02.05.2006 | Нешкольная история

Время молчать и время говорить

Из жизни репрессированных. Работа ученика 10 класса из г. Калач Воронежской области Ильи Голикова

АВТОР

Илья Голиков, ученик 10 класса школы № 6 г. Калач Воронежской области, неоднократный участник и финалист Всероссийского конкурса Международного Мемориала «Человек в истории. Россия – XX век».

Данная работа вышла в финал VII конкурса 2005-2006 гг.

В этом году исполняется 14 лет с тех пор, как Верховный Совет России 18 октября 1991 года установил 30 октября День памяти жертв политических репрессий. Эту дату объявили «Днем политзаключенного» сами узники политических лагерей. Так что Верховный Совет лишь признал уже одержанную победу. Я узнал об этом из книги В. Глебова «Кровавый песок Дубовки – воронежцы в тисках НКВД».

Тема репрессий и реабилитации жертв сталинского произвола многогранна и неисчерпаема.

И поэтому мне захотелось самому проникнуть в тайны истории тех роковых лет и посмотреть на все своими глазами. Оказалось, это совсем не просто. Я находил людей (репрессированных),  знакомился с ними, беседовал, но дальше коротеньких бесед дело не шло.

Приглашений для последующих встреч не поступало. Люди не желали раскрываться. Да это и понятно. Они напуганы. Страх пережитого оставался с ними, сохранилась боязнь. Каждый думал: как бы не навлечь на себя и своих близких беды. А я все равно надеялся и продолжал поиски своего героя.

Наконец-то я встретил смелую, с твердым характером женщину. И на примере судьбы этой женщины – Галины Степановны Попиковой (урожденной Казван) – я построил свое исследование.

Но прежде, чем приступить к основной теме исследования, я хочу остановиться на детских и школьных годах моей героини.

Родилась она в небольшом селе Охматково Демидовского района Ровенской области. В селе было более 100 дворов, церковь, при ней школа и три торговые лавки. По преданьям старины глубокой, во время татарского нашествия в этих местах поселились двенадцать семей татар, которые впоследствии приняли православие, пустили родовые корни и занялись земледелием.

Прошло 55 лет, как она покинула эти родные места, но до сих пор велика ностальгия по отчему краю.

Оттого так грустны и трепетны ее воспоминания:

«Как сейчас вижу свою беленькую хатенку. Вокруг нее огород, обнесенный плетнем. В огороде возле хаты с фасада цветы, подсолнечники, маленькая вербочка. Подальше от дома – колодец с журавлем.

Сразу же за нашим домом начиналось поле. С одной стороны его окружал густой лес, а с другой речка. Они как бы бережно охватили поле, словно две могучие ладони. Очень красивые места и плодородные земли!

Мы с подружками любили по тропинке ходить в лес. Было жутковато находиться в этом грозном, дремучем царстве. Там обитало много своеобразной дичи: лисы, зайцы, волки, лоси. Особенно было много кабанов. А какие у нас чудесные луга! Зеленые-зеленые, да такие пахучие, усеянные ромашками, клевером, тюльпанчиками.  Как же там у нас было хорошо! Мне до сих пор все это снится».

В процессе моих бесед я много узнал о Галине Степановне. Она стойкая, мужественная, бесстрашная женщина. Всего сама добивается в жизни. Одним словом, она борец. До сих пор ни перед чем не останавливается, ищет правды. Посещает Райсобес, Пенсионный фонд, администрацию района. Но я и не предполагал, что она еще ко всему сентиментальная и романтическая натура.

Детские годы моей героини пришлись на то время, когда территории Западной Украины и Западной Белоруссии, согласно мирному договору (18 марта 1921 года),  достались Польше.

У маленькой Гали были отец, мать и дедушка. Когда ей исполнился один годик, она лишилась отца. А произошло это вот как.  Ее отец и два его друга (всех троих звали Степанами) ограбили еврейскую лавку. За это были осуждены польским судом на 8 лет. Семья осиротела. Галина мама осталась без мужа и пошла работать в наймы к зажиточным полякам.

