04.05.2006 | Архив "Итогов" / Общество

Совсем простая история

Репортаж с больничной койки

Из командировки я привезла бронхит, впоследствии плавно перешедший в воспаление легких, а когда легкие уже шли на поправку, у меня вдруг распухла шея и появился кадык. Ни сглотнуть, ни дотронуться до шеи без боли было невозможно. Когда я (черт меня дернул!) обратила на свою шею внимание терапевта, она как-то странно засуетилась и всучила мне направление на ультразвук, а потом я непостижимым образом без очереди вошла к эндокринологу. Эндокринолог посмотрела через толстенные очки сначала на результаты УЗИ, потом на мою шею, потом на меня.

- Ну и как будем лечиться, дома или в больнице?

- Дома, - простодушно ответила я.

- В больнице, - констатировала эндокринолог и немедленно пресекла робкую попытку протеста с моей стороны. - Я же вижу, что дома вы не будете следовать предписаниям врача.

Это она, видимо, заключила из моего ответа на свой вопрос. События разворачивались с умопомрачительной быстротой, и вот уже эндокринолог получила на меня наряд, и мне еле удалось получить у нее разрешение добраться до 67-й городской больницы своим ходом. Что такое "подострый тереоидит", обнаруженный у меня посредством УЗИ, эндокринолог объяснять отказалась: в больнице расскажут. "Кружечку, ложечку и халатик", - были ее последние неласковые слова.

 

Начало

Поблуждав некоторое время среди темных недостроенных корпусов, я нашла нужное помещение. Там состоялся первый консилиум: эндокринолог и две медсестры оживленно обсуждали какой-то диван. Спустя некоторое время меня отвели в подсобку, где стояли высокий операционный стол и носилки на колесиках, а рядом - деревянная кушетка, обтянутая желтой резиной, поверх которой была постелена простыня с большими желтыми же пятнами. Кушетка, видимо, была сломана, потому что под нее был подставлен стул. Правда, ножки стула были значительно длиннее ножек кушетки, так что угол между кушеткой и стеной был не 90, а градусов этак в 15. Медсестра посмотрела на меня слегка смущенно.

- Завтра у нас для вас будет нормальная кровать, - пообещала она.

- Тогда я завтра и приду, - пообещала я в ответ.

Эндокринолог продиктовала мне заявление на имя зав. отделением: "Прошу разрешить мне отлучиться домой по семейным обстоятельствам до 10 утра". Почему "по семейным обстоятельствам", а не по причине отсутствия условий? Почему "разрешить" и "прошу"? Но за какие-то полчаса я успела вжиться в роль беспомощного советского пациента, да и очень хотелось домой, поэтому я безропотно написала все под диктовку.

Дома меня ждал факс из Америки от знакомого врача: страничка из американского медицинского учебника. Там доступно объяснялось, что подострый тереоидит - это достаточно заурядное для молодых женщин осложнение инфекций дыхательных путей, которое проходит само по себе. Только в самых тяжелых случаях, когда в щитовидке скапливается гной и человеку становится трудно дышать, рекомендуется лечение преднизолоном. Такого у меня точно не было: дышалось мне, дома во всяком случае, вполне свободно, к тому же заключение УЗИста гласило: "гноя нет". В подобных случаях заморский учебник рекомендовал бороться с болью обычным ибупрофеном. О госпитализации в учебнике ничего не говорилось. Еще бы -  американцы не богачи какие-то, чтобы ложиться в больницу с болячками, которые проходят сами по себе.

Почему я вернулась в городскую больницу №67, сказать теперь затрудняюсь. Возможно, потому, что подписала заявление. И еще потому, что питаю извращенную любовь к общепиту, и мне грезилось, что каждый день меня будут кормить котлетками с жидким пюре, а между приемами пищи оставят в покое на неделю-две, и я, глядишь, отредактирую томящийся в столе перевод.

