04.09.2018 | Наука

Дурная наследственность. 1 часть

Лысенковщина 70 лет назад и сегодня. Ровно 70 лет назад, в августе 1948 года на сессии ВАСХНИЛ были упразднены важнейшие разделы биологии.

Ровно 70 лет назад, в августе 1948 года на сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина (ВАСХНИЛ) были упразднены важнейшие разделы биологии. Главной жертвой стала генетика, но вместе с ней разгрому подверглись эволюционная биология, цитология и некоторые прикладные дисциплины. Вместо них отныне советским ученым вменялось развивать «мичуринскую агробиологию» – эклектический коктейль из натурфилософских рассуждений, обрывков устаревших концепций и невежественных фантазий доморощенных «теоретиков». Приговор наукам был вынесен высшим политическим руководством страны, но публичное оглашение его и приведение в исполнение было возложено на лидера «мичуринцев» Трофима Лысенко, ставшего живым символом расправы.

Эти события и последовавшие за ними полтора десятилетия засилья шарлатанов давно получили заслуженную и однозначную оценку как в истории науки, так и в глазах общества. Казалось бы, сегодня для разговора о них лучше всего подошел бы бесстрастно-академический тон исторического исследования – тем более, что многое в истории лысенковщины все еще остается почти неизученным. Но в последнее время в российском публичном пространстве все настойчивее звучат голоса защитников «оклеветанного самородка». Сегодня реабилитировать имя убийцы отечественной биологии пытаются не только анонимные блогеры и штатные авторы маргинальных изданий, но и люди с солидными научными регалиями и газеты, некогда воспринимавшиеся как эталон интеллигентной журналистики. В апреле этого года заместитель министра сельского хозяйства РФ Иван Лебедев на круглом столе думского комитета по науке и образованию назвал Лысенко «великим ученым», поставил его в один ряд с Николаем Вавиловым и объявил, что преклоняет перед ним голову.

Все это, а также то, что мы много раз писали о лысенковщине и о сопротивлении ей ученых, побуждает нас сделать акцент не на событиях 70-летней давности, а на их отсветах в сегодняшнем российском обществе. Мы будем говорить о распространенных в обществе стереотипах, относящихся к лысенковщине и ее борьбе с генетикой, а также о некоторых неочевидных последствиях былого триумфа лженауки.

Свежо предание...

Оборотная сторона свободы информации – обилие недостоверных, неточных, а то и прямо ложных публичных утверждений. Какая-то часть из них, обретя популярность, переходит в самоподдерживающийся режим: они передаются от человека к человеку и от ресурса к ресурсу уже как нечто общеизвестное. Такие широко распространенные, но в той или иной степени неверные утверждения в современном обыденном языке называются «мифами».

Немало таких мифов расплодилось вокруг фигуры Трофима Денисовича Лысенко и того явления, лидером и живым символом которого он был, – лысенковщины. Одни из них представляют собой сознательные выдумки тех, кто по тем или иным причинам хочет обелить образ «народного академика» и его сподвижников либо просто продемонстрировать свою оригинальность и «свободу от догм», не слишком при этом утруждаясь. Другие сложились в умах людей, искренне пытающихся найти хоть какое-то разумное объяснение тому, что творилось в советской биологии в 1930-х – 1960-х годах. Третьи родились из сочетания достоверных, но односторонних или искаженных в пересказе сведений с некорректными умозаключениями. Есть, наверное, и четвертые, и пятые...

Не претендуя на полноту охвата всех циркулирующих в обществе мифов о лысенковщине, я попробую рассмотреть и прокомментировать те, что мне кажутся наиболее распространенными. Не для того, чтобы переубедить новоявленных последователей Лысенко или интернет-троллей, но для сведения тех, кто не знает, чему верить.

