Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

11.09.2018 | Наука

Дурная наследственность. 2 часть

Ламаркизм, сальтационизм и Т. Д.

«До завидной манеры мерзавца что угодно считать чем угодно»
М. Щербаков


Многие из моих университетских учителей были студентами в то странное время в начале 60-х, когда Лысенко уже не имел полной власти над университетом, но все еще сохранял немалое влияние. В эти годы на биофаке МГУ преподавались параллельно две генетики – нормальная и «мичуринская» (т. е. лысенковская). И перед сессией студенты сами могли выбирать, по какой из двух генетик они будут сдавать экзамен. Как рассказывали наши преподаватели, экзамен по «мичуринской генетике» выбирали либо убежденные балбесы – те, кто пришел в университет не за знаниями, а за престижным дипломом или веселой жизнью столичного студента, – либо те, кто по тем или иным причинам много пропустил или был не в ладах с математикой. Поскольку всем было известно, что для сдачи экзамена по «мичуринской генетике» ничего специально знать не надо – надо только уметь уверенным тоном говорить какие-нибудь общие слова и время от времени обязательно вставлять рефрен «так как никаких генов не существует».

Много позже в книге Виктора Леглера «Научные революции при социализме» я прочел, что это вообще характерное свойство всех подобных псевдонаучных направлений (Леглер называет их «локальными идеологиями»): их теоретическая часть представляет собой «зеркальное отражение» общепринятых в данной области науки концепций. Ведущие теоретики «квазинауки» в основном просто повторяют в негативной форме положения отрицаемых ими теорий. Собственные же «позитивные» концепции квазинауки обычно крайне скудны, туманны и разрозненны, а порой меняются до неузнаваемости по ходу дела. Даже в тех случаях, когда квазинаучная теория складывается путем постепенного вырождения вполне респектабельной, но отжившей свое научной теории, этот эффект можно заметить по тому, как развивают эту теорию ее приверженцы: основную часть теоретических новаций составляет опять-таки критика более современных теорий. По постепенному изменению соотношения негативной и позитивной части в работах, «развивающих» ту или иную классическую теорию, можно даже проследить ее превращение в «локальную идеологию».

Тем более это справедливо для «мичуринской биологии», которая была имитацией науки с самого начала. С первых выступлений Лысенко против научной биологии в середине 1930-х годов и до окончательного заката его карьеры в середине 1960-х все его публикации и высказывания по «теоретическим» вопросам состояли преимущественно из отрицания тех или иных положений нормальной науки и обвинения ее сторонников во всех смертных грехах – от ошибок в истолковании результатов опытов до сознательного прислуживания империализму и фашизму. И это характерно не только лично для Лысенко: публикации его главного теоретика Исая Презента по большей части и вовсе не содержат никаких позитивных утверждений. Позитивные же взгляды Лысенко и его соратников, в полном соответствии с наблюдением Леглера, выглядят довольно бессвязными и изложены в терминах и понятиях скорее натурфилософии, чем естествознания – что сильно затрудняет соотнесение их как с общим спектром биологических теорий, так и с какими-либо фактами. Да и нужно ли оно, это соотнесение?
Историк биологии Алексей Куприянов справедливо замечает, что лысенковское направление не может быть признано научным не потому, что оно исходило из тех или иных теоретических положений, а потому, что все его характерные практики – от прямой и массовой фальсификации экспериментальных данных до подмены научных доводов политической демагогией – были несовместимы с наукой. Как говорится, «не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел».

Всё так. И тем не менее попытаемся все же понять, что представляли собой наиболее фундаментальные теоретические положения «мичуринской биологии» – то, что останется, если удалить брань и обвинения в адрес оппонентов, «пересказ со знаком минус» их взглядов и разного рода частные прожекты и рекомендации. Хотя бы потому, что, как отмечает известный историк лысенковщины Валерий Сойфер, уже после падения и даже после смерти Лысенко многие искренние (а порой и небесталанные) его сторонники, даже признавая его не лучшие человеческие качества, необоснованность многих конкретных результатов и практических рекомендаций и многое другое, непоколебимо стоят на том, что его общебиологические идеи гениальны, что они не подтвердились только потому, что намного опередили свое время, но обязательно будут восприняты в будущем. А их нынешние наследники уже поговаривают о том, что это будущее, дескать, наступило и современная наука якобы начинает подтверждать прозрения «народного академика». Вот и посмотрим, что собой представляли эти идеи.
Разумеется, полный анализ теоретического наследия Лысенко и лысенковцев потребовал бы небольшой монографии. Здесь же мы ограничимся взглядами Лысенко по самому центральному для фундаментальной биологии вопросу – о механизмах эволюции.

