Авторы
Можно, конечно говорить, что митинг на Поклонной — фальшивый. Что без привозных и заказных, без тех, кто пришел из-под палки или за маленькую денежку, по численности это было не намного больше, чем у несчастного обиженного Борового с Новодворской. Что на сцене даже в двадцатиградусный мороз от психопатических личностей было тесно и душно, как будто напихали в одну мансарду пятнадцать Раскольниковых и двадцать два человека из подполья. Что даже сквозь телевизионную трансляцию от этого сборища с его квасной ксенофобией и горячечно-болезненным патриотизмом так шибало потным совком, словно опять судили Солженицына или Синявского с Даниэлем, и все, кто не читал, но знает и скажет, были там. Короче, сто раз можно повторить, что это было сборище быдла или анчоусов, митинг рабов против митинга свободных людей на Болотной, но не узнать этих людей и не признать в них помноженного на обстоятельства путинской России вечного российско-советского обывателя, главного субъекта российской истории, невозможно.
Именно этот субъект медленно запрягает и быстро и глупо ездит. Именно он долготерпелив до кровавых мозолей души. Именно ему мы обязаны тем, что называется последствиями татаро-монгольского ига и всеми многовековыми ошибками дома Романовых, потому что никогда ничего не требовал, а только ждал. Именно этот субъект затоптал солдатскими сапожищами февральскую революцию и совершил октябрьскую. Он с обеих сторон Гражданской войны резал и вешал политических оппонентов. Он рукоплескал Сталину, разоблачавшему и уничтожавшему врагов народа. Да и с удовольствием работал надзирателем, следователем и палачом. Он, он без оглядки бежал от наступающих гитлеровских войск в сорок первом и брал Берлин в сорок пятом. Он был вечным одобрямсом при брежневском застое. И первый испугался социальной конкуренции при Ельцине и попер в обратную сторону, к родным красно-коричневым. Ему на миру и смерть красна, а оставшись перед миром один на один — он трус и конформист, каких свет не видывал.
Короче, это и есть наш замечательней, описанный в стихах, былинах и романах простой русский народ, который за века так мало поменялся, что его формула не выдавливаемого ни по капле, ни как иначе раба всем, в том числе ему, хорошо известна.
Но что делать-то? Можно не договариваться с Путиным, хоть он плоть от плоти и кровь от крови человек душной русской толпы. Можно бороться с «партией жуликов и воров», можно корить русское чиновничье семя, испоганившее собой всю русскую историю. Можно не соглашаться со всеми кривыми последствиями существования этого вечного социального аутсайдера, боящегося социальной конкуренции как войны на истребление, но отменить тот факт, что этот аутсайдер есть непременное большинство и оно практически не меняется в своих фундаментальных характеристиках, невозможно.
Митинг на Болотной в очередной раз показал, что число тех, кому мало хлеба и хочется на сытый желудок свободы, выросло до критического состояния. Но митинг на Поклонной не менее отчетливо демонстрирует пределы этой свободы, определяемые количеством людей, для которых патернализм является синонимом справедливости. Да, пришли туда ради галочки, да, бежали обратно, как только стало возможно, да, представляют собой слабую бюджетную и лукавую мелкочиновную Россию с ее бесправными учителями и прочим интеллигентским плебсом. Плюс парочка крикливо-хамоватых слесарей, тоскующих по временам псевдопролетарской гегемонии. Да, эти люди ненавидят успех и боятся всех, кто его достиг. Но без согласия этой толпы на то, что социальная конкуренция — это норма, никакого будущего у Болотной не будет.
Поклонная неожиданно показала, что митинги на Болотной — это раскаты очередной буржуазной революции, которая несколько раз занималась на просторах России, но каждый раз гасла, как костер под дождем в мокром лесу. Увы, пролетарская отрыжка все еще сильнее интеллигентской отчетливости. Не хочет слабая, лукавая, беспомощная Россия буржуазного строя. А рабоче-крестьянская закваска нашего общества — такое болото, что оно способно утянуть на дно тысячу воздушных и прекраснодушных Болотных. Не на Путина идет волна и жажда свободы и социально-политической нормы, а на субъекта русской истории, российского обывателя, которому свобода выборов до лампочки, а патернализм мил и пригож, так как освобождает его от необходимости меняться. И этот обыватель — та скала, о которую разбились многие прекраснодушные порывы на протяжении многих веков нашего совместного существования.
Мы живем в одной стране, но у нас два народа. И между ними пропасть из страха, самого сильного и опасного страха, и социального недоверия. Пролетарская, провинциальная, бюджетная Россия ненавидит и не доверяет российской городской интеллигенции и в гробу видит всех этих умников в очках с непонятной речью и противно-трусливой вежливостью.
Она ненавидит их и боится как заокеанских пиндосов, как шакалов у заморских посольств, как главных врагов всей своей жизни. Это страх конкуренции, которая изначально проиграна, потому что разным был первоначальный социальный капитал, потому что вся эта противная интеллигентность передается, понятное дело, по наследству, а наследство у всех нас разное.
И те, кто должен стартовать с низкого социального старта, не могут полюбить тех, за кого стартовали предки, получавшие образование еще в дореволюционных гимназиях, и потом только умножали и умножали социальный капитал от поколения к поколению. Этот страх реален и даже оправдан, он, на самом деле, только усиливается обстоятельствами жизни в путинской России, потому что социальные лифты открыты либо подлецам, либо тем, кто уже имеет за душой то, что имеют одни и никогда не приснится другим. Но когда бюджетной России надо выбирать между чиновнической вороватой сворой пропутинского начальства и теми, кто сделал себя сам с помощью дедушек и бабушек, она выбирает погрязшее в коррупции начальство. Потому что начальство с ними готово делиться наворованным, а интеллигенция, креативный класс, рассерженные горожане — самодостаточны, и ничем не могут помочь социальным аутсайдерам.
Понятно, что это не совсем так. Что равные правила для всех рано или поздно способны повысить уровень социального аутсайдерства до приемлемого уровня, но затушевать, уменьшить социальное неравенство неспособны. Поэтому практически все системные партии — левые, поэтому ленивой бюджетной России хочется все отнять и поделить и начать песню сначала.
То, что обрадовало пришедших в первый раз на Болотную — обилие хороших интеллигентных лиц — есть в некотором смысле приговор. Революция на Болотной социально маркирована, и без поддержки Поклонной она невозможна. Это как мышцы без скелета, или кожа без тела.
И мне вспомнилось давнее, 1978 года, прогностическое стихотворение Вити Кривулина:
когда придет пора менять названья
центральных площадей
и воздуха единственное знамя
живыми складками пойдет –
какие люди явятся тогда?
какое облако людей?
какой народ?
<…>
когда оно придет – какое выраженье
отпечатлеется на всех
спешащих кашляющих кутающих шею
опаздывающих ко звонку?
подъем воды? переворот правленья?
но общий неподъемный грех
скрежещет днищем по песку.
Угадал Витя, угадал…
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»