 

Быт

Насчет котлеток я горько заблуждалась. То есть заблуждалась, во-первых, эндокринолог в литфондовской поликлинике, велевшая мне взять с собой только "кружечку-ложечку" (от себя я добавила кипятильник). Посуды в больнице нет. Нет как таковой и столовой. По коридору провозят каталку с питанием, пациентки выходят с мисками по-оливер-твистовски и уносят шлепнувшуюся в посудину пищу обратно в палату. Сердобольная соседка по палате - одна из четырех - одолжила мне глубокую тарелку и ложку. Обед состоял из супа (соседки сказали, что горохового - как они это определили, не знаю), тухлой тушеной капусты и темного куска мяса примерно 4 сантиметра в диаметре.

Мясо разрезанию не поддавалось, поэтому мои соседки хватали его передними зубами и рвали, помогая себе обеими руками. Я поковыряла пищу пару минут, прежде чем выбросить ее в ведро.

- Не понравилось? - спросила хозяйка моей тарелки. - Ничего, есть захочется - понравится.

Работать у меня не очень получалось -  в палате было шумно. Полдня обсуждали, как добиться от сестры-хозяйки, чтобы та поменяла белье, на котором они лежали четвертую неделю. У одной из моих соседок был, как и у меня, подострый тереоидит. Остальные три страдали диабетом, и им перед каждой едой полагался укол инсулина. Правда, до еды медсестра не всегда успевала. Пациентки на это внимания не обращали и ели, а укол получали после. Одной из них два раза в день ставили капельницу, и когда лекарство кончалось или когда игла, выскользнув из вены, начинала "дуть" и на руке женщины появлялась серая гематома, она принималась истошно звать сестру. За сестрой кто-нибудь бежал, через какое-то время та появлялась и начинала ругать пациентку - нечего было шевелиться.

Тихо в палате было только ночью, но зато неимоверно душно и жутко холодно одновременно - отопление, несмотря на нулевую температуру, не работало. Так что заснуть удалось только к утру.

 

Лечение

Проспала я недолго - меня разбудил крик медсестры: "Гисина! К девяти в процедурную - кровь сдавать! Просыпайся!" Затем последовал тяжелый шлепок.

Так начался день анализов или того, что называется важным словом "обследование". Оно, по мнению многочисленных моих советчиков, оправдывало мое пребывание в больнице. Для начала ультразвук - дорогостоящая процедура, идентичная проделанной в поликлинике двумя днями раньше. "За эти деньги можно было меня раз десять прилично накормить", - подумала я, подставляя шею.

Далее - рентген легких и пищевода. В небольшом помещении толпилось человек 20 пациентов; некоторым явно было трудно стоять на ногах, но мест на деревянных банкетках не хватало. Время от времени в дверях рентгеновского кабинета появлялась медсестра и выкрикивала три фамилии. Как выяснилось, по трое вызывали для экономии времени: два пациента ждали своей очереди у аппарата, пока обследовался третий. Таким образом, каждый пациент получал втрое больше необходимой дозы облучения. "Я не буду здесь стоять и облучаться, - решительно заявила я, переходя в глухую оборону ради спасения своего здоровья. - Когда будете готовы меня снять, тогда и вызовите". Медсестра посмотрела на меня беззлобно, как будто не совсем понимая, в чем дело.

Я поняла этот взгляд чуть позже, когда она опять вызвала меня - теперь уже одну - на рентген. Работа этой медсестры заключалась в том, чтобы, стоя напротив меня у аппарата, скормить мне в нужный момент ложечку бария - вещества, которое "светится", проходя через пищевод. На медсестре тем не менее не было ни свинцового фартука, ни перчаток. И зачем ее поставили на смертельную работу, непонятно: пациент вполне может сам взять в руки ложку и по команде съесть барий в нужный момент.

Наконец, биохимия крови. Медсестра отсосала у меня из вены пять пробирок крови, аккуратно надписала их и протянула поднос мне: "Значит, спускаешься на лифте в подвал, там обходишь лифт, поднимаешься в горку - и увидишь переход в соседний корпус. Там..."

- Я не пойду. Я болею, я в пижаме. Несите сами.

- Мы не носим, - ответила медсестра с совершенно искренним недоумением. - У нас пациенты носят.

- А я не понесу.

- Тогда я вашу кровь вылью.

- Ну и пожалуйста. У меня еще есть!