Все биологи и даже многие далекие от биологии люди знают, что Лысенко был ламаркистом. Но что конкретно это означает?

Теоретический оксюморон
Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется совершить довольно пространный экскурс в историю эволюционных идей. Как известно, создатель первой целостной эволюционной теории Жан Батист Ламарк постулировал два способа приспособления организмов к требованиям окружающей среды. Один – это знаменитые упражнения-неупражнения: жираф, стремясь достать высоко растущие листья, тянет и тянет шею, она понемногу удлинняется – и это качество переходит к его потомкам: они уже рождаются с несколько более длинной шеей. Так делают все жирафы, и шеи в ряду поколений удлиняются у всего вида – равномерно, плавно, обеспечивая своим обладателям более успешную пастьбу. (Ламарк, как и практически все его современники, в своих рассуждениях вообще не слишком различал особь и вид: «жираф» у него – это одновременно и конкретное животное с его ощущениями, желаниями и действиями, и вид Giraffa camelopardalis.)

Но утверждать, что растения могут как-то упражнять, скажем, размер и форму листа, Ламарк (вообще резко разграничивавший животное и растительное царства) не решился. Для них он постулировал иной механизм: прямое влияние условий среды. По его мысли, эти условия непосредственно лепят растение, как форма для выпечки – печенье. В самом деле, известно же, например, что одинокая сосна в поле имеет развитую крону почти по всей длине ствола, а у сосны в корабельном бору почти весь ствол голый, а крона сосредоточена на самом верху (да и ростом сосна из бора намного выше выросшей в поле).

Два постулированных Ламарком механизма адаптации роднит, во-первых, допущение, что порождаемые ими изменения индивидуального организма хотя бы в какой-то мере передаются его потомкам и таким образом могут аккумулироваться в ряду поколений (позднее само это допущение, а также основанные на нем эволюционные теории и стали называть ламаркизмом – что не вполне правильно, но для нас сейчас это неважно). А во-вторых – что эти изменения затрагивают всех особей данного вида (по крайней мере – всех, оказавшихся в данных условиях, т. е. живущих или растущих в данной местности), что они идут всегда в сторону увеличения приспособленности, идут плавно, постепенно, но постоянно. А раз так, то, согласно Ламарку, виды – это лишь «продукт человеческого ума», в природе же никаких постоянных видов нет: они все время меняются и связаны непрерывным рядом переходных форм.

Теория Ламарка, как известно, в его время не имела успеха, но приобрела его после «дарвиновской революции», когда многие авторитетные ученые, приняв идею эволюции, но не удовлетворившись дарвиновской моделью ее механизма, принялись искать иные возможные механизмы – вместо естественного отбора или в дополнение к нему. Разных вариантов неоламаркизма в это время появилось великое множество, но нам сейчас важно не то, чем они отличались друг от друга, а то, чем были сходны. Все они сохраняли вот эти два принципиальных положения: признание наследования приобретенных признаков (что, собственно, и является критерием отнесения той или иной конкретной теории к вариантам неоламаркизма) и представление о плавном, постепенном, незаметно аккумулирующемся в ряду поколений адаптивном изменении, охватывающем весь вид или по крайней мере всех его представителей на достаточно большой территории.

В противоположность этим весьма модным в ту пору представлениям в 1864 году известный швейцарский гистолог и эмбриолог Альберт Кёлликер постулировал способность живых существ время от времени производить на свет резко отличающиеся формы, относящиеся уже к другим систематическим группам – вплоть до типов (и, вероятно, в прошлом, породившие их). По мнению Кёлликера, измененный зародыш губки мог развиться в гидроидного полипа, зародыш медузы – в примитивное иглокожее и т. д. Такое «гетерогенное развитие» Кёлликер мыслил резко скачкообразным, охватывающим лишь немногие отдельные зародыши и в общем-то никак связанным с «требованиями среды» и приспособленностью к оным. Иными словами, теория Кёлликера прямо противоречила любым версиям ламаркизма в самых принципиальных вопросах. Общим у этих двух концепций было разве только то, что ни одна из них не нуждались в дарвиновском отборе.