«А моим воспитанием занялся дедушка Яша – отец мамы. Он стал для меня и кормильцем, и отцом. Взяв мою маленькую ручку в свои мозолистые ладони, вел меня по жизни до самой своей смерти. Мой милый, добрый дедуся!

От зари до глубокой ноченьки стучал и стучал молотком. Шильце и игла играли у него в руках. Я сидела рядом с ним и еле успевала водить глазенками за его руками, которые творили чудеса. Дедушка был сапожником. Со всех сел ему сносили валенки, сапоги, туфли. По большому счету, был мастером на все руки. Из ничего мог сделать такое, что ахнешь. Так, например, дратву он изготовил из щетины дикого кабана (Дратва – толстая промасленная нитка для шитья обуви и кожаных изделий.  С.И. Ожегов. Словарь русского языка, 1960 г.).

Он меня  никогда не бранил, не читал нотаций, не внушал мне свои правила поведения. Я даже затрудняюсь определить, какими приемами он на меня действовал. Но действовал, это точно. Всегда говорил тихо, спокойно, без раздражения. Как-то незаметно преподносил уроки жизни.

Помню, мне было 7 лет. Я взяла в руки веник и стала подметать пол. Туда-сюда помахала, помахала веничком, с середины пола собрала мусор и выбросила в ведерко. Потом подошла к дедушке и уселась с ним рядышком. Он посмотрел на меня, загадочно улыбнулся, отложил в сторону валенки и  спросил: «Уморилась, внученька? Все поделала?» Я кивнула головой. «А ты посмотри, – проговорил дедушка,– уголочки-то в хате плачут. Ты же забыла про них. Мусорок глядит на тебя из углов и зубки скалит. Галчонок мой,  внученька моя! Не делай все на спех и на смех. Твои дела должны радовать тебя и твоих близких». Вот так проговорил и продолжал работать. А я посидела, посидела, а потом потихонечку поднялась, взяла веник в руки и пошла выгребать из уголков.

Он никогда не заставлял меня что-то делать. Бывало, сам идет на огород пропалывать картошку, меня не зовет. Я выйду, посмотрю – дедушка работает. Тогда я беру маленькую тяпочку и бегу к нему на помощь. Я же знаю, дедушка сделал две тяпки: одну маленькую, другую большую. Маленькая тяпочка, значит, для меня. Вот такой был во всем мой мудрый дед».

Когда моей героине исполнилось 7 лет (1937 г.), она пошла в школу. Преподавание в школе велось на польском языке. Только один урок был на родном украинском языке. Детей насильно приобщали к католической вере. В школе был учитель по фамилии Смолкич.

«Он – украинец. Интересный, душевный человек, знал много историй и очень любил нас. Учитель собирал нас всех вместе, и мы тайком изучали «украиньску мову». Читали повести Н. Гоголя, стихи Т. Шевченко. Память у меня была хорошая и, слава Богу, сохранилась до настоящего времени».

И как бы в подтверждение своих слов и к моему удивлению стала читать наизусть стихотворение Т. Г. Шевченко «Заповид». Строки такие: «Як умру, так поховайте…» и т.д. и т.п. Действительно, для ее возраста память исключительная. Такой длинный текст и без запинки отчеканила. Дальше она рассказывает о себе:

«Мы жили бедно. Дедушка и мама были не в состоянии купить мне учебники. Поэтому я внимательно слушала учителей на уроках, а на следующий день по памяти воспроизводила услышанное. Иногда мои одноклассники, у которых родители были побогаче, давали мне учебники домой. В благодарность за это я выполняла за них домашние задания.

Проходило время. Жизнь не стояла на месте, а шла своим чередом. А в 1939 году произошли большие события в стране. Западная Украина была присоединена к России, и установилась повсюду советская власть. Мои односельчане восприняли это событие с радостью, а еврейское население, которому угрожал гитлеровский геноцид, с энтузиазмом.

