Я смотрела «Двенадцать стульев» на «Латышской витрине» в Риге - фестивале, где специально для продюсеров и критиков показывают главные достижения латышского театра за год. И, что удивительно, именно постановка интеллектуала и фестивального любимца Херманиса, рядом с закрученными и надрывными спектаклями других режиссеров была самой открытой к зрителям, самой легкой и простой, почти простодушной.
Спектакль длинный, четыре часа, неторопливый, обстоятельный – это практически чтение романа, и в рижском зале было ощущение, что многие «Двенадцать стульев» не читали, так счастливо грохал хохотом зал на все остроты.
Спектакль строится, как череда эпизодов, каждый из которых отбивается от следующего старым еврейским анекдотом. «А вот еще еврейский анекдот», - говорит, выйдя на авансцену, герой и излагает очередную бородатую шутку («поновее не могли найти?», - ворчали потом знатоки). Так обозначался еврейский сюжет, который много значит для этой постановки. В сущности, Херманис в «Двенадцати стульях» пытался избыть латышскую вину ХХ века перед евреями, которую он остро чувствует и о которой много говорит, так что роман Ильфа и Петрова стал для него поводом вывести на сцену невероятное разнообразие еврейских типов.
Евреи тут все, разве что кроме исступленного, длинного, как жердь, отца Федора ( Гиртс Круминьш). Рассказчиками романа выступают эдакие старые Парки, плетущие историю – три чистеньких интеллигентных старушки, которых эксцентрически играют три молодых актрисы Гуна Зариня, Байба Брока и Сандра Клявиня – узнаваемые еврейские тетушки «из бывших», сплетницы с претензиями, в буклях, кружевах и с сигаретками. Хрестоматийные – литературные, анекдотические, да и просто хорошо знакомые типы и все прочие: от мрачной мадам Грицацуевой (Евгений Исаев), типично бабелевской перезрелой великанши с усиками, сыгранной крупным мужчиной с гигантским накладным бюстом, до классических восторженных и чувствительных еврейских барышень любых возрастов. Как юная студентка Лизочка (Яна Чивжеле)- румяная, смешливая, в кудряшках, так и томная пожилая Елена Станиславовна (Гуна Зариня) с котом, – живущая романтическими воспоминаниями о былой, наверняка придуманной любви с Воробьяниновым.
Херманис ставит спектакль «в ширмах», и его ширмы – это ездящие по сцене вертикально стоящие ящики, оклеенные обоями в разнообразный ситцевый цветочек, - не то открытые гробы, не то углы мещанских комнат. Но визуально «делают спектакль» две вещи – парики и походки. Тут ступают размашисто и жеманно, враскоряку и на полусогнутых, семенят, подпрыгивают, ковыляют, шаркают, пританцовывают, летят, плывут – невероятным количеством способов, по этому спектаклю можно делать прямо-таки каталог походок, и ясно, что поиск пластики персонажей был одной из главных задач для актеров. А еще в «Двенадцати стульях» царят непослушные еврейские кудри-пружинки, которые торчат во все стороны, даже в самых пикантных ситуациях (например, у инженера Щукина (Ivars Krasts – Иварс Крастс), выскочившего в пене на лестничную клетку, они вырываются густыми кустами из-под рук, прикрывающих причинное место).
Но главное, конечно, как и в любой постановке «Двенадцати стульев» - в самой паре мошенников, путешествующих по стране в поисках спрятанных бриллиантов. На них у Херманиса, как всегда, свой взгляд. И по тому, как играет Гундарс Аболиньш Ипполита Матвеевича Воробьянинова – не приходится думать, что этот немолодой, полный, закомплексованный местечковый еврей с облаком седых кудрей вокруг головы, мог быть хоть где-то предводителем дворянства. Да и бог весь, жило ли когда-нибудь русское дворянство в этих местах. Теперь Киса советский служащий, такими бывают начальники небольшого ранга, вроде главного бухгалтера, у него сытая устроенная обывательская жизнь, благополучная, приличная, и все равно виктимность Воробьянинова видна с первой минуты – в его суетливой пластике, семенящей походке, прижатом к телу портфельчике, неуверенности в голосе, даже, когда он бросает самые отчаянные обвинения. Можно сказать, что это классический герой советского еврейского городского анекдота, но он же – то, как мы себе представляем обывателей, ничтожных жертв государственного антисемитизма, заведомо ущемленных в правах, уязвленных отношением окружающих, не ждущих от будущего ничего хорошего.
Андрис Кейш в роли Остапа Бендера выходит на сцену такой разболтанной, вихляющейся походочкой, словно все тело у него развинчено, руки-ноги двигаются сами по себе, как у марионетки в руках пьяного кукловода, и герой не знает, куда его в следующую минуту потащит неведомая сила. Он как будто все время немного под кайфом. Брюки коротки, обтерханный пиджачок маловат, ботинки на босу ногу, но смотрит королем – взгляд презрительный, волосы торчат коком, сигарета небрежно втыкается в угол рта. У Кейша бронебойное обаяние, это известно всякому, кто ходит в Новый Рижский театр, но тут дело не только в этом, привычный образ обаятельного мошенника ему тесен. Мне никогда еще не было так очевидно, насколько Бендер талантлив. И то, как он манипулирует людьми, готовыми сразу поверить вракам и пойти за ним, куда бы ни позвал – это действие его гения, видного всякому. При всей своей внешней разболтанности, Бендер у Кейша мгновенно соображает и тут же принимает оригинальные решения, он точно оценивает и имеет поразительное воображение, хотя, кажется, сам верит тому, что сочиняет. Это человек-фонтан, в котором куда больше артистизма, чем расчета.
Мне всегда – и в книге и в постановках «Двенадцати стульев» - было жаль Ипполита Матвеевича, последовательно облапошенного прохиндеем Бендером, с каждым новым поворотом сюжета выторговывающем себе все больше денег. И только теперь, на спектакле Херманиса, мне стало ясно, что Киса – жалкий и презренный приживал, он как камень висит на шее партнера. Какую бы блестящую партию Остап ни придумал, Воробьянинов портит все, к чему ни прикоснется, но Бендер, неожиданно оказавшийся добрым и щедрым, бог весть почему каждый раз его прощает, быть может оттого, что Киса для него – идеальный зритель. Внутри херманисовского сюжета даже можно сказать, что Остап «усыновил» своего престарелого товарища по приключениям: чего стоит сцена, где расстроенный Ипполит Матвеевич, как дитя сидит на коленях у готового к новому бою Бендера.
И в конце ничтожный приживал убивает своего талантливого благодетеля – это тоже было сказано с беспощадной ясностью. Раньше казалось, что обошлось, мы же знаем продолжение. Но на спектакле Херманиса сомневаться не приходится: убил.
Трейлер спектакля.
Источник:
"Петербургский театральный журнал", №3, 2015,