Не подкрепленная никакими фактами и резко противоречащая духу времени, теория Кёлликера тоже не имела никакого успеха. Но в 1898 году ту же идею вновь выдвинул русский ботаник Сергей Коржинский – прямо ссылавшийся на Кёлликера, но, в отличие от него, приведший довольно много конкретных примеров внезапных резких изменений у растений. А еще через три года знаменитый голландский ботаник Хуго де Фриз (один из переоткрывателей законов Менделя) выступил с собственной теорией мутаций – резких скачкообразных изменений отдельных особей, сразу порождающих новый вид. По де Фризу мутации могут идти в любом направлении, так что ни о каком «направленном влиянии среды» и «адекватной изменчивости» говорить не приходится. Вид, порожденный мутацией, не связан с материнским видом никакими переходными формами. Что же до «наследования приобретенных признаков», то в рамках теории де Фриза эта идея даже не отрицается, а просто утрачивает смысл. (По иронии судьбы растение, исследование которого привело де Фриза к таким выводам, называлось не как-нибудь, а Oenothera lamarckiana, т. е. «ослинник Ламарка».)

Таким образом, мутационизм де Фриза (как и концепции его предшественников – Кёлликера и Коржинского) был резко противоположен как «классическому» дарвинизму, так и всем разновидностям неоламаркизма. Это прекрасно сознавал и сам де Фриз, и его быстро множившиеся последователи – равно как и убежденные противники и вообще все, кто хоть сколько-то интересовался этой темой. За последующие 30 – 40 лет отношения мутационизма с дарвинизмом проделали путь от острого конфликта до полного слияния, но это – сюжет для отдельного рассказа. Сейчас нам важно то, что с ламаркизмом они так и остались непримиримыми до самого конца последнего. В 1900-х – 1920-х годах, когда ламаркизм еще не сошел со сцены, между ним и мутационизмом шли довольно жаркие баталии. Они были в центре биологического дискурса в те годы, когда молодой Трофим Лысенко получал образование и делал первые шаги в науке. Именно тогда закладывались и формировались его взгляды – к которым мы сейчас и возвращаемся. И с изумлением обнаруживаем в них основные идеи обоих противостоящих друг другу научных направлений!

В самом деле, все сочинения Лысенко настойчиво твердят о направленном воздействии внешних условий на все «живое тело» и в том числе – на его наследственность, об «ассимиляции внешних условий» и превращении их тем самым во внутренние, о медленном и плавном характере этого процесса. И в то же время с 1948 года (как раз со своего доклада на той самой сессии ВАСХНИЛ) Лысенко все настойчивее пропагандирует свой знаменитый «закон жизни биологического вида» (как мы бы сейчас сказали – модель видообразования), согласно которому «превращение одного вида в другой происходит скачкообразно», без всяких переходных форм. Причем случается этот переход не со всеми особями исходного вида, а лишь с некоторыми. На поле, засеянном пшеницей, там и сям кое-где появляются отдельные растения ржи, ячменя или пырея – выросшие из зерен, которые, по мысли Лысенко, созрели в пшеничных колосьях. Точно так же, скачкообразно, овес порождает сорняк овсюг, подсолнечник – заразиху , из ствола сосны «выпотевает» еловая ветка, на грабе вырастает ветка лещины. И даже кукушки вылупляются из яиц, отложенных пеночками. Иными словами, «превращение видов» по Лысенко удивительно напоминало взгляды Кёлликера, Коржинского и де Фриза (на которых Лысенко, однако, не ссылался), – а отнюдь не представления неоламаркистов.