В село вернулся мой отец. Его освободили из тюрьмы, как незаконно осужденного и обиженного польскими властями. Мой отец по своей натуре был приспособленцем, умел «быть на виду». Или, как судачили о нем односельчане, знал, «где надо лизнуть, а где надо гавкнуть». На сельских сходах отец громче  всех кричал: «За советскую власть!» и даже залезал на столбы и изо всех сил горланил: «За колхозы! Объединяйся!» За такое «усердие» его принимают сначала в партию, а затем на общем собрании выбирают председателем Сельского Совета. Отец решил начать новую жизнь, завел другую семью. У него родился сын. Мы с мамой для него не существовали совсем. С нами никаких связей не поддерживал и помощи не оказывал.

Отца я видела почти каждый день, но он ни разу не заговорил со мной. Мама часто плакала ночами. Я никаких чувств к нему не испытывала. Наверное, так оно и должно было быть. Он же не воспитывал меня. Но иногда со мной происходило что-то непонятное. Я всегда знала, в какое время отец проходил мимо нашей хаты. Перед этим я садилась на землю, схватившись ручонками за плетень, и наблюдала за высоким, видным мужчиной, идущим по нашей улице. И подолгу смотрела ему вслед. Порой мне хотелось, чтобы он зашел к нам в дом, успокоил мою маму, заговорил со мной. Но не тут-то было. Он проходил мимо, даже не взглянув на наш дом.

Дедушка мое поведение объяснял так: «Кровушка у вас одна по жилкам течет. Вот она-то и притягивает тебя как магнитом к этому человеку». Не знаю, может, дедушка и был прав. Соратники отца осуждали его за безразличие и невнимание к своей дочери, т.е. ко мне».

Вслушиваясь в слова Галины Степановны об отце, у меня складывается негативное отношение к этому человеку и вместе с тем назревает вопрос. Думала ли партийная верхушка Демидовского района, кого она принимала в свои ряды и назначала на высокую ответственную должность председателя Сельского Совета? Партийное руководство просто закрыло глаза на его прошлое. Им такие люди нужны. Они, конечно, знали, что этот человек является патологическим уголовником. И за то, что ВКП (б) освободила его из тюрьмы (как бы своеобразно завербовав его), он должен стать ее непримиримым бойцом, не останавливающимся ни перед какими жертвами, даже если эта жертва его собственная дочь.

Наступили 39–41 года. По словам моей героини, жизнь стала немного легче. Она пошла в третий класс. В школе также происходили изменения. Пришли новые учителя, появилось больше учебников, в программу обучения вошел украинский язык.

Люди радовались жизни. Вечерами в праздники молодежь выходила на улицы с песнями, плясками, музыкой. Все предвещало хорошую будущую жизнь и вдруг – война.

«Война началась нежданно-негаданно. Ложились спать – все было мирно, спокойно, а проснулись от взрыва бомб, снарядов, от ревущего воя самолетов.

Помню, как сейчас, этот зловещий гул. Низко-низко над землей летели самолеты. Я сильно испугалась, быстро побежала в огород и спряталась в картофельную борозду. Через некоторое время все стихло, но это была обманчивая тишина. И тут же в село ворвались танки. Немцы въезжали на велосипедах, на машинах, на мотоциклах. Паника была жуткая

Впервые я увидела немцев на церковный праздник Петра и Павла и услышала их лающую речь. Немцы сразу же стали наводить свой порядок. Собрали всех жителей села. Немецкий офицер через переводчика громко сказал: «Мы пришли сюда не на время, а навсегда». Тут же назначили старосту. Им стал племянник моего дедушки, который всячески старался выслужиться пред новыми властями. Несмотря на то, что мы были родственниками, они пришли к нам с полицейским и увели нашу кормилицу-коровенку. Хитрый был жук, свою-то скотинку не отдал, оставил.

Жить стало труднее. Одежда поизносилась, с едой плохо. Мама научила меня ткать ткани из конопли. Школьная сумочка была у меня из этого материала. Мамин брат сделал терку, по ночам перетирали зерно на муку. Брали пару ложечек мучицы  да подмешивали травки разной, получались зелененькие «коржики». Зерно доставал дедушка. Он выменивал обувь на зерно.

