22.10.2013 | Память

«Золотой песок…»

""... бестолковой жизни". 21 октября Александру Сопровскому исполнилось бы 60 лет

Текст: Павел Нерлер

Его интересовало не все, но очень многое и подчас неожиданное – от шахмат до новейшей техники и политики. Это он однажды объяснил мне, что такое факс и чтó – электронная почта, а заодно их значение в отвоевании нашей личной свободы.

Со стаканом в протянутой руке он вставал, делал серьезное лицо и рек: в политике (политическом спектре – П.Н.) он, Сопровский, несколько правее президента Рейгана – кстати, воспетого им в уморительной «Оде на взятие Сент-Джорджеса 25 октября 1983 года»:

Я много водки выпиваю,

Портвейном не пренебрегаю,

Закусываю не всегда.

Баб обаятельных хватаю

Порой за всякие места.

       А в это время в Белом доме

       Ты к сводке утренней приник,

       У демократии на стреме,

       Иных забот не зная, кроме

       Прав человеческих одних…

Впрочем, долго удерживать лицо серьезным ему было затруднительно – он всегда был заряжен если не на шутку, то уж по крайней мере на веселье, и самый смех был оглушительно-легендарным.

Пересмешничество было в большой чести в нашей кампании, но у нас оно никогда не переходило в ерничество. Стихи и шуточные стихи всегда воспринимались как разные жанры, соотношение между которыми всем понятно и не сможем перемениться ни при каких обстоятельствах.

Однажды – единственный раз – я помню Сашу совсем другим – серьезным и сосредоточенным. Это было в гостинице в Юрьеве-Польском, в 1975 году, куда нас двоих занесло после поездки на Нерль, вероятней всего в апреле - на разлив (А в 70-е годы я ездил на Нерль чуть ли не по четыре раза в год – останавливаясь на ночлег у тети Шуры – Александры Михайловны Калединой, смотрительницы храма: зимой у нее в боголюбовском доме, а летом - в служебной сторожке за храмом, бывшем доме причта. Чаще всего я ездил не один, а в более-менее шумной кампании, состоявшей из каждый раз разной комбинации из друзей и знакомых. Из «Московского времени», если не изменяет память, по разу ездили со мной только Сопровский, Гандлевский и еще Валя Яхонтова).

Таким серьезным, повторюсь, я его еще никогда не видел. Он не подкалывал меня, не шутил, не огрызался на мои подколки. Я быстро догадался, в чем тут дело.

Дело было в том, что он как раз заканчивал свою книгу стихов «1974» - самую, наверное, личную и драматичную. Ему как раз бешено писалось, и он наотрез отказался осматривать со мной этот город, в котором ни он, ни я до этого не бывали.  Поняв, что ему и вовсе хочется побыть одному, я прогулялся по Юрьеву один, принеся с прогулки мягкий белый хлеб, почему-то кефир и что-то к чаю. Саша, когда я вернулся, сидел, скрестив ноги, в трениках на кровати и, раздобыв кипятку, пил свой получай-получифир. На подушке лежала толстая и длинная общая тетрадь – он любил писать именно в таких. Видимо, закончил стихотворение и отдыхал, но из пароксизма серьезности в тот день так и не вышел. 

Мы о многом, очень о многом переговорили в тот вечер и в ту ночь, на память о которых остался и более твердый след – мое стихотворение:

                             А. Сопровскому

Речка Колокша ль виновата?

Иль окна гундосный проем? –

мы о разном с тобой поем,

два таких непохожих брата.

Колобком от недобрых рук,

кувырком от недоброй воли,

– ты хватаешь из сердца колья

– на судьбу, что кишит вокруг.

Ну а я выверяю шаг,

колешу свои окоемы...

До тебя километры дремы,

сотни споров и передряг.

Неприхотливость сочеталась в нем с молодечеством, граничащим даже не с безалаберностью, а с опасным для жизни безрассудством. Однажды я устроил его на лето в экспедицию в Заполярье, в геофизический отряд, начальником которого был мой друг Коля Поболь. Когда они забросились на полярном ИЛе на какой-то остров и выгрузили свой кочевой скарб, в том числе бочку или бочки с горючкой, Саша сел на одну из таких бочек, нога за ногу, и… закурил!.. Тут не выдержал даже Коля Поболь, и когда Саше захотелось вернуться на материк, он нисколечки не возражал.