Добро бы Лысенко претендовал на некий синтез этих концепций или, на худой конец, пытался прикрыть кричащие противоречия между ними какой-нибудь софистикой. Нет же – он просто игнорировал их несовместимость (и, вероятно, искренне не осознавал ее), используя для конкретных «объяснений» понятия из той или из другой по мере надобности. «Видообразование по Лысенко» в одно и то же время постепенно и скачкообразно, массово и индивидуально, адаптивно и никак не связано с адаптацией . Для полноты абсурда все это именовалось не как-нибудь, а «творческим развитием дарвинизма» – от которого в этой концептуальной помойке и вовсе непонятно что осталось.
С точки зрения не только науки середины ХХ века, но даже простого здравого смысла подобная теоретическая шизофрения выглядит совершенно необъяснимой. Но она предстает вполне понятной, если допустить, что «общебиологические взгляды» Лысенко были просто механическим собранием различных тезисов, никак не связанных между собой и часто взаимоисключающих. По большей части они происходили из теорий, имевших хождение в фундаментальной биологии во второй половине XIX – начале XX вв. Причем взяты были эти идеи не из трудов их авторов, а из каких-то вторичных источников – скорее всего, из популярных брошюр и статей, которые Лысенко мог читать в молодости и из которых он кое-что запомнил, но мало что понял по существу. Да, похоже, и не стремился понять.

Так или иначе, оснований считать Лысенко ламаркистом или неоламаркистом, строго говоря, ничуть не больше, чем оснований считать его сальтационистом, виталистом, кропоткинианцем или кем угодно еще. Хотя бы даже и дарвинистом – ведь такие чисто дарвинистские понятия, как «естественный отбор» или «борьба за существование» тоже фигурировали в риторике «народного академика». Правда, означали они нечто совсем иное, нежели в научной биологии (а порой, видимо, не означали вообще ничего и употреблялись сугубо ритуально), но то же самое можно сказать и о понятиях, заимствованных из любой недарвиновской эволюционной концепции .

Беспроигрышные бирюльки
Занятно, что подобная логическая бессвязность теоретических основ «мичуринской биологии» не только не смущала лысенковцев, но напротив – давала им возможность легко вставлять в свое «учение» любые новые блоки (как придуманные более мелкими шарлатанами, так и взятые из нормальной науки) – и так же легко их в случае чего изымать. Такова, например, судьба выдвинутой в 1949 году «теории» ветеринара Геворга Бошьяна, постулировавшей способность бактерий превращаться в вирусы и кристаллы и наоборот. Эта теория была немедленно поддержана всей мощью лысенковского квазинаучного сообщества и включена в канон «мичуринской биологии». В частности, в 1950 году сразу трое видных лысенковцев писали в журнале «Большевик», что она «незыблемо и навсегда вошла в сокровищницу научных знаний». Незыблемость, однако, оказалась недолгой: уже к маю 1953-го «выдающееся достижение» превратилась в «антинаучное извращение». Вскоре лаборатория Бошьяна в НИИ эпидемиологии и микробиологии была закрыта, преподавание и даже упоминание его теории прекратилось, а сам он был лишен присужденной ему без защиты докторской степени. Однако в самой «мичуринской биологии» ничего не изменилось – ни от вхождения в ее канон «теории» Бошьяна, ни от ее изъятия. «Как при Прокопе кипел укроп, так без Прокопа кипит укроп».

Впрочем, если у теории Бошьяна и не было концептуальной связи с учением Лысенко, их роднило по крайней мере открытое отрицание базовых положений научной биологии и готовность в любой момент совершить сколь угодно эпохальное открытие (или закрытие). Однако точно так же лысенковцы относились и к серьезным работам зарубежных ученых – по крайней мере к тем, в которых им чудилось какое-то несогласие с «формальной» генетикой. Такова была, в частности, судьба классической работы Освальда Эвери и его соавторов, в которой впервые была доказана роль ДНК как носителя генетической информации. Статья вышла в 1944 году, а уже в 1946-м только что возрожденный главный печатный орган лысенковцев – журнал «Агробиология» – опубликовал ее перевод. Пару лет спустя один из ближайших сподвижников Лысенко – Иван Глущенко в своей монографии «Вегетативная гибридизация растений» писал: «Эвери, Мак-Лиод и Мак-Карти исследовали природу вещества, являющегося активным индуктором превращения пневмококков II типа в пневмококки III типа. Оказалось, что таким веществом является дезоксирибонуклеиновая кислота. Мы имеем дело с подлинными случаями индукции специфической мутации при помощи специфического воздействия». В своем опусе (тема которого далека от микробиологии) Глущенко не раз возвращается к работам Эвери и других исследователей феномена бактериальной трансформации, видя в нем «направленное (адэкватное) изменение одного типа бактерий в другой» (т. е. фактически экспериментальное подтверждение взглядов Лысенко) и обвиняет «морганистов» в замалчивании этих открытий.