Как бы ни было трудно жить, а школу я не бросала. Любила школу и хотела учиться. В школе насаждался немецкий язык. Опять глушили родную «украиньску мову».  И снова после уроков со своими учителями мы уходили в лес. На время забывали, что идет война. Пели песни, разыгрывали сценки, читали стихи на своем родном языке.

Нам было интересно бывать в лесу, но в то же время страшно. Мы очень боялись, чтобы полицейские не заподозрили, зачем мы ходим в лес. Поэтому для конспирации брали с собой лукошки, набирали в них грибов и приносили домой. Как говорится, «убивали двух зайцев».

Дальше Галина Степановна рассказала о том, что немцы стали организовывать местную полицию. Многих молодых ребят забрали в город Ровно. Их там вооружали и отправляли на задание. Некоторые из них убегали в леса, группировались в отряды и нападали на немецкие эшелоны, повозки, на отдельные группы солдат. Немцы были озлоблены. Их злость выливалась на гражданское население. Начались массовые аресты, расстрелы. В 1944 году прибыл карательный отряд.

«Тут началось такое буйство! Стрельба, крики, ругань. Согнали всю молодежь в центр села. Мамин брат оказал полицейским сопротивление. Его застрелили тут же, во дворе нашего дома на глазах у дедушки, мамы и у меня. А всех нас, оставшихся в живых, погнали на станцию Рудня для отправки на принудительные работы в Германии. Прибыли на станцию, тут уже стоял эшелон. Нас стали по-быстрому вталкивать в вагоны. Загружали, как скотину, толкали прикладами в спину, бросали через головы. В общем, был ад кромешный. Не приведи, Боже, никогда и никому пережить такое.

Самое обидное было то, что наши односельчане-полицейские яростно помогали во всем немцам. Немцы спешили, быстро погрузили нас, закрыли двери, поезд должен был тронуться.

И надо же быть такому, никому не верилось даже, вдруг слышим: «Ура! Наши! Господь помиловал нас!» Буквально в последние минуты на станцию ворвались советские войска, и мы были спасены. Когда вернулись домой, сразу же занялись похоронами маминого брата.

В селе дел было невпроворот. Сельчане восстанавливали разрушенные и разоренные немцами хозяйства. Отец вернулся в село и вновь стал председательствовать. Я училась в школе.

Учеба мне давалась легко. Когда я закончила 7 классов, однажды к нам в дом пришел директор школы и предложил маме отдать меня в техникум для дальнейшего обучения. Я согласилась учиться в техникуме, а дедушка меня не отпустил. А когда закончилась война, я пошла работать в колхоз телятницей, но приходилось выполнять и разные работы.

В колхозе дел прорва, не видно ни начала, ни конца. Казалось, вся жизнь состояла из работы, передышек не было. А ведь мы были молодыми, хотелось погулять с подружками, но на это почти не оставалось времени. Мы, 13–15 летние дети, считали себя взрослыми. Работали наравне со старшими, тянулись за ними: молотили цепами, носили сорокакилограммовые ящики с буряком, косили косой,  как заправские мужики. Хотелось сделать больше, заработать эту несчастную палочку – этот трудодень, чтобы жить было хоть чуточку легче. Помимо работы в колхозе, и дома  уйма огородных дел: копать, сажать, полоть, поливать. Топить было нечем, поэтому ходили в лес, собирали хворост и неподъемными вязанками таскали домой. Порой так умотаешься за день, что едва переступишь порог хаты, и тебя валит с ног.

Эта трудовая закалка очень пригодилась мне в дальнейшей жизни. Дала возможность выжить и выдержать жуткие годы лагерной жизни. Когда мне исполнилось 17 лет (1947 год), в наш дом пришла беда: умер мой дедушка. Я думала, что не переживу такого горя. Но правду говорят, что время лечит. Постепенно я приходила в себя, успокаивалась. Жизнь продолжалась, я взрослела, набиралась жизненного опыта».