 

Великий карго-ученый

Нередко приходится сталкиваться с попытками представить борьбу лысенковцев против генетики как научную дискуссию, по крайней мере – как конфликт, начинавшийся как научная дискуссия, но в специфических условиях сталинского режима переросший в идеологическую и политическую кампанию. Порой сторонники такой точки зрения идут дальше, утверждая, что в этом споре у каждой из сторон была своя правота и что современная наука, не отказываясь от положений классической генетики, якобы подтвердила и теоретические основы «мичуринской биологии». Обычно при этом ссылаются на исследования эпигенетических феноменов. Впрочем, щегольнуть при обсуждении эпигенетики фразой вроде «Лысенко все-таки был прав!» порой не брезгуют и авторы, не озабоченные реабилитацией Лысенко.

О том, насколько уместно видеть в эпигенетических механизмах подтверждение ламаркизма, наш журнал уже писал (см. материалы «Эпигенетика и эпигонство» – «Знание – сила» № 6, 2015 и «Пошли за шерстью – вернулись стриженые» – «Знание – сила» № 2, 2016), а вопрос, насколько вообще построения Лысенко можно рассматривать как научные теории, посвящен отдельный материал в этой подборке – «Ламаркизм, сальтационизм и Т. Д.». Но дело даже не в том, что никакого подтверждения в современной науке лысенковские «теории» не находят. В конце концов, если мы возьмем любого крупного биолога первой половины прошлого века, мы наверняка обнаружим в его трудах утверждения, казавшиеся тогда вполне обоснованными и едва ли не бесспорными – но полностью опровергнутые к нашему времени. (Достаточно вспомнить хотя бы почти поголовное увлечение генетиков 1920-х – 1930-х годов евгеникой.) Один очень известный зоолог беспозвоночных выдвинул в разное время несколько крупных теорий. Все они, несмотря на свою радикакльность, на момент выдвижения выглядели весьма убедительно, все они были основаны на исследованиях, в подтверждение каждой из них можно было привести целый ряд серьезных аргументов – и все они, увы, были опровергнуты одна за другой в ходе дальнейших исследований. Однако никто не называет их автора лжеученым или шарлатаном – коллеги и по сей день произносят его имя с уважением.

Деятельность же Лысенко (по крайней мере, после 1929 года) была не наукой, а имитацией научной работы, воспроизведением ее внешних форм с полным пренебрежением к их смыслу. Это касалось не только (и не столько) теоретизирования, но всех сторон и аспектов исследовательской работы – от планирования и постановки экспериментов до формы обнародования результатов своей работы (1). К науке занятия Лысенко имели такое же отношение, как бамбуковые самолеты, сооружаемые поклонниками карго-культов на некоторых островах Тихого океана, – к настоящим аэропланам. Так что нападки лысенковцев на генетику ни на каком этапе не были и не могли быть научной дискуссией – независимо от того, какие теоретические положения высказывали или поддерживали теоретики «мичуринской биологии». Хотя бы потому, что они никогда не приводили никаких научно значимых аргументов.

Если кому-то все сказанное кажется проявлением научного снобизма или попыткой уйти от разговора по существу, давайте проведем мысленный эксперимент. Представим себе, что где-то в середине XVII века, когда европейцы уже знали о существовании Австралии, но еще не знали ничего достоверного о ее флоре, фауне и населении, какой-нибудь шевалье Свистон де Трепло выпускает бы книгу «Антиподы», посвященную как раз этой теме. Разумеется, вымышленную от начала до конца по нехитрому принципу «у антиподов все как у нас, только наоборот». Дескать, люди там ходят на руках и на головах, волки щиплют травку, а их самих пожирают кровожадные овцы, лошади ездят и пашут на людях и т. п. И среди прочего в этой книге сообщается, что лебеди в Австралии – черные. Просто потому что у антиподов же все наоборот – вот и лебеди тоже.