Это был блеф. У меня низкое давление, и после суток практически без еды потеря пяти пробирок крови ослабила меня вконец. Я еле доползла до палаты и, упав на кровать, наконец заснула.

Вскоре меня разбудила врач: "Пойдемте к зав. отделением". Палатный врач, совсем молодая женщина, доложила о моем состоянии: легкие в порядке, пищевод в порядке, все вроде в норме, вот только щитовидка - хотя, кажется, тоже идет на поправку. Зав. отделением потыкала мне в шею пальцем, затем многозначительно кивнула в сторону врача.

- Значит, я прописываю? - спросила врач. Зав. отделением опять кивнула.

- Тридцать? - Кивок.

- Тридцать чего? - я попыталась вмешаться в беседу.

- Потом, - таинственно ответила моя врач. Потом она мне ничего не объяснила, зато появилась очередная медсестра и отвела меня в кладовку, где отсыпала горстку белых таблеток.

- Это что? - спросила я.

- Что вам прописали, - удивленно ответила сестра. - Шесть таблеток по утрам.

- А что мне прописали? - поинтересовалась я. Пожав плечами, сестра достала бутылочку: преднизолон, сильнодействующий гормональный препарат, отравляющий печень, плохо влияющий практически на все человеческие органы и неизбежно вызывающий дурное самочувствие. Советская медицина всегда была готова угробить человека во имя победы над его болячкой.

- Я это не буду принимать, - сказала я.

- Ну хоть возьмите, - предложила медсестра для простоты.

- И не возьму. - Медсестра опять пожала плечами.

На следующий день врач принесла мне ибупрофен. Послушав нашу беседу с врачом, которая спокойно согласилась со мной, что подострый тереоидит проходит сам по себе и лечить его гормональным препаратом в общем-то ни к чему, моя соратница по несчастью в палате спустила свой преднизолон в унитаз. По отделению прокатилась волна тихих отказов от лекарств - врачу ни одна из пациенток ничего не сказала. Мои увещевания, что резко бросать преднизолон еще вреднее, чем продолжать его принимать, никого, судя по всему, не впечатлили.

 

Последняя капля

Полутора дней хватило, чтобы убедить меня: дальнейшее пребывание в больнице может нанести непоправимый урон моему здоровью. И все же заставил меня удрать из больницы # 67 не здравый смысл, а экскремент. В четверг вечером на пороге нашей палаты появилась лепешка с отчетливым отпечатком резиновой подошвы. Точно такая же виднелась в облаке пара (почему-то там все время текла горячая вода) в уборной, где на двери было написано: "Женский туалет уважайте труд уборщиц соблюдайте чистоту". По моим наблюдениям, некоторые пациенты были не в состоянии соблюдать чистоту, и одна из них, видимо, не дошла до кабинки. А кто-то вляпался.

В пятницу в девять, когда меня со свойственной ей деликатностью разбудила сестра, лепешка была у двери на том же месте. В одиннадцать я, не выдержав, подошла к дежурной сестре, чей стол стоял прямо напротив нашей палаты, буквально в метре от лепешки. "Я здесь не убираюсь! - дежурная сестра возмутилась в ответ на мою неудачную попытку привлечь ее внимание к проблеме. - Здесь убирается уборщица".

Часов в 12 кто-то сообразил положить поверх лепешки газету; не прошло и десяти минут как проходящая мимо медсестра подняла ее и аккуратно выбросила в мусорное ведро.

Я отпросилась домой на выходные. В понедельник утром экскремент по-прежнему лежал на пороге. Уборщица появилась во вторник со шваброй и громким криком: "Выходите из палаты! А то ишь расселись! Завтрак у них! Убирать буду!" К тому времени от лепешки еще оставался вполне отчетливый след: остальное, видимо, пациенты и медперсонал успели разнести по отделению. Этот же след остался и после уборщицы.

Мне наконец стало невмоготу. Я сбежала. Врач оставила несколько сообщений на моем автоответчике. Я к телефону не подхожу. И в литфондовской поликлинике не показываюсь.

Источник: "Итоги", №1-2, 14.01.1997,