В 1948 году Галину Степановну приняли в комсомол. По ее рассказам, время было смутное. Не все приняли Советскую власть. Находились и такие люди, которые мечтали о возврате прежней жизни. Они всем нутром возненавидели новый порядок, закон, установленный новой властью. Поэтому в селе процветало стукачество, строчились ложные доносы. Имели место всевозможные подслушивания, подглядывания. Многих жителей области преследовали как коллаборационистов (от французского collaboration –- «сотрудничество»).

В СССР коллаборационистов оказалось больше всего – около миллиона человек. Этих граждан так называли за сотрудничество с оккупационными властями – фашистской Германией. Попала под этот жернов преследований и моя героиня.

«В октябре 1950 года меня вызвали в райком комсомола, который находился в Демидовке. Инструктор встретил меня приветливо: расспросил о том, как живет, чем занимается молодежь, и после этого дал комсомольское поручение – организовать и провести субботник к ноябрьским дням.

Надо сказать, для меня было высшей наградой выполнить поручение райкома комсомола. Я была очень активная. Всегда выступала на собраниях, организовывала различные мероприятия. Я обрадовалась и, не чуя ног, выскочила из здания и быстрым шагом пошла прямо по тропинке.

Не доходя до угла следующего дома, из-за дерева навстречу мне вышел милиционер и тихо сказал: «Вы арестованы, пройдите со мной!» Меня как будто окатили холодной водой. Это произошло 18 октября 1950 года.

Я помню, был солнечный, теплый день. Милиционер вел меня по улице, а под ногами шуршала листва. Я попыталась заговорить с милиционером, но безуспешно. Он даже не повернул ко мне головы, словно был глухой. Меня доставили в КПЗ (камера предварительного заключения), где я ожидала допроса следователя.

Однажды в КПЗ пришел наш сельский участковый. Он был старше меня на несколько лет. Мы были с ним в дружеских отношениях. Часто встречались на танцах, собраниях. Он симпатизировал мне. Участковый подошел к камере и, увидев меня в дверной глазок, протянул мне два пальца руки (потому что больше не пролезали), чтобы поздороваться и этим самым ободрить меня. Но в камере сидели «стукачи» или, как мы их называли, «утки». Тут же было доложено следователю, а следователь  доложил высшему начальству. Больше я этого человека не видела.  Как я узнала позже, ему приказано было в 24 часа покинуть район.

Время было страшное.

Сначала я сидела в камере, меня не тревожили, никуда не вызывали. Я думала, не забыли ли они про меня. Мне хотелось, чтобы они скорей разобрались со мной да отпустили домой. Я знала, что вины за мной нет никакой.

Это просто какое-то недоразумение. И потом время поджимает, должна же я выполнить поручение райкома комсомола.

Но видно всему свое время. Вскоре спокойное сидение в камере закончилось. Наконец-то стали вызывать к следователю. Допросы проходили ночью, прерывались на полчаса и продолжали допрашивать снова и снова. И так всю ноченьку не смыкаешь глаз. Изматывали до основания, выворачивали всю душу наизнанку. Били по чем попадя, издевались. Самые настоящие изверги проклятые.  Не хочу об этом вспоминать».

Отвернулась в сторону и замолчала.

Оказалось, обвиняли Галину Степановну за связь с украинскими националистами.

Следователь называл их просто бандитами.

«Однажды меня привели в кабинет следователя, якобы на очную ставку с девушкой, которую тоже обвиняли в связи с бандитами. Следователь оставил нас одних. Я сказала ей одно лишь слово: «Молчи!»  Эта девушка донесла на меня,  и этот донос был приложен к моему делу.

Следователь Ковалев сколачивал группу из таких же, как я, молодых людей, которые как бы помогали бандитам, состояли с ними в сговоре. И это ему удалось. Ежедневные пытки, побои, и мы признавались в том, чего не совершали.

После этого нас отправляют в область. Везут на «воронке». В городе Ровно нас разместили в тюрьме. Тут были нары, матрасы, а до этого мы сидели на полу. В камере была бочка, которую заключенные называли «параша». Она служила для нас туалетом и тазиком для стирки белья. Белье сушить было негде, поэтому мы брали его в руки и махали перед собой.