Книжка некоторое время пользуется успехом, но когда выясняется, что автор в Австралии никогда не был и все выдумал, она становится предметом насмешек, а затем и забывается. Но спустя полвека мореплаватель Виллем де Вламинк уже своими глазами видит в Австралии черных лебедей, еще лет через тридцать эти птицы попадают в руки ученых. А еще через какое-то время, когда реальность черных лебедей уже не вызывает сомнений, некий любитель древностей раскапывает давно забытое сочинение де Трепло и указывает на это забавное совпадение. Будет ли это достаточным основанием, чтобы считать беспардонного враля выдающимся ученым, предсказавшим будущее орнитологическое открытие? Конечно, нет – ведь в опусе де Трепло это «открытие» не было основано ни на наблюдениях, ни на сколько-нибудь убедительных рассуждениях. Просто из множества его выдумок одна случайно совпала с реальностью – только и всего. То же самое можно сказать и о «предвосхищении» современных открытий в трудах Лысенко – тем более, что в отличие от нашего вымышленного балабола реальный «народный академик» не злоупотреблял такими конкретными деталями, как черный лебедь, а предпочитал словеса общие и туманные, в которых при желании можно увидеть все, что угодно.

Впрочем, если с «теоретическими положениями» более или менее все ясно, то с результатами основанных на них конкретных исследований ситуация нередко оказывается двусмысленной. Возьмем хотя бы феномен яровизации, долгое время игравший столь большую роль в «мичуринской биологии» (подробнее см. материал «Яровизация – легендарная и пресловутая» в этой подборке). Соответственно и исследований этого феномена «биологи-мичуринцы» провели великое множество, изучая самые разные культуры и сорта, стадии развития растения, сроки холодового воздействия, влияние освещенности, аэрации, увлажнения... Одна беда: в этих работах ничему нельзя верить – любые результаты могут оказаться «скорректированными» в нужную сторону, а то и просто вымышленными от начала до конца. С другой стороны, далеко не все лысенковцы были халтурщиками и фальсификаторами: было немало и добросовестных работников, честно ставивших опыты (в меру своего умения) и честно публиковавших то, что в этих опытах получалось. И нет никакого способа определить степень добросовестности той или иной конкретной работы. Впрочем, личная честность автора работы тоже не гарантирует ее достоверности: честные лысенковцы в методологическом отношении были обычно так же безграмотны, как и циничные фальсификаторы, и обнаруженный ими тот или иной эффект запросто может оказаться просто результатом случайного разброса или действия какого-нибудь неучтенного фактора. Но может ведь оказаться, что эффект и в самом деле есть. Единственный способ выяснить это – самому повторить все описанные опыты. И если результат подтвердится, придется ссылаться на давнюю работу некоего честного лысенковца. Иначе получится, что ты присвоил установленные им факты – ведь ты же был знаком с его работой.

Понятно, что желающих браться за такое разгребание мусорной кучи находится немного, и факты, как бы установленные лысенковцами, так и остаются в непонятном статусе – то ли есть они, то ли нет их. Получается, что лысенковские «пионерские работы», даже будучи полностью дискредитированными, продолжают тормозить исследования в своей области (2) На фоне этого попытки представить Лысенко провозвестником грядущих открытий трудно расценить иначе, нежели бестактную шутку.

 

Соломенно-перегнойный Мидас

Впрпочем, куда чаще приходится слышать, что в теоретических вопросах Лысенко, конечно, разбирался слабо, зато был великим агрономом-практиком – возможно, фатально недооценившим значение фундаментальной генетики, но чувствовавшим землю и растения нутром. Что, дескать, позволяло ему, несмотря на нелепость его доморощенных теорий, добиваться небывалых результатов непосредственно на полях и фермах.

Правда, на вопрос, в чем именно состоят достигнутые Лысенко практические успехи, сторонники подобной точки зрения отвечают обычно фразами типа «ну, восемь орденов Ленина за что-то же дали!». Назвать же хотя бы один сорт, выведенный самим Лысенко или с его непосредственным участием, они и вовсе не могут (в лучшем случае вспоминают сорта, выведенные при Лысенко в организациях, подведомственных ему как главе ВАСХНИЛ). И не мудрено – поскольку таких сортов нет. Несмотря на то, что о них сказано бессчетное число раз в советской прессе 30-х – 60-х годов, в статьях и монографиях «мичуринских биологов» и, разумеется, в трудах самого Трофима Денисовича. Правда, во всех этих источниках о них говорилось либо в неопределенно-множественном числе (без упоминания конкретных сортов), либо в будущем времени: мол, выведен чудо-сорт, который скоро выйдет на колхозные поля... Дальнейшая судьба такого сорта никак не отражалась ни в специально-агрономической, ни в общей прессе, да и на полях его было не найти уже через несколько лет после победных заявлений о его создании.