Но не прошло и пяти лет после выхода книги Глущенко (вскоре удостоенной Сталинской премии), как в Nature вышла легендарная статья Уотсона и Крика – и ДНК в одночасье превратилась в очередную выдумку морганистов, «вымышленное ими наследственное вещество» (как характеризовал ее в том же 1953 году уже сам Лысенко). Вот только что перед нами было наглядное доказательство правоты «мичуринской биологии» (тем более бесспорное, что его обнаружили западные ученые) – и вот оно уже невежественное измышление буржуазных фальсификаторов науки!

Формат журнальной статьи не позволяет рассмотреть взгляды лысенковцев по другим фундаментальным проблемам биологии – таким, как сущность и критерии жизни, природа наследственности, взаимоотношения организма и окружающей среды, индивидуальное развитие. Поэтому скажу лишь, что и в этих областях положения «мичуринской биологии» представляют собой такой же бессвязный ворох надерганных из разных источников и никак не согласованных между собой, часто противоречащих друг другу утверждений. Никакая теория (пусть даже соверщенно ложная, но внутренне непротиворечивая и порождающая конкретные выводы) из них не складывается.

В качестве иллюстрации позволю себе прпоцитировать только еще один образец лысенковского «теоретизирования»:
«Неправ также акад. Серебровский, утверждая, что Лысенко отрицает существование генов. Ни Лысенко, ни Презент никогда существования генов не отрицали. Мы отрицаем то понятие, которое вы вкладываете в слово “ген”, подразумевая под последним кусочки, корпускулы наследственности. Но ведь если человек отрицает “кусочки температуры”, отрицает существование “специфического вещества температуры”, так разве это значит, что он отрицает существование температуры как одного из свойств состояния материи?»

Желающие могут попробовать представить, что же такое тот «ген», существование которого Лысенко, по его словам, признавал. Лично мне это не удалось.

Подведем итоги. Дело не в том, что Лысенко не обладал талантами теоретика. В конце концов, среди его многочисленных последователей наверняка нашлись бы люди, готовые помочь ему сформулировать более стройные и логически непротиворечивые концепции – и даже не требовать упоминания своих имен при их изложении. Но «народному академику» это было просто не нужно. Судя по всему, он до самого конца своей «научной» карьеры так и не понял, что такое научные теории и зачем они вообще нужны. Он только усвоил, что так принято: у великого ученого должны быть какие-то свои теории, как у генерала должны быть папаха, брюки с лампасами и мундир с дубовыми листьями на петлицах.

Сами же теории и используемые в них понятия для него (как и для его соратников) были пустыми, ничего не значащими словами, которым он мог придавать любой смысл по своему усмотрению. Именно поэтому теперь в его текстах можно при желании углядеть все, что угодно – в том числе нечто созвучное открытиям и гипотезам современной науки. Точно так же, как в любом нагромождении линий и пятен человеческий мозг автоматически выделяет какие-нибудь осмысленные образы.

Но поэтому же не только искать в «мичуринской биологии» какие-либо созвучные сегодняшней науке идеи, но даже пытаться найти ей место в ряду научных концепций прошлого – занятие столь же плодотворное, как попытка определить, к какому классу и семейству принадлежит «пятиглавая гидра», сшитая ушлым торговцем диковинками из отдельных частей нескольких разных животных.

Источник: «Знание – сила», №8, 2018, ,








Рекомендованные материалы


05.12.2018
Наука

Эволюция против образования

Еще с XIX века, с первых шагов демографической статистики, было известно, что социальный успех и социально одобряемые черты совершенно не совпадают с показателями эволюционной приспособленности. Проще говоря, богатые оставляют в среднем меньше детей, чем бедные, а образованные – меньше, чем необразованные.

26.11.2018
Наука

Червь в сомнении

«Даже у червяка есть свободная воля». Эта фраза взята не из верлибра или философского трактата – ею открывается пресс-релиз нью-йоркского Рокфеллеровского университета. Речь в нем идет об экспериментах, поставленных сотрудниками университетской лаборатории нейронных цепей и поведения на нематодах (круглых червях) Caenorhabditis elegans.