Долго ждали суда. И вот наступил этот день. Судили нас три пожилых офицера. Опытные сокамерники, т.е. заключенные с большим стажем отсидки, называли их «тройкой». Я была осуждена 23 марта 1951 года Военным Трибуналом войск МВД Ровенской области по статье 20-54-1 «а» УК УССР на 10 лет ИТЛ с конфискацией имущества.

После вынесения приговора меня отправляют в город Харьков на пересыльный пункт, где готовился этап в Магадан. После формирования этапа нас погрузили в вагоны. Их всего было 15. Кормили овсяной кашей. Каждое утро открывали вагон, простукивали его молотками. Проверяли, не подпилили ли мы доски в полах.

Я лежала на верхних нарах возле зарешеченного окошечка и на все смотрела с большим любопытством. Мне было интересно наблюдать за картинками, сменяющимися за окном. Мелькали большие города, полустанки, горы, леса. Я ведь в жизни, кроме своего села, нигде не была  и ничего не видела.

Однажды на очередной остановке мимо нашего вагона по железнодорожной насыпи шел молодой лейтенант из охраны эшелона. Увидев меня, улыбнулся. Нарвал весенних цветов, с опаской оглянулся по сторонам и кинул этот букетик мне в окошко. У меня к горлу подступил комок, а на глаза навернулись слезы. Слезы радости и отчаяния. Я тихонько губами прошептала: «Спасибо за поддержку, лейтенант!» И тут же вспомнила два протянутых пальца моего друга милиционера.

Поезд прибыл в город Новосибирск. Нас повели в баню. Помылись и последовали дальше в порт Ванино. Там был лагерь для заключенных, но в порту мы остановились ненадолго. Нас погрузили на пятиярусный пароход «Дзержинский», и мы поплыли в дальние края, неведомо зачем. Пять суток были в пути. Кормили на пароходе хорошо, не то что в тюрьме. В день давали 800 граммов хлеба, овсяную кашу.

Хлеб даже оставался у многих. Остановившись в городе Комсомольск-на-Амуре, нас партиями выводили на прогулку. И вдруг, откуда ни возьмись,  к нам подбежал мальчик. Мы стали давать ему хлебушек. У него глазенки заблестели при виде хлеба – обрадовался паренек, хлеба было много. Куда положить? Что делать? Молодец, не растерялся. Снял штаны, рубаху, натолкал хлеб туда и голый побежал от нас. Многие женщины плакали, глядя ему вслед. Наверное, вспоминали своих детишек.

На пароходе было много людей:  разных по возрасту и по профессиям. Были артисты, художники, ученые, бывшие военные, рабочие, колхозники. По ним можно было изучать историю страны.

Наконец-то мы прибыли в Магадан, столицу исправительных лагерей. В порту нас встречало много народа. Это те люди, которые освободились, но по разным причинам не захотели уезжать с полуострова. Поступила команда на выгрузку. Я посмотрела по сторонам и увидела, как тут было красиво. Вокруг зеленые сопки.

Весь этап повели в баню. Выдали фуфайки, валенки. Обувь старались брать размером побольше, чтобы была возможность навернуть дополнительную пару портянок. Затем взяли отпечатки пальцев. Выдали номера размером 10  12. Мы пришили их на одежду. Номера носили на правом колене, на спине и на голове. Номер К–2679  я запомнила на всю жизнь.  Когда пришел к власти Маленков, номера отменили. Помню первое построение лагеря. Дул пронизывающий ветер с моря. Нас окружили солдаты с автоматами и собаками. Впереди стояло руководство лагеря. Начальника лагеря звали Александр Яковлевич Фурс. Он раздавал наряды по отрядам на различные работы.  Жестокий, коварный, злобный тип. На каждом построении в своей заключительной речи произносил такие слова: «Мне не нужна ваша работа, а нужны ваши мучения!»

Наша работа заключалась в следующем: пилить сосны на сопках  и на руках носить в лагерь. Работа для нас женщин была тяжелой, а кормили скудно. Давали 280-300 граммов хлеба, немного рыбы соленой, чая стакан (200 граммов), 2-3 банки тушенки на огромный котел. В лагере процветало воровство.

