27.12.2013 | Театр

Дикий мессия

Режиссер Михаэль Тальхаймер поставил в берлинском «Шаубюне» «Тартюфа», превратив обманщика в посланника божьего

О том, что на сцену Schaubühne вместо Тартюфа — лжеца и сластолюбца, разорившего добропорядочное семейство, — режиссер Тальхаймер вывел чуть ли не Иисуса, немецкие СМИ отчитывались как новостью номер два после приземления в Берлине Михаила Ходорковского. Ну, номер три, учитывая предрождественскую истерию, в которую поставленный с ног на голову сюжет вполне вписался как часть ежегодного ритуала пришествия.

Тартюф (Ларс Айдингер) одет как бродяга, лохмат, нечесан и, судя по всему, давно не мылся — торс и руки испещрены текстами религиозного содержания. Он вполне секси и рычит как заправский рокер, с той разницей, что, когда открывает рот, на зрителя, ритмичные, как удары молота, обрушиваются библейские проклятия.

Замирает не только коленопреклоненный Оргон (Инго Хюльсман), прильнувший к Матери (Феликс Рёмер), — оба в этой позе воплощенный антиклерикальный штамп — цепенеет зрительный зал. И его, как паству, должен сразу взять в оборот новоявленный спаситель. Иначе не понять, почему ему, а вовсе не семейству так предана служанка Дорина (Юдит Энгель), разговаривающая как под гипнозом. И почему Тартюфу и соблазнять не надо мать семейства Эльмиру (Регина Циммерман) — они давно та еще «карающая» парочка. Кого? Да всю эту семейку, выведенную режиссером вовсе не в ореоле жертв, пострадавших от святоши-лицемера, а в виде зомби, расплатившихся за собственную безмозглость. Длинноногая дочка в сползающих гольфах, придурковатый сынок, набивающий карманы и рот печеньками, шурин — манипулятор-неудачник, которого затыкают, едва он пускается в безразмерные моралите, переросток жених дочки. С выбеленными лицами, выпученными глазами, кашей во рту, внезапными судорогами и шарящим взглядом они так похожи, что, кажется, образуют многорукое многоногое тело с одной дурной головой — отца семейства Оргона, вертикаль власти которого рушится от сцены к сцене — и не символически как-то, а буквально.

Сценография определяет положение в пространстве этих шатающихся, перемещающихся по стенам, протискивающихся в щели неуверенных тел. Олаф Альтман, постоянный и гениальный соавтор Тальхаймера, тут отличился. В затянутый в черное прямоугольник сцены вписан круг, в него — коробка еще одной маленькой сцены. Пустая, но с намертво вмонтированным в пол креслом, над которым висит на эффектном золотом фоне черный крест. Когда в первый раз коробка накреняется, как картина, плохо висящая на гвозде, и актеры вдруг сползают куда-то вбок, но продолжают играть в таком, уже не вертикальном положении, голова от неожиданности кружится. Вскоре правый угол сцены оказывается по центру, в самой нижней точке круга — актеры «стекают» в образовавшуюся ямку и забивают ее как мусор. После того как пол становится стеной, а кресло с Оргоном балконом зависает в пространстве, запущенный механизм уже не остановить. Все прахом, в тартарары и вверх ногами. Тартюф цинично ведет семейку к краху. Ничего личного — как тестирует. Коробка проворачивается несколько раз вместе с орущими, хватающимися за поверхности, падающими и скользящими идиотами — после такой центрифуги актеры Schaubühne могут пробоваться в космонавты. К финалу в стабильном положении только кресло: дом потерян, семья разорена, а cпаситель-искуситель без всякой надежды на справедливый мольеровский финал испаряется, бросив забившуюся в угол семейку на произвол веселого маленького фюрера-оценщика.

Эпизод Урса Юкера, играющего предвкушение наживы как похоть, а жажду власти как дрожь, которую он не может унять, ставит предпоследнюю точку в трагифарсе, финал которого, уже понятно, будет открытым и жестким.

 

Источник: «Ведомости» от 25.12.2013,