Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

17.02.2012 | Кино

Ад — это сутолока

Александр Сокуров снял свой итоговый фильм

Первый раз я смотрел «Фауста» в злополучной петербургской «Родине». В огромном, неуютном и каком-то заношенном зале было холодно, далеко не юная публика блокадно куталась в пальто, лампа проектора светила вполсилы, превращая фирменную сокуровскую дымку в какую-то траурную самопародию. Пахло мастикой и почему-то ладаном. Расходились не сразу; сраженные хтонической мощью фильма, люди с минуту сидели в оцепенении.

Завершающая часть сокуровской «тетралогии тиранов» действительно вызывает какие-то кладбищенско-мышиные ассоциации. Между тем это один из самых красивых фильмов режиссера: по степени тончайшей игры с самой материей киноизображения «Фауст» одновременно сопоставим с пикториалистской «Матерью и сыном» и глянцевой «Меланхолией» Триера. В немецких ландшафтах картины предостаточно солнца, водной глади и льда (впрочем, лед снимали уже в Исландии), но вся эта красота оказывается неисправимо запятнанной присутствием в кадре человека. Человек этот, разумеется, Фауст: здесь, кроме него с чертом, никого и нет, все остальные персонажи — Маргарита, ее мать, друг Вагнер, солдаты, женщины, санитары и оборотни являются очевидной манифестацией самого антигероя, как бы его персонифицированными грехами. Фауст одинок, ему нехорошо, его мир разбит, даже время квантовано и движется рывками, словно бы доктор постоянно отключается, впадает в нарколептическое забытье.

Обычно крайне осторожный в монтаже, Сокуров заставляет киноматериал дрожать, вибрировать и ритмично запинаться, словно бы весь экранный мир затягивает в огромные зубчатые колеса.

Эти ужасные колеса действительно существуют во вселенной Сокурова. Режиссер не дает им имени, для него они — сама природа человеческой жизни, нелепой, суетливой и совершенно не подконтрольной никому. Половина его фильмов именно об этом — о том, как все проходит, как трагична на самом деле радость, как отвратительна ирония и как правы были Достоевский с Шопенгауэром.

Вторая половина сокуровского кинематографа — о похоронах, и в «Фаусте» тоже хватает траурных эпизодов. Единственная любовная сцена обставлена как случай некрофилии, имеются и те самые похороны, и анатомический театр; в фильме также — наконец-то! — появляются зомби. Но все это, конечно, обычный для режиссера антураж, нюансы, декорации. А чем, собственно, занят человек на сцене?

За почти век, прошедший с момента первой полноценной постановки «Фауста» в кино (фильм Мурнау), центральная для этого сюжета тема сделки с дьяволом, продажи души ради земного величия и знания не просто исчерпала себя, а стала анахронизмом.

Главный драматический конфликт «Фауста» (как в народных легендах, так и у Марло с Гете) — это конфликт разума и веры, Бога и дьявола. Канонический Фауст — сиквел Иова, жертва пари, заключенного на небесах. Трагедия доктора ведь даже не в том, что Мефистофель вечно врет и жульничает, а в том, что цена этой аферы непомерно высока.

Но в мире, где бог умер, Сделка оказывается ничтожной, а Мефистофель, упорно уклоняющийся от ответа на самый главный вопрос — что такое небеса, вызывает даже сочувствие. Больше некому шептать: «О Боге думай, Фауст!» Мир материален, чего нет, того нет.

В мире сокуровского Фауста (режиссер все время подчеркивает, что его кино имеет мало общего с поэмой Гете) Бога тоже нет. Кажется, единственный, кто в него тут верит, — это Мефисто (в фильме он фигурирует под уклончивым псевдонимом «Ростовщик»), отвратительный мутант с жирным телом и высохшей головкой, рыхлый, бесполый и тоже какой-то несчастный и неприкаянный. Черт вечно мучается животом, забегает в церкви по нужде, ластится к статуям Девы Марии, бормочет, суетится и вечно ошибается. «Где мы — там ад», — говорит Фаусту Мефистофель в пьесе Марло. У Сокурова ад — это сутолока, броуновское движение людей, разброд и шатание.

Но если нет ни Бога, ни черта, ни души, то о чем все это? Разумеется, о том же, о чем были три других фильма тетралогии, — о власти. Но власть в «Фаусте» — явно не анатом-позитивист. Власть — это его белесый подельник. Фауст же здесь, очевидно, не Гитлер и не Ленин. Он — Шпеер и Мейерхольд, Маяковский и Маринетти, Рифеншталь и Михалков. И речь тут идет не о коллаборации, а, как и велит фаустианская традиция, об обольщении.

Власть — безличная, растворенная в самой социальной структуре, вездесущая, как стихия, — соблазняет художника мифами о своем величии. Но никакого особенного величия, как мы видим из фильма, у нее и нет.

Приземленная логика и убогость «реальной политики» не способны ответить на демонический запрос художника (Фауст, как и сам Сокуров, живет еще в эпоху модернизма с ее верой в особую миссию гуманитария). Все, что ни предлагает Мефистофель Фаусту, — гнило, тухло, просрочено. Шелка проедены мышами, рыцарские латы побиты и без застежек, вино скисло, Маргарита умерла, денег на постпродакшн не хватило. Финал трагикомичен: разъяренный Фауст заваливает Мефистофеля камнями и гордо уходит по леднику. Александр Николаевич, останьтесь с нами!



Источник: "OpenSpace", 10.02.2012,








Рекомендованные материалы


Стенгазета
21.02.2022
Кино

Сцены супружеской жизни

Пожалуй, главное, что отличает «Надежду» от аналогичных «онкологических драм» – это возраст героев, бэкграунд, накопленный ими за годы совместной жизни. Фильм трудно назвать эмоциональным – это, прежде всего, история о давно знающих друг друга людях, и без того скупых на чувства, да ещё и вынужденных скрывать от окружающих истинное положение дел.

Стенгазета
18.02.2022
Кино

«Превращение» в «Паразитов»

Одно из центральных сопоставлений — люди, отождествляющиеся с паразитами, — не ново и на поверхности отсылает хотя бы к «Превращению» Кафки. Как и Грегор Замза, скрывающийся под диваном, покрытым простынёй, один из героев фильма будет прятаться всю жизнь в подвале за задвигающимся шкафом.