Дело в том, что все разрекламированные Лысенко сорта на поверку неизменно оказывались фикцией. В одних случаях «новый сорт» просто физически отсутствовал – как это было, например, со знаменитой «ветвистой пшеницей», так и оставшейся только в виде тщательно выисканных на полях нескольких экземпляров необычных растений (из зерен которых, впрочем, вырастала самая обычная пшеница). В других лысенковцы могли предъявить какие-то зерна и растения (как правило, не прошедшие обязательные сортоиспытания и не отличавшиеся сьабильностью признаков), но ни по урожайности, ни по другим важным характеристикам (устойчивость к болезням, содержание ценных веществ и т. д.) они в лучшем случае не превосходили уже существующие сорта. Так было например, со знаменитыми гибридными «сортами» 1055, 1160, 1163 и 1165, якобы выведенными группой Лысенко в невиданно короткие сроки – 2,5 года. После победных реляций, газетных фанфар и полагающихся наград три из этих сортов сами лысенковцы тихо похоронили как бесперспективные, а заранее расхваленные достоинства сорта 1163 при независимой проверке, мягко говоря, не подтвердились.

Впрочем, хотя Лысенко всю жизнь и называл себя селекционером, собственно новых сортов, к выведению которых он лично приложил руку, оказалось не так уж много – даже считая с вымышленными. Гораздо длиннее список его новаторских агротехнических приемов. Причем в отличие от сортов все они существовали на самом деле. Тем не менее судьба подавляющего большинства лысенковских агроприемов в общих чертах повторяет судьбу его сортов: вначале шумная пиар-кампания вокруг несказанных выгод, которые непременно обеспечит в ближайшем будущем предлагаемая новинка, затем массовое внедрение в практику – без предварительных испытаний на ограниченных площадях, без сколько-нибудь внятной системы учета результатов и почти всегда с использованием административных рычагов, – потом недолгий период постепенно затухающих «сообщений об успехах» (опять-таки без каких-либо точных цифр, только на основании анкет и «свидетельств» работников на местах, чаще всего безымянных) и наконец – полное забвение и выдвижение следующей гениальной идеи. Так было с яровизацией, с «обновлением сортов путем принудительного внутрисортового скрещивания», с легендарным квадратно-гнездовым способом посадки деревьев (3)... да почти со всеми агрономическими новациями Лысенко.

Впрочем, некоторое отличие «новых приемов» от «новых сортов» все-таки было. В конце концов лысенковские сорта (когда они вообще существовали) не требовали особых дополнительных трудов по сравнению с обычными семенами. А вот многие лысенковские агроприемы предполагали изрядные дополнительные затраты труда, причем обычно ручного. Например, вышеупомянутое «обновление сортов» проводилось путем кастрации цветов злаков-самоопылителей – вскрытием каждого цветка и удалением пыльников. Это делалось, естественно, вручную, пинцетом или ножницами. (Представляете: колхозники в поле расковыривают пинцетами каждый цветок в колосе!) О масштабах работ можно судить хотя бы по заявлениям самого Трофима Денисовича о том, что на эту работу в сезон 1937 года потребуются 800 тысяч пинцетов и 500 тысяч ножниц. И весь этот труд не только оказался совершенно напрасным (никакого «улучшения» сортов, конечно же, не произошло), но и привел к массовому заражению поврежденных колосьев спорыньей (которая обычно поражает пшеницу, особенно мягкую, крайне редко и только отдельные растения). «Обновление сортов» тут же забыли как дурной сон (благо было на кого списать неудачу: осенью того же года был арестован и в следующем году расстрелян Яков Яковлев – глава сельхозотдела ЦК ВКП(б) и бывший нарком земледелия, немало сделавший для выдвижения Лысенко). А у Трофима Денисовича уже зрели новые идеи: выведение (опять сверхбыстрое) зимостойких хлебных культур для Сибири, осенние посевы по стерне и т. д.