На краю лефортовского провала

И вблизи таможен моей отчизны

Я ни в чем не раскаиваюсь нимало,

Повторил бы пройденное, случись мне, —

Лишь бы речка времени намывала

Золотой песок бестолковой жизни.

Октябрь 1982

Но к экспедициям как к способу летнего времяпрепровождения Саша, в отличие от Сережи, так и не прикипел…

2

Вспоминающим о «Московском времени» стоило бы четче различать доперестроечное время – время поэтической группы «Московское времени», чинно собиравшейся у Вали Яхонтовой и куда как менее чинно у Бахыта Кенжеева или у Тани Полетаевой (а пару раз – когда родители были в отъезде – и у меня: один из них был проводами Цветкова, очень быстро заснувшего и распластавшегося по диагонали на диване в своих полосатых, как у дяди Сэма, штанах) и время сугубо перестроечное - время клуба под тем же названием, прислонившегося к довольно неожиданному месту – кафе «Метелица» на Новом Арбате. Саша был безусловным мостом между тем и другим, но сообщества были ощутимо разными. В клубе я был всего лишь несколько раз, запомнились чтение Юры Карабчиевского, да какая-то отчуждающая суета и страшный грохот, доносившийся из основного этажа заведения.

В поэтической группе, или, точнее, товариществе «Московское время» Саша был заводила и лидер. Это не обязательно лучший поэт (каковым у нас считался Цветков), а некто с пониманием общегрупповых интересов, разницы между стратегией и тактикой и с негласным правомочием говорить как бы от имени других. У акмеистов что-то похожее называлось «синдиками». Вторым «синдиком» в нашей кампании был другой Саша – Казинцев, умудрявшийся делать это через очень большую губу и помешанный на теме смерти (в этом году ему, заместителю Куняева по «Нашему современнику», тоже, наверное, исполнилось 60 – с Сопровским они сидели в школе за одной партой). Идея издавать альманах «Московское время» - кажется, их совместная идея, но большую роль в ее реализации играл Миша Лукичев, наш художник и архивист.

Кстати, у Сопровского был очень прочный, очень крепкий акмеистический стержень, то есть система твердых понятий и высоких критериев, складывавшихся при чтении и восприятии некоторых из акмеистов, главным образом Мандельштама и Ахматовой, а также некоторых не-акмеистов, главным образом Ходасевича. Эта система оттачивалась во время читок по кругу и разговоров об услышанном, всегда серьезных и напряженных, в ходе которых вырабатывалась очень тонкая вещь – как бы некий групповой вкус.

Из современных себе поэтов он выделял Галича и Тарковского, считал их носителями и выразителями традиций, к которым и сам принадлежал.

Иные ценили его не за стихи, а за великолепные эссе, как, например, недавно умерший Григорий Соломонович Померанц, не устававший восхищаться Сашиным «Иовом». Да и в других статьях Саша предстает великолепным критиком и полемистом, борцом за социальное достоинство поэта и за твердые «акмеистические» ценности - против разъедающей все и вся всеядности и безкритериальности постмодернизма. Против последнего у Саши была прививка переполнявшими его искренностью и талантом.

Для меня же он навсегда останется драгоценным товарищем и собеседником и прекрасным поэтом, автором таких, например, - мною особенно любимых –  стихов:

Под ветреными облаками

На тротуарах городских

Мы исполняем каблуками

Напевы выдумок своих.

И наши судьбы бродят рядом,

Как мы, толкаются взашей

Под абажурным жарким взглядом

Больных горячкой этажей.

И по верхушкам пробегая

Садовых лип и тополей,

Вступает музыка — такая,

Как мы, но чище и смелей.

А нам бы вслушиваться только,

Гонять надежду по следам.

К чему стадами течь без толка

По освещенным городам?

Я песню каменную выну,

Прочищу легкие до дна,

Пока меня толкает в спину

Живого вечера волна.

Что значили бы время, место —

Отмеренная скорлупа —

Когда б не эта, у подъезда

Консерваторского, толпа!

24 октября 1975