09.12.2010 | Арт

Просто живопись

Памяти художницы Екатерины Григорьевой

Текст: Татьяна Гнедовская

Широко распространено мнение, что во второй половине ХХ и, тем более, в начале XXI века речь уже не может идти просто о хорошей живописи – все уже сделано нашими предшественниками, все смыслы найдены, все краски смешаны. Больше нельзя быть просто художником, но непременно философом, трибуном, эксцентриком или на худой конец фокусником. А еще лучше совмещать все эти роли. Работы Екатерины Евгеньевны Григорьевой, выставленные в галерее «Ковчег» (выставка продлится до 19 декабря), на мой взгляд, свидетельствуют об обратном. Оказывается, что когда речь идет о большом таланте, невероятном трудолюбии, а также уме, вкусе, трезвом рассудке и неистребимой любви к жизни, «просто живопись» может быть не просто очень красивой, но и содержать в себе все то, ради чего требуется быть философом, эксцентриком, трибуном и фокусником: философию, игру, пронзительное чувство времени, любовь, ненависть, страх смерти и преодоление этого страха. Если живопись поистине «живая», как в данном случае, все это растворено в ней самой, течет в ее жилах, цветет в ее красках.

Живопись Екатерины Евгеньевны, так же как и прожитая ею жизнь, опровергают еще один расхожий тезис, гласящий, что в наше время трудно остаться верным самому себе. Я мало встречала людей столь преданных своим близким, столь щепетильных и нравственных и, одновременно, столь сильных, самостоятельных и внутренне свободных.

Хотя имя Екатерины Григорьевой ассоциируется с поколением шестидесятников, связь с этим поколением просматривается лишь в самых ранних, незрелых ее полотнах. Начиная с 1970-х, эволюция ее живописи, продолжавшаяся вплоть до последнего дня жизни, была скорее результатом внутренних процессов и мало соотносилась с актуальной художественной модой, хотя все, что делала эта художница, оставалось остро современным.

Еще одно редкостное и драгоценное качество, которое было присуще Кате Григорьевой, – сочетание артистизма и юмора со сверхсерьезным отношением к жизни, трезвости и проницательности – с умением любить и восхищаться. Она обладала такой способностью находить яркое и красивое в самом что ни на есть обыденном, скучном или даже отталкивающем, что приобрела славу наивного и по-детски добродушного человека. Однако достаточно посмотреть на ее портреты, чтобы убедиться, что ее взгляд на мир был на диво цепким и пронзительным. Иногда мне даже кажется, что наша тетя Катя (я знала ее со своего рождения) написала так мало портретов именно потому, что слишком хорошо разбиралась в людях. Нисколько не помышляя о «срывании всех и всяческих масок», она удивительно умела уловить человеческую суть тех, кого писала, разглядеть и обнажить их глубоко запрятанную «детскую» основу, что нередко вызывало раздражение и недоумение, если не самих портретируемых, то их ближайших родственников.

Одним из главных источников вдохновения для нее служила «уходящая натура» – старые московские улицы, провинциальные городки, старинные вещи. Но ее отношение к тому, что она любила и писала, отнюдь не было сентиментальным.

Она не питала иллюзий на счет «народной» и провинциальной жизни и уж конечно не идентифицировала себя со своими героинями. В то же время, живописуя ширококостных коротконогих красавиц, ковыляющих на нелепых каблуках-копытцах, заборы с родимыми пятнами «жэковской» краски или приземистые дома, она ни в коем случае не имела ввиду демонстрировать миру «мерзость запустения» или «язвы мира». Для нее «красивое» и «безобразное», так же как и «доброе» и «злое» существовало во взаимном борении и оплодотворении. Поэтому в ее работах боль соседствует с искренним восторгом, ужас – со смехом, а упадок и нелепость трансформируются в буйный праздник жизни.

Специфическим «фирменным знаком» работ Григорьевой стали толстомясые провинциальные красавицы, за жизнью которых внутри своих картин она наблюдала как бы со стороны, сочиняя дурацкие и смешные истории о содержании их бесед и причинах появления на рынке, в привокзальном буфете или в подворотне – там, где она их изображала. («Зять послал еды купить, а я вот шапки увидела. Дай, думаю, примерю…»). Эти хищные лупоглазые создания захватывали ключевые позиции в ее картинах постепенно, но неуклонно. В ранних работах, скромно кутаясь в платки, они топчутся в очередях и на городских перекрестках, и мы видим по преимуществу их широкие усталые спины. Но позже они заметно приободряются, обращают к нам свои ярко раскрашенные лица и утверждаются на переднем плане картин, даже когда речь идет о натюрмортах.

Кто они такие? Слуги просцениума? Ангелы? Мойры? Фурии? Национальная модификация «вечной женственности»? Воплощение жизни или, напротив, смерти, разложения? В любом случае эти «прекрасные уродицы» – важное свидетельство непростого и глубоко недетского отношения Екатерины Григорьевой к жизни и искусству. Они не только дают повод для дополнительных композиционных и живописных экспериментов, но привносят в ее картины совершенно новые измерения, в том числе психологические. С помощью этих вездесущих теток Григорьева незаметно переводит наше восприятие в область игры, театра, гротеска, снимая излишний пафос, охлаждая пыл. Без их «прикрытия», наверное, было бы просто невозможно, не рискуя впасть в излишний сентиментализм, явить современному зрителю столь пронзительные городские пейзажи с небом цвета гоголя-моголя или нежные натюрморты.

В моей памяти Екатерина Евгеньевна Григорьева осталась на редкость зрелым, трезвым, проницательным, эрудированным и артикулированным человеком. Однако все эти качества она не спешила обнаруживать, выработав некую защитную манеру общения, которую мои родители, близко дружившие с ней на протяжении почти 60 лет, именовали то «камланием», то «овечьим голосом», то еще как-нибудь.

Думаю, этот хитрый способ уйти от докучливых расспросов и ненужных разговоров был выработан ею интуитивно с единственной целью: поберечь себя и свои душевные силы для главного дела жизни – живописи. Груз таланта и обязательства, связанные с ним, как мне кажется, ощущались ею всегда. Как бы ни была тяжела домашняя ситуация, как бы плохо она себя ни чувствовала, она всегда стремилась хоть ненадолго вырваться в мастерскую, «доползти» до нее любой ценой. И вот уж в чем она не позволяла себе ни спешить, ни расслабляться, ни экономить усилия, так это в живописи.

Поскольку Катя Григорьева писала свои картины подолгу, по многу раз переделывая, насыщая их все новыми подробностями, красками, глубинами, добиваясь особого «стереофонического звучания», зрителю тоже стоит «погружаться» в них не спеша. Постепенно начинают открываться все новые ракурсы, детали, герои, сочетания цветов. Потом живопись вообще как будто оживает, начинает дышать, переливаться, пульсировать, менять окраску и даже композицию, целиком поглощая вас, затягивая куда-то внутрь, в обворожительно прекрасную утробу холста. Без преувеличения можно сказать, что Екатерина Евгеньевна Григорьева всю себя отдала своей работе. Поэтому сегодня, когда ее больше нет, все, что составляло суть ее личности, все, что она любила и чем жила, можно найти в ее картинах. По-моему – прекрасных.