Среди этих ценных начинаний несколько особняком стоит посадка картофеля верхушками, предложенная Лысенко осенью 1941 года и принесший ему полтора года спустя очередную Сталинскую премию. Метод был основан на том, что почти все почки, из которых развиваются побеги, сосредоточены возле верхушки клубня – что позволяет использовать для посадки только ее, а остальную часть клубня употребить в пищу. Конечно, это означало, что на раннем этапе развития (когда растение еще продолжает использовать запасенный в клубне крахмал) питание куста будет хуже, он вырастет более мелким и даст меньший урожай, но это можно почти полностью компенсировать дополнительной подкормкой и грамотным и тщательным уходом. Конечно, и эта новация требовала дополнительного труда и увеличивала риск поражения клубней инфекциями. Но в голодные военные годы возможность использовать часть посевного картофеля в пищу, не снижая объемов посадки, перевешивала все эти минусы. Так что этот метод мог бы и в самом деле считаться реальной заслугой Лысенко... кабы не был описан в дореволюционном еще учебнике частного земледелия выдающегося русского и советского агрохимика Дмитрия Прянишникова – одного из учителей Николая Вавилова и непримиримого противника Лысенко и лысенковщины. (Впрочем, Дмитрий Николаевич тоже не был автором приема: к моменту написания учебника эта хитрость уже применялась в крестьянских хозяйствах, где нередко своего урожая и на еду и на посадку не хватало, а на закупку дополнительного посевного материала не было денег. Но она была известна не везде, и Прянишников считал полезным популяризировать ее.) Разумеется, Лысенко на Прянишникова не ссылался – как и на любых своих предшественников в теории или в практике. Возможно, что он и правда не помнил, откуда пришла к нему та или иная идея. Зато последующая безудержная пропаганда настолько прочно связала эти приемы с именем «народного академика», что многие и по сей день уверены, что яровизацию или посадку картофеля верхушками клубней придумал Лысенко.

Впрочем, главная беда была даже не в том, что «новатор» Лысенко сплошь и рядом присваивал себе достижения ученых и практиков всех времен и народов, а то, что при этом он часто не понимал их смысла и предназначения. Посадке верхушками еще повезло: эта технология оказалась достаточно простой, чтобы даже в переложении Лысенко давать ожидаемые результаты. В других случаях, когда заимствованная идея могла быть полезной только при соблюдении определенных условий (или вообще была лишь частью комплекса мер, имевших смысл только в совокупности), в «редакции» Лысенко она превращалась в очередной бессмысленный и затратный прожект. Скажем, в вышеупомянутом посеве по стерне можно узнать донельзя вульгаризированные предложения выдающегося почвоведа Николая Тулайкова (4) о минимализации механической обработки почвы, отказе от отвального плуга, использовании стерни как средства закрепления почвы и т. д. Эти идеи созвучны системе земледелия no till, созданной позже в США и успешно применяемой сегодня на десятках миллионов гектаров во многих странах – в основном в поясе засушливого климата (Тулайков разработал свою систему тоже для такого региона – Нижнего Поволжья). Но сам по себе посев по стерне будучи оторван от других операций и бездумно перенесен в совсем другие климатические условия, естественно, привел только к напрасной трате зерна.

Над Лысенко словно бы висело некое подобие проклятия Мидаса: любые (в том числе и потенциально полезные) идеи и приемы от его прикосновения превращадись в одну и ту же субстанцию. Правда, назвать ее золотом невозможно даже фигурально. Скорее она напоминала соломенно-перегнойный компост.

