20.05.2013 | Память

Собеседник на пиру

Памяти Николая Поболя

 Под таким названием в издательстве «ОГИ» и под грифом Мандельштамовского общества выходит составленный мной сборник, посвященный памяти Николая Поболя (1939 – 2013) – человека, с которым меня связывали почти 45 дружеских лет. Издание состоит как бы из двух взаимосвязанных книг: в первой («Вспоминая и вглядываясь…») собраны воспоминания о Н. Поболе и его фотографии, во второй («Перечитывая…») - его собственные тексты различных жанров. В настоящую подборку, приуроченную к 19 мая – дню Колиного рождения, вошли сокращенная версия моих воспоминаний и стихотворение его памяти.

П.П., П.Н.

Текст: Павел ПОЛЯН

ЖИЛ ПЕВЧИЙ ДРОЗД, ИЛИ TAKE FIVE,

Греки сбондили Алену

По волнам.

Ну а мне – соленой пеной

По губам…

 

Учитель и читатель

На протяжении долгих лет я благодарно называю Колю Поболя своим учителем. Он же всегда был моим первым и главным – внимательным и строгим – читателем. 

О том, как Коля со «своим» Мандельштамом положил меня на лопатки с «моими» Кирсановым и Маяковским я написал в другом месте (1) . С тех пор благодарно замаливал свой «грех».

(1) П.Нерлер, П. Полян. Излучение // Стенгазета. 2009. 9–11 ноября (в трех частях):  Часть 1. Оказалось, что эта бригада – сразу и навсегда. В сети: https://stengazeta.net/article.html?article=6653

Коля здорово поддержал меня в одной сложнейшей ситуации. С 1979 года я готовил книгу мандельштамовской прозы «Слово и культура». Относительно ее композиции шла тяжелая борьба на два фронта: с одной стороны – с советским издательством, отстаивавшим свои охранительские представления (тут моим союзником был редактор Лев Шубин), а с другой – коллеги, в особенности Саша Морозов, считавший, что если это «избранное» – то без таких-то и таких-то текстов оно просто непредставимо, и если издательство будет настаивать на «без них» – то лучше и вовсе ничего не издавать.

Я этого радикализма не разделял и считал, что компромисс и неизбежен, и возможен, но что чем ближе его линия пройдет к идеальному составу – тем лучше.

В своем дневнике за 8 января 1980 года я прочел запись: «Сегодня ко мне заходил Поболь, и я спросил его об его отношении к политике издания О.М. (Поболь же - типичный читатель, адресат издания). Он сказал так: “чем больше - тем лучше. А читатель разберется сам”. И он прав, по-моему»

Для меня тогда это был и новый ракурс (читатель как критерий!), и поистине колоссальная экзистенциальная помощь, оказавшаяся к тому же решающей!

…Коля был принципиальным, природным и неистребимым оптимистом! Его девиз: «Все будет хорошо!». Пусть основанный и не на подготовительной работе, а на Его Величестве «Авось», этот оптимизм немного прибавил ему жизни, но перманентного курения, ее убавлявшего, он, конечно, одолеть не мог.

У Коли был тонкий, незлой юмор – импровизационный, ситуативный, без штампов, анекдотов и цитат из «12 стульев» или «Операции Ы». Помню такую сценку. Собираясь помыть посуду, Коля составил ее в раковину, включил воду и закурил: «Коленька, и что – разве посуда так отмоется?». – Он, затягиваясь: «Павлик, ты недооцениваешь силу текущей воды»

А в одном из электронных писем он написал: «Долго не отвечал потому, что у меня такой компьютер – он понял мое нежелание работать и перестал работать сам»

Колины подарки

Помню, как в самом начале нашего знакомства Коля «дарил» мне Москву. Он знал что-то свое практически про любое место, но особенно запомнилась в его исполнении Таганка.  Мы с ним ходили в театр на Таганке, а перед спектаклем он водил меня по улочкам и переулкам. Мы останавливались возле каждой церковки и оградки, и про каждую Коля мог что-то рассказать. Сюда же примешивались коронные байки про то, у кого в доме напротив он бывал и что они тогда пили.