На кухне работали в основном уголовники. Их братство всегда отхватывало «лучшие куски» от скудной пищи. 

Тяжелая лагерная работа и суровый магаданский климат сильно влияли на здоровье. Многие не выдерживали гонки и умирали. Особенно большие трудности испытывали те женщины, которые раньше жили в городах и не были приучены к труду. Мне в этом плане было намного легче. Мама и дедушка, как я уже говорила, приучали меня к работе с детства. Очень хотелось жить. Я боролась за свою жизнь. Работала на разных работах: на кирпичном заводе, строили дорогу. Нашими рабочими  инструментами были лопата, лом, кирка. Техника осужденным не полагалась. Вокруг нас охрана с автоматами и собаками.

Работаешь до изнеможения, ноги подкашиваются, руки трясутся, пот течет в три ручья, во рту сухо, хочется пить. Нельзя, не дают, не время! Рядом, где мы работаем, на обочине краснеют ягодки. Казалось, протяни руку, сорви и утолишь жажду. Но опять слышится устрашающий крик конвойного: «Назад!» и на тебя направляет винтовку. Захочешь в туалет, и этого нельзя сделать. Только строго по часам.

Неудобно тебе говорить, но это правда. Надо сходить в туалет, справить естественную надобность. А как, где? Спрятаться-то  негде, кругом мужчины. Лагерь, мы заключенные, вроде как не люди, а чувство стыда оставалось. Мы вот таким путем выходили из положения: втыкали лопату в снег или землю, садились за нее и делали, что надо было делать в таких случаях. Как говорят, «голь на выдумки хитра». Работали ночами, старались выполнить и перевыполнить норму, чтобы заслужить досрочное освобождение».

Далее Галина Степановна рассказывает, что начальство приметило ее. Им нравилось, как она работала, за что не бралась, все у нее  хорошо получалось.

И перевели ее в швейную мастерскую, где ей приходилось перешивать одежду офицеров и охранников, подшивать валенки, чинить сапоги и другую обувь осужденных.

Она всегда стремилась помочь людям, и они отвечали ей добром. Везде есть хорошие люди. Если ты с душой к ним, то и они раскроют тебе свою душу, так считает моя героиня.

«Швейной мастерской руководил инспектор Кравец. Вот уж был человек от Бога. Толковый, с понятием, хорошо знал жизнь. Он говорил нам: «Девочки, на свободе хуже, чем в лагере».. Мы верили ему и не роптали на лагерную жизнь. Хорошим начальникам сильно доставалось в лагере. Их преследовали, «стучали» на них. Обычно честных, справедливых инспекторов отправляли в другие лагеря на другую  работу, пока не выбьют из них доброту, порядочность, превратят их в озлобленных, себе подобных надсмотрщиков».

Такая была система. Я попросил Галину Степановну, чтобы она рассказала о самом лагере, о жизни в стенах лагеря поподробнее.

«Лагерь выглядел так. Деревянные бараки с нарами, посередине бочки для отопления. Вокруг бараков деревянные столбы в несколько рядов, опутанные колючей проволокой. По углам наблюдательные вышки с прожекторами и охранниками.

Соседями по бараку у нас были уголовники (или «блатные»), которые при попустительстве лагерного начальства пытались терроризировать политических заключенных. Обворовывали, избивали. Но после 1953 года нас стало больше, поэтому им не удавалось взять власть над нами.

Мы, осужденные по политическим статьям, старались держаться вместе. Среди нас были учителя, инженеры, бухгалтера. Они в свободные минуты старались передать нам, молодым девушкам, свои знания, поделиться жизненным опытом.

Очень много в лагере было девушек, которые еще не испытали мужской ласки и любви. Представьте себе – перед вами проходит строй девушек в серо-темных фуфайках, их головы низко покрыты платками. Это какая-то темно-серая масса, скажете вы. Все это так. 