 

Два слова в защиту Лысенко

В свете всего сказанного совершенно поразительной выглядит непотопляемость Лысенко. На протяжении трех десятилетий человек чуть ли не ежегодно затевал масштабные проекты, никогда не дававших обещанных результатов, зато часто приводивших к огромным затратам и потерям. Его не раз ловили за руку на прямых фальсификациях, изобличавшие его материалы были представлены в самые высокие инстанции и опубликованы в открытой печати. Против него неоднократно выступали самые авторитетные специалисты в тех областях, которые затрагивала его деятельность, и даже целые профессиональные корпорации. И тем не менее он не только всякий раз выходил сухим из воды, не только регулярно получал ордена и премии, но и от года к году укреплял свою власть и влияние, пока не стал неограниченным властителем всей биологической и сельскохозяйственной науки в стране. И это – не говоря уж о «привходящих обстоятельствах», любого из которых в те годы хватило бы, чтобы погубить не только карьеру, но и самого человека: что он был креатурой «разоблаченного врага народа» – экс-наркома Яковлева (5), что его родной брат Павел во время войны сотрудничал с оккупантами и ушел с ними. Но Трофиму Денисовичу словно бы ворожила какая-то могущественная фея, не только ограждавшая его от любых обвинений и претензий, но и подымавшая его все выше.

Видимо, эта загадка и стала основой для еще одной легенды – уже антилысенковской. Согласно ей, ловкий шарлатан и демагог заморочил голову неискушенному в биологии и вообще не слишком образованному Сталину и в результате получил от него карт-бланш на расправу с противниками. В наиболее радикальных версиях этой легенды Лысенко предстает уже не просто харизматичным мошенником, а могущественным гипнотизером, обладателем парапсихологических способностей и чуть ли не прямым посланцем дьявола.

Но стоит поместить погром в биологии в контекст того, что вообще происходило в стране с фундаментальной наукой в конце 1940-х – начале 1950-х годов, как убедительность легенды начинает меркнуть. Расправа над генетикой оказалась только первой в целой череде подобных акций – состоявшихся или только запланированных. Меньше, чем через два года после генетики такому же разгрому подверглась физиология: на специально организованной «Павловской сессии» АН и АМН СССР в июне – июле 1950 года были преданы анафеме практически все перспективные направления исследований в советской физиологии и науках о поведении. Правда, здесь идеологической основой для осуждения ученых служил не бессвязная смесь натурфилософии и политической демагогии, а безусловно научная и вполне содержательная теория Павлова. Соответственно, и основными исполнителями выступали не безграмотные выдвиженцы, а самые настоящие профессора и академики. Но результат оказался тем же: на несколько лет после Павловской сессии серьезные фундаментальные исследования по физиологии (в том числе и в рамках павловской концепции) оказались так же невозможны, как исследования по генетике после сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Между этими двумя событиями, весной 1949 года должно было пройти Всесоюзное совещание физиков, призванное окончательно разобраться с «физическим идеализмом» – квантовой механикой и теорией относительности (идеологическую атаку на эти направления уже вела некоторое время группа «физиков-патриотов», в основном сотрудников физфака МГУ, прямо высказывавших намерение сделать в физике то, что «биологи-мичуринцы» уже сделали в биологии). Совещание было внезапно и без какой-либо мотивировки отменено в самый последний момент, разгром физики не состоялся (о подробностях и вероятных причинах можно прочесть в статьях Геннадия Горелика – см. «Знание – сила» № 6, 1993 и № 8, 1994). К этому сюжету мы еще вернемся, а пока добавим к этому списку локальный всплеск инквизиторской активности в химии (попытки изгнать из нее квантовый подход), кампанию официальных советских философов против кибернетики и совершенно уникальный «контрпогром» в лингвистике. В этой науке к 1950 году сложилась типичная «предпогромная ситуация»: активная группа фанатиков и авантюристов вела яростную атаку на научную лингвистику с позиций вненаучного «нового учения о языке» Николая Марра, широко используя идеологизированную демагогию и инсинуации в адрес оппонентов. Казалось, лингвистику вот-вот должна постигнуть судьба генетики, но неожиданно за обреченную науку вступился сам Сталин, инициировав в «Правде» открытую и равноправную дискуссию между настоящими языковедами и марристами, а затем подведя ей итог своей знаменитой статьей «Марксизм и вопросы языкознания». «Лингвистическая лысенковщина» не состоялась, но лингвистике это мало помогло: в ней, как и в генетике и (чуть позже) в физиологии, реальные исследования и научные дискуссии уступили место бесконечному «изучению» и цитированию сталинской статьи и «разоблачению» теории Марра. Не прекратило это и кампании погромов: всего через 9 дней после выхода сталинской статьи началась вышеупомягутая Павловская сессия.

