05.07.2012 | Книги

Роман воспитания языка

Игорь Гулин о "Щенках" Павла Зальцмана

Ученик Павла Филонова и младший приятель обэриутов, замечательный художник Павел Зальцман прожил для людей своего круга на редкость благополучную жизнь. Он выжил в блокаду, чудом не был репрессирован, сравнительно мало пострадал от проработок и спокойно умер в возрасте за 70. Удачно придя в конце 1920-х в смежную профессию, Зальцман 50 лет работал художником кино (сначала в Ленинграде, после войны — в Алма-Ате), но был вполне признан в качестве живописца и графика. Не уходя в подполье, сохранял верность филоновской школе, тихо развивал свой странный авангардный классицизм. Все это вместе — почти чудо. Но помимо этого Зальцман всю жизнь писал удивительные стихи и прозу, о которых было известно только самым близким людям. Полноценное его открытие в качестве писателя началось в прошлом году, когда вышло составленное собрание стихотворений Зальцмана "Сигналы Страшного суда". Теперь вслед за ним издан сборник с его прозой 1930-1950-х годов, большую часть которого занимает роман "Щенки".

Зальцман писал свой единственный роман 20 лет, бросил в начале 1950-х, незадолго до смерти пытался переработать текст, но все равно не довел до конца. Впрочем, недовершенность, остановленное становление — очень важное свойство этого текста. Он не мог бы быть другим.

Сюжет, если очень коротко, таков: во время Гражданской войны двое щенков расходятся в поисках еды. Они больше не встретятся, зато их судьбы переплетутся с историями нескольких десятков персонажей, составляющих друг с другом причудливые цепочки — любовные и пищевые. Описывать отдельные линии нет никакого смысла. На пространствах огромного, охватывающего Бурятию, Молдавию и Петроград мира "Щенков" люди и животные появляются и исчезают (иногда — чтобы вновь возникнуть спустя сотню страниц, иногда — бесследно), оставляя после себя лишь смутные ощущения нежности и боли. В первых главах жизнь людей выглядит бездумным и злобным копошением, животные же обладают настойчивой склонностью к рефлексии. Позже их положение выравнивается: животные и люди просто перестают отличаться друг от друга. А демонический разбойник Сова, мелкий Воланд и Пугачев этого странного мира, и вовсе научится незаметно переходить из одного состояния в другое. Кажется, что социальные роли, мысли — атрибуты "человеческого" — потеряны и могут доставаться тому, кто случайно найдет их на дороге.

Пространство романа Зальцмана — это мир непрекращающейся панической метаморфозы, он беспрерывно распадается и пересоздает сам себя, как на картинах его учителя. Эта метафизическая сутолока воспроизводится и в языке.

Он часто нарочито неправильный, то переусложненный, то наивный, но дело даже не в этом: кажется, в каждом предложении язык зальцмановского романа изобретает себя заново — падает, забывается, встает и вслепую ищет дорогу. Это язык вселенской растерянности, полного недоумения по поводу собственных средств. (Списывать его на литературный непрофессионализм точно не стоит — стихи доказывают, что Зальцман был человеком редкой словесной чуткости.)

Точнее всего книгу Зальцмана можно описать, если представить, что роман "Доктор Живаго" написан Николаем Заболоцким. Звучит нелепо, но "Щенки" — именно это: классический роман о вплетении частных жизней в большую историю, созданный в мире, в котором ни того ни другого больше не существует. Биографии теряются в суете, историю не разглядишь за той яростью, с которой находящийся на расстоянии вытянутой руки (лапы) мир бросается в глаза, а обнаружить, осознать собственную личность — самый прямой путь к отчаянию и смерти.

Близость "Щенков" с "Доктором Живаго" — не только в манере плетения сюжета и ощущении истории как стихии. По справедливости, эта сырая, недописанная, странная книга должна в сознании читателей встать бок о бок с пастернаковским романом, "Щенки" — его недостающая пара, потерянный брат. Их, кажется, породила одна культурная интенция — мечта о большом тексте о недавней истории, созданном не по заказу, от лица исчезающей модернистской культуры. Только Зальцман использовал для этой цели, казалось бы, абсолютно негодные средства — стиль обэриутов и раннего Платонова.

Это — лишь одно из конструирующих противоречий его романа.

"Щенки" — вообще книга, которой не могло быть. Начиная с уникальной ситуации, когда человек несколько десятилетий пишет в стол не стихи или дневник, а большой сюжетный роман — может быть, единственный роман о Гражданской войне, в котором нет ни слова об идеологии, красных и белых, советской власти.

Самое же сущностное противоречие превращает "Щенков" в роман-антипод по отношению к "Живаго". Это — главный внутренний сюжет текста Зальцмана: безнадежные маневры судьбы в мире, где ей больше нет места.

Но когда такая невозможная книга оказывается все же написана, это кажется чудом, полностью перевешивающим заложенный в зальцмановском романе пессимизм. "Щенки" — текст, наполненный ощущением тайного свершения, одинокого литературно подвига. И то, что сейчас у нас есть возможность стать, исключая родственников и публикаторов, первыми его зрителями,— невероятная радость.

Источник: "Коммерсантъ Weekend", №24 (269), 29.06.2012,