Любил Коля «дарить» друг другу друзей и знакомых. Особенно практичным это оказывалось в путешествиях: данные Колей адресок и телефончик нередко оказывались главными палочками-выручалочками в дороге. На память приходят, например, Ашхабад, Красноводск и, конечно, Тбилиси. Дом Мамуки Цецхладзе на Макашвили, 8 стал и моим главным тифлисским адресом на многие десятилетия.

Среди бесценных Колиных подарков — русская баня. Отчетливо помню свой первый банный поход с Колиной компанией — в Сандуны. Помню очередь на улице, билеты по полтиннику, все сандуновское «барокко» внутри…

Еще один подарок – джаз: Дэйв Брубек, Дюк, Эллочка, Микелия Джексон. Любимое из Колиного любимого: Take five на пять четвертых Брубека - Дезмонда - Морелло. Я был счастлив увидеть живого Брубека и услышать его квартет в 1999 году в Принстоне.

Наш тандем

Когда в середине 1990-х Коля «перешел на оседлость», а я сел в германо-российский шпагат, у нас с ним как-то неожиданно и вдруг, но весьма прочно образовался своего рода историко-литературный тандем.

Я «инвестировал» в него идеи новых проектов, наработки и профессиональные знакомства, разные проектные ресурсы, а он – время и готовность потратить его часть на совместно согласованные цели и задачи.

Коля не был трудоголиком (сфера его энтузиазма совсем иная), но и записным лодырем тоже не был. Я знаю, что он ворчал, вздыхал и «жаловался» на меня общим друзьям: «Скоро Павлик приедет, а я еще ничего не сделал!..»

Но я знаю, что все это структурировало его жизнь и помогало достаточно долго держаться на плаву. Прямые же результаты деятельности нашего «тандема» лучше всего видны из Колиной библиографии.

Кстати, у Коли была и индивидуальная мечта – свой собственный, никем извне не инспирированный проект: биография Урванцева – подлинного, а не липового, как Завенягин, открывателя Норильска. Разумеется, репрессированного.

Богема и философия неограниченного разнообразия

Откуда он такой взялся – спрашивал себя Коля про Сашку Васильева?

А откуда взялся он сам?

Перечитывая Пушкина, и даже не стихи, а письма, Коля выписал себе в телефонную книжку одну цитату, перекликающуюся с шумерской. Это из письма Дельвигу от 23 марта 1821 года: «Самого лучшего состояния нет на свете, но разнообразие спасительно для души»

И это не случайно. Идея привлекательности человеческого разнообразия, широты и даже случайности контактов была ему не чужда. Оборотная же ее сторона – экстенсивность, поверхностность человеческих отношений, ослабленная человеческая гравитация – во внимание не принималась. У соответствующей «философии», признаем, есть свое особое обаяние, как и у богемы, – пикантное обаяние безответственности.

Одним из королей московского андеграунда и тотальной, засасывающей богемности был никто иной как Сашка Васильев – Колин школьный друг (2) . У самого Коли хватило сил и интуиции для того, чтобы, обзаведясь яковлевскими «цветками» и не теряя Сашку, не дать себя засосать в его новые «миры» – фарцовки, упития до чертиков и фенамина. По сравнению с васильевской, Колина богемность и впрямь была чуть ли не детским лепетом.

В молодости такая жизнь была хотя бы средством эпатажа и как минимум внутрисемейного протеста. Коля был «против» людей, которые, как его отец, никогда не опаздывали (правда, сам он поэтому был терпим к чужим опозданиям).

В зрелости это могло бы пройти и само по себе: эпатировать стало уже некого и незачем. Но не прошло и осталось привычкой. Осталось, чтобы разрушать своего носителя – выпивкой и курением, а главное – неким облегченным отношением к реалиям жизни, жизнью-лайт.

 (2) Про Сашку Васильева. М.: Пробел, 2012. (3) Это под самый конец он перешел с четырех пачек на одну и с «Аполлона-Союз» на «Кэмел». В кулачок курил даже в больнице!

Было в Колиной «философии» место и для светловского тезиса: «Без полезного я обойдусь, а вот без вредного никак не смогу». Коля его часто и охотно цитировал. И до самого последнего дня он прожил по-своему – с «вредным» наперевес (3) . Курил жадно и как-то на автопилоте – прикуривая новые сигареты одну за другой от догорающих. На призывы опомниться отшучивался: мол, может произойти «кислородное отравление»!