Понятно, что Трофим Лысенко никак не мог инициировать все эти акции. Однако сегодня есть и прямые документальные свидетельства того, что сценаристом и режиссером во всех случаях выступал Сталин. Именено он в конце мая поручил Лысенко срочно созвать сессию ВАСХНИЛ – и именно как мероприятие, на котором будет официально оформлен выбор партией «мичуринской биологии» как единственно правильного направления в биологической науке. Он собственной властью «кооптировал» в состав ВАСХНИЛ (без выборов) большую группу лысенковцев для обеспечения нужного большинства. Он лично редактировал установочный доклад Лысенко на сессии – и его правка была внимательной и жесткой (вычеркнул, например, весь второй раздел доклада, оставив от него единственный абзац; велел дописать в других местах большие куски – об ошибках дарвинизма, о взглядах Вейсмана – и т. д.) (6). Вообще надо видеть эту правку: это не царственное дозволение холопу сделать то, о чем тот просит, – это нетерпеливые указания автор замысла послушному и лично заинтересованному, но не слишком сообразительному исполнителю.

Наконец, уже в ходе самой сессии, когда немногочисленные на ней сторонники генетики проявили неожиданную строптивость и вместо требовавшегося от них покаяния вступили в полемику с Лысенко и его свитой, последовал новый сигнал из-за кулис. Утром последнего дня работы сессии – 7 августа – в «Правде» появилось покаянное письмо Юрия Жданова (написанное много раньше и по другому поводу), а Лысенко начал свое заключительное слово с сообщения, что его доклад рассмотрен и одобрен ЦК партии (как теперь известно, эта «импровизация» была прямо рекомендована ему Сталиным).

И еще один штрих: буквально через считанные дни после окончания сессии Лысенко просит (и получает) отпуск для лечения. Если предполагать, что вся сессия была инициативой Лысенко (пусть и одобренной Сталиным), то такая просьба совершенно немыслима: Лысенко нужно срочно закрепить успех, пока противники не опомнились, не нашли каких-то встречных ходов, не замотали вопрос (ведь отдел науки ЦК ВКП(б) по-прежнему возглавляет Юрий Жданов – убежденный противник Лысенко, вряд ли подобревший к нему после пережитого унижения), не нашли какой-нибудь путь к августейшим ушам... Но нет, Трофим Денисович спокойно уходит в отпуск. Он знает: любые старания оппонентов будут напрасны, ни переиграть, ни замотать решения им не дадут, и августейшие уши будут глухи к любым их доводам, даже если супостатам и удастся до этих ушей добраться. А грязную техническую работу – увольнения ученых, изменение учебных и научных планов, изъятие книг и т. п. – сделают и без него.

Все это указывает, что главным автором августовского спектакля был Сталин. Аналогичную роль он играл и в других действах такого рода – как состоявшихся, так и отмененных (есть, в частности, свидетельства того, как Сталин лично инструктировал основных ораторов Павловской сессии за несколько дней до ее открытия – то есть буквально в те самые дни, когда страна читала в «Правде» его призыв к соблюдению правил научной полемики и отказу от «охоты на ведьм»). Что же до всевозможных лысенок, то они неизменно находились в любой области, на которую он обращал свой взор. Их азарт, их жажду власти, их нетерпимость к оппонентам и неразборчивость в средствах он использовал по своему усмотрению: в одних случаях давал им карт-бланш (и даже понукал, чтобы не слишком церемонились с жертвами), в других – игнорировал, в третьих – обращал всю мощь пропагандистской машины против них самих.