Мы были серой массой, и жизнь наша была под прицелом, но мы были молодыми. Нам хотелось заглянуть в зеркальце, накрутить волосы на горячий гвоздик, подрумянить щеки. Да оказывается и лагерный платок можно одеть по-разному. У нас была девушка из Москвы. Она так кокетливо выпускала свои белые волосы из-под платка, что привлекала внимание молодых ребят из охраны.

Мы также очень любили петь, но нам не разрешали. Так мы что делали? Рядом со мной на нарах спала моя землячка из Украины.  Мы с ней, с головой накрывшись одеялом, пели украинские песни. Пели шепотом, чтобы нас не слышали и не донесли лагерному начальству. Иначе карцер или тяжелые работы.

А сейчас я поделюсь с тобой самым сокровенным. Расскажу о встрече с человеком, которого полюбила на всю свою жизнь.

Однажды к нам в мастерскую зашел мужчина и заговорил со мной. У меня внутри, в самом сердце что-то екнуло и забилось часто-часто. Он мне понравился. На следующий день открывается дверь мастерской – на пороге снова он. Подошел ко мне, поздоровался и сказал: «Вы как моя будущая жена». Я обомлела и сказала: «Я согласна!»

Этим человеком был мой будущий муж Попиков Поликарп Акимович. Это произошло в 1955 году. Работал он в Магадане шофером на торговой базе и дружил с нашим начальником гарнизона Карпенко, который разрешил нам тайно встречаться, так как личная жизнь в лагере преследовалась. Не знаю, каким путем Поликарп Акимович добился разрешения на наш брак. По разрешению того же начальника гарнизона 7 декабря 1955 года в лагере состоялась наша регистрация. Оперуполномоченный  Карамышев подарил нам два крашеных яичка на счастье.  На свадьбе было два человека – жених и невеста. Не было песен, веселья. Колец тоже не было, а о фате и белом платье даже не мечтали. Все было строго, официально. Тут же стояла вооруженная охрана. А так хотелось, чтобы с нами были мама и дедушка. Но, увы!

Мамы не было, она в это время находилась в лагере. Она повторила мою судьбу. Ее посадили в 1951 году, сразу же после меня. Ее обвинили за распространение листовок против Советской власти.  Якобы она сама сочиняла текст и размножала его, но это настоящая чушь! Она была абсолютно неграмотной.

Маму отправили в Сибирь. В 1957 году она освободилась и приехала к нам в Магадан. При первой же встрече мама сообщила чудовищную весть: «Нас оклеветал твой отец. Мы ему мешали делать карьеру».

Вот такая страшная и совсем неожиданная развязка. 

31 мая 1956 года мою героиню освободили из лагеря, а 17 апреля 1991 года реабилитировали.

Очень уж долго пришлось ей нести эту тяжелую незаслуженную ношу.

В 1956 году у них родился сын. В Магадане они прожили 20 лет. Галина Степановна работала продавцом. Кстати, Магадан считает второй родиной.

«Ты спросишь, почему я не вернулась после освобождения в родные края. Отвечаю. Потому что в Магадане мы были все равны, в основном, все бывшие заключенные. Мне иногда казалось, что председатель райисполкома тоже из наших,  лагерных.

А Большая земля нас пугала. Казалось, что каждый может бросить в меня камень. В 1980 году переехали на родину к мужу в г. Калач Воронежской области. Купили дом, в котором мы с сыном живем до сих пор. С мужем прожили трудную, но дружную жизнь. За неделю до своей смерти он подозвал меня, взял за руку и сказал: «Я в тебе не ошибся» и слезы струйкой потекли из глаз. Во дворе нашего дома лежит камень и растут кусты смородины. Все это мы привезли из Магадана, из тех далеких памятных мест.

Когда приехали в Калач на постоянное место жительства, то о своей судьбе я не рассказывала никому. Скрытность и боязнь остались со мной навсегда. К этому меня приучила лагерная жизнь. Так открыто я разговорилась только с тобой».

А на следующий день после нашего разговора раздался телефонный звонок.  Голос был тревожным. Она спросила: «Илюша, а не повлияет ли наша беседа на жизнь моего сына и внуков?» И ее тревога закралась в мое сердце. И я понял, почему…