Человек–одеяло

Человек-магнит, человек-солнышко, человек-весна, человек-открытие, человек-гора, - такими эпитетами наградили Колю мемуаристы. Думаю, что самый точный эпитет – Андрея Таранова: он сказал на панихиде, что Коля был одеялом, накрывавшим и согревавшим практически всех, кто к нему приближался! Залогом этого была его врожденная порядочность, прививка от подлости и пошлости, свобода от злобных помыслов и интриганства.

Поболь был душой даже не кампании или общества - он был душой самого общения!

Но у общения при этом были разные, если хотите, этажи.

Во-первых, он был виртуозом общения самого поверхностного, рассчитанного на одну или несколько встреч, зато с кем угодно – от таджика-рабочего до академика-филолога.

Был Коля, во-вторых, и гроссмейстером общения с кругом своих «старых друзей» - тех, что, в основном, собирались у него 19 мая на деньрожденные плов или баранью ногу. Оно было не столь поверхностным и опиралось на свод известных ему (им же и установленных!) традиций.

А вот по части самого трудного и тонкого общения – с доверительными, по душам, разговорами, с признаниями и советами, с ответственностью за произнесенные слова и вытекающие из них поступки, – Коля гроссмейстером не был. Но это и требовалось так редко, что никто этого не замечал.

Жил Певчий дрозд

Помните этот гениальный фильм Отара Иоселиани?

На работу – а главный герой работал в большом оркестре! – Гия поспевал только в последнюю секунду. Ударял в свои литавры – улыбался виновато – и убегал.

Дома его уже ждала разложенная нотная бумага -  он был композитором и слышал в себе иногда гениальную музыку. Но он шел не домой, а, например, к другу-часовщику, сидел около него часами, трепался, молчал – общался, как мог. Часовщик что-то ему отвечал, но сам при этом все время работал. Гия же подходил к стенке и забивал в нее гвоздь, на который часовщик потом много лет вешал свою необъятную кепку.

А сам Гия, он же Певчий Дрозд, выходил, наконец, из мастерской и шел себе, не глядя по сторонам и насвистывая что-то, просившееся на нотные листы, - пока не попал под машину. Часовщик же, вернувшись с его похорон, посмотрел на вбитый им гвоздь и, глубоко вздохнув, повесил на него кепку.

Коля «под машину», слава богу, не попал, но и разложенных на столе нот у него тоже не было.

Зато таких «гвоздей» от Коли у каждого из нас было множество. Он никогда не жалел времени на малосущественные, на первый взгляд, просьбы или даже капризы. Моему отцу он купил шахматы, скрасившие собой последние годы его жизни.

Колины память и календарь

Коля помнил наизусть отнюдь не только стихи. Он помнил телефоны и дни рожденья едва ли не всех своих знакомых «первого круга», причем не только их, но и их родителей и их детей, хотя бы и маленьких. И не только помнил, но еще и звонил соответствующим людям в соответствующие дни! Всегда! И всегда ходил на могилы своих первых друзей - Савельева и Васильева.

Не одного Мандельштама Коля знал наизусть, знал он, например, и «всего» Охрименко. И очень любил одну его песню – «Абдул-Гамида». Слуха у Коли не было, но эту песню он пел с большим энтузиазмом: брал в руки гитару, прижимал ее струнами к животу и выхлопывал на ней что-то наподобие ритма по деревянному корпусу.

 

Абдул Гамид был малый бравый,

Ему Аллах, 

Ему Аллах здоровье дал,

Он мусульманские державы

В свои гаре-, 

В свои гаремы превращал.

Какой там суверенитет!

В гарем хотел он превратить весь белый свет!..

И в том же духе еще куплетов 15. Песня казалась нескончаемой, но Коля знал ее целиком. И допевал ее до конца, под конец раскачиваясь, как шаман.

За 45 лет знакомства и дружбы слышал я эту песню раза 4 или 5, лучшее исполнение – на дне рожденья у Жени Пермякова.