Я не берусь ответить на вопрос, зачем полновластный хозяин страны последовательно разрушал свою собственную фундаментальную науку. (В конце концов, с еще большим основание можно спросить, например, зачем он накануне большой войны, неизбежность которой была ему ясна, уничтожал офицерский корпус собственной армии, сеть внешней разведки и ведущие оружейные КБ.) Но вот о том, почему он считал возможным это сделать, кое-что предположить можно.

Судя по всему, Сталин воспринимал науку (по крайней мер фундаментальную) как нечто не имеющее отношения к экономической и военной мощи государства. Да, у великой державы должны быть свои ученые, которые что-то там исследуют. Точно так же, как у нее должны быть писатели, художники, спортсмены. Но все это – лишь украшения на фасаде, и хозяин дома имеет право сам решать, чем ему украсить фасад. Решать, что научно, а что ненаучно – такая же прерогатива партии (т. е. Сталина), как и решать, кто тут лучший писатель, художник или композитор и какие направления искусства – прогрессивные, а какие – загнивающие и вырождающиеся (7).

Во второй половине 40-х из этой схемы пришлось сделать исключение для фундаментальной физики: эта сугубо академическая наука неожиданно создала сверхоружие, без которого уже нельзя быть великой державой, сколько бы у тебя ни было линкоров, танков и солдат. Пришлось поверить своим физикам, что такую штуку нельзя создать без квантовой механики и теории относительности. (И физика, как мы помним, была ограждена от разгрома – как бы ни брызгали слюной «физики-патриоты».) Но почему нужно церемониться с какой-то там генетикой? Испокон веков люди растили хлеб, пасли скот, выводили новые сорта и породы, не нуждаясь ни в какой генетике. Значит, обойдутся без нее и дальше.

Парадоксальным образом это не так уж далеко от истины – применительно к советскому обществу. Генетика, конечно, была необходимой предпосылкой «зеленой революции» (разворачивавшейся, заметим, в те самые годы, когда в СССР классическую генетику обвиняли в «бесплодии» и «оторванности от жизни»), но сама по себе совершить ее не могла: достижения генетики должны были быть востребованы экономикой. Если бы генетические исследования и нормальная селекционная работа продолжались в СССР беспрепятственно, мы бы сейчас, вероятно, имели не только множество перспективных сортов и пород, но и ряд крайне интересных чисто научных результатов (8) – однако судьба советского сельского хозяйства вряд ли была бы существенно иной. Советская экономика активно сопротивлялась инновациям (особенно требующим высокой квалификации и культуры труда), и сельское хозяйство тут, мягко говоря, не было исключением.

Поэтому обвинять Лысенко и лысенковщину в неуклонной деградации советского сельского хозяйства нет оснований. Агрономические авантюры «народного академика» и фактическая ликвидация им и его сторонниками нормального агрономического и зоотехнического образования в стране, конечно, немало содействовали этой деградации (не говоря уж о прямом экономическом ущербе), но все же не были его главной причиной. Не бредовая теория породила безумную практику – противоестественная практика «социалистического земледелия» потребовала соответствующей теории. И получила ее.

Разумеется, все сказанное не снимает личной ответственности с Трофима Лысенко и его активных сторонников – как, например, с Адольфа Эйхмана не снимает ответственности то, что «окончательное решение еврейского вопроса» было принято не им и что если бы он отказался заняться этой работой, исполнители для нее все равно нашлись бы. Как исчерпывающе сказал герой Евгения Шварца, «всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?».

 СНОСКИ

 

Источник: «Знание – сила», №8, 2018,