Колин «организм»

В подарок от родителей Коля получил поистине выдающееся здоровье, расшатать которое ему очень долго не удавалось. «Организм знает что делает», - говорил он, нанося ему очередную порцию «вреда».

Добавлю сюда авантюрность, то есть готовность идти в предприятия с риском, с неизвестным исходом. Для этого требовалось известное бесстрашие, и оно у Коли всегда наличествовало.

Зимой 2011 года Коля съездил в Китай – намерзся там и вернулся совсем разбитым. Мне удалось уговорить его пойти в поликлинику Академии наук и пройти диспансеризацию. Колины хождения туда в одиночку растянулись на целый год. Будучи предоставлен самому себе, он бесконечно опаздывал на анализы или приемы, и про свой самый последний визит за диагнозами не хотел ничего рассказывать.

Не исключено, что правду о своих «болячках» он узнал еще тогда. Но осознанно решил ничего по этой причине в своей жизни не менять!

Он паршиво чувствовал себя последние пару лет, но к врачам не ходил, потому что боялся: «придумают еще чего-нибудь!».

В начале января 2013 года у него был, незамеченный вовремя микроинсульт (а похоже, что и еще один – осенью 2012-го, когда он улетал в Штаты). Ну и воспаление легких, которое он не лечил год или больше.

Последние два раза я видел Колю 27 декабря – на Мандельштамовской лекции в Историчке и у памятника Мандельштаму и 29 декабря – в Селезневской бане. Когда он лежал в больнице, я несколько раз говорил с ним по телефону из Фрайбурга. В последний раз позвонил 27 января, – но трубку взял уже Алик: «Коля скончался. Полчаса тому назад»…

Умер он от тромба в легких. И эта мгновенная смерть – сущий подарок перед лицом любой из ставших для него возможными альтернатив. Колин «организм» как бы сделал свое самое последнее усилие – и увильнул, увернулся от страданий.

Ломик над могилой

Даже самой своей смертью, может быть, ненадолго и в самый последний раз – Коля вдруг объединил множество пришедших на панихиду людей.

Иные, с вечно надутыми щеками или губами, даже чуточку изменили свое к нему отношение и повысили ему свой «рейтинг», никому уже не интересный. При жизни оценить все не получалось.

На кладбище произошел характерный эпизод. Шестеро рабочих не стали чистить для себя дорожку в снегу и, проваливаясь в снежную целину, пронесли Колин гроб буквально по воздуху. Прямо у могилы один из них приготовился принимать гроб, а остальные – подавать его через ограду. С большим трудом, царапая обернутое в синюю ткань днище о наконечники, они перевалили гроб тому шестому, принимающему.

Тот же перебросил через могилу скользкий и весь обмерзший ломик наискосок, правой ногой уперся в гору насыпанной земли, а левой встал на этот ломик! В цирке этому номеру присвоили бы высшую категорию сложности – оркестр бы замолк, уступая воздух барабанной дроби…

И ничего – не поскользнулся, не упал!

«Авось» и тут не подвел.

Павел НЕРЛЕР

 

КОПИРАЙТ

Памяти Николая Поболя

«Целлулоид фильмы воровской…»

О.М.

1

Опахалом иль дубовым веничком

чресла еще раз разгорячи!

Прочь, резьба под золотистым венчиком,

лейся, влага, булькай и журчи!..

Чиркни спичкой, щелкни зажигалкою,

огонек от ветра загради,

глубже затянись – и дым фиалковый

выпусти на волю из груди.

И, закашлявшись над жизнью тяжкою,

непосильной ставшей с неких пор,

затянись сладчайшею затяжкою,

не кончай последний разговор!..

2

…Вот и стал ты только фотографией,

сепией кладбищенскою стал.

Нелицензионной эпитафией,

не пропущенной на пьедестал.

Но и за  кладбищенской оградкою –

желтоглазый бешенства накат!

И твой лик безумною повадкою,

как окурок в пепельнице, смят. 

И уже ни счастьем, ни тревогою

Не поделишься с тобой нашармачка.

Папарацци топчется с треногою,

объектив, как мушка, у зрачка.

И пока, плывя шиверой Стиксовой,

ты с Хароном треплешься, гребя,

- здесь, в суде загробной юрисдикции,

копирайт тачают из тебя.

Февраль – март 2013