19.11.2005 | Театр

Модные и молодые

Последние московские премьеры: остаток октября - начало ноября

Среди важных премьер октября, о которых я писала недавно, была еще одна – чуть ли не самая важная, судя по обилию статей, обсуждающих ее достоинства и недостатки. «Господа Головлевы» в МХТ, поставленные Кириллом Серебренниковым, заранее были объявлены одной из главных премьер сезона, причем, во многом из-за того, что на роль Иудушки был назначен Евгений Миронов. А Миронов, скажем честно,  в сегодняшнем театре, - это «наше все». Ну и конечно, из-за Серебренникова, ни один шаг которого нынче не остается без бурного и пристрастного обсуждения.

Я, признаться, никак не могу понять природы этой всеобщей экзальтации, связанной с Серебренниковым. Речь не о страстных поклонниках – их немало, но в критическом хоре их голос почти не слышен. А о необъяснимом и массовом раздражении, которое этот режиссер вызывает у профессионалов театра.

Бог знает, что тому причиной: неожиданный и быстрый успех, востребованность, продуктивность, отсутствие профессионального диплома, самоуверенные интервью или что-то еще, имеющее явно не театральную природу. Симптоматично одно – ругая Серебренникова, его все время сравнивают с великими деятелями театра, убедительно доказывая, что рядом с ними он пигмей. И никогда – с нынешними коллегами и ровесниками. Ни один другой режиссер из его поколения не оценивается критиками по такому высокому счету, отчего само собой получается, что Серебренников один в ответе за нынешнее состояние отечественного театра. Но это – к слову. А если обращать внимание не на оценки, а только на анализ, то окажется, что статьи квалифицированных критиков – и тех, кто любит Серебренникова, и тех, кто терпеть не может – отмечают в его новом спектакле одно и то же.

Дополнительная интрига состояла в том, что в середине 80-х на мхатовской сцене «Головлевых» ставил Лев Додин и в главной роли был сам Смоктуновский. Спектакль этот большинство театралов помнит хорошо, так что совсем от сравнения уйти было невозможно. 

Серебренников  поставил спектакль темный и мучительный (по этим параметрам, кстати, он был недалек от додинской постановки), умученные персонажи его после смерти продолжали разгуливать по сцене, только полы на их одеждах были не застегнуты, а зашиты суровой ниткой. Каждый из мертвецов появлялся в глубине сцены в кабинке, похожей на пляжную раздевалку, и зажигал над собой лампочку – ну, вот, еще одного засосал насмерть Иудушка. Миронов, еще не простившийся с ролями ясноглазых мальчиков, должен был играть кровососа и дьявола в образе приторного лицемера, роль, длиной в целую биографию: от мальчишки-ябеды в спущенных колготках до сластолюбивого старика. Двадцать лет назад Смоктуновский играл Порфирия Головлева, как само Зло, с невыносимо гнусным взглядом и липкой паутиной речей, которые он накидывал на родственничков, будто петлю.

В мироновском Иудушке не было того масштаба, той силы зла, он был мелкой гадостью, моложавым демагогом-болтуном с оловянным, немигающим взором ящерицы. Даже мамаша Головлева, которую замечательно играла Алла Покровская, смотрела на сына с какой-то изумленной брезгливостью. В сущности, власть Иудушки была не в нем самом, а в его деньгах - в умении подгрести под себя все семейное добро и таким образом сделать всех родственников зависимыми от себя.

Наверное, тот, кто любит искать в театре прямые параллели с жизнью, мог бы говорить, что щедринский сюжет в Художественном театре оказался тесно связан со временем. Спектакль Серебренникова - с мыслью о раздражающей и нестрашной нынешней власти, чья сила только в деньгах, спектакль Додина - с паучьей, многоречивой властью середины восьмидесятых. Но, в сущности, когда смотришь «Головлевых», все эти параллели не имеют никакого значения.

А еще в начале ноября показали несколько весьма симптоматичных «молодежных» постановок. Вообще-то об этом явлении стоило бы как-нибудь поговорить отдельно, поскольку сейчас стал активно функционировать муниципальная программа «Открытая сцена», дающая возможность бездомным режиссерам за маленькие деньги поставить то, что им хочется с теми актерами, которые им нравятся.

Режиссеры и актеры чаще всего оказываются молодыми и играть хотят для молодых зрителей – по их спектаклям можно понять, как эта свежая театральная поросль представляет себе то, что интересно, ново и модно в театре. Если рассмотреть всех, могло бы получиться что-то вроде социологического исследования. Но это – когда-нибудь потом, а пока расскажу о нескольких «молодежных» постановках самого разного происхождения.

Самая шумная из них – «Рыбы-не-мы» (она как раз относится к «Открытой сцене», которая в этом году устроила долгоиграющий фестиваль-смотр спектаклей, поставленных в программе). Комитет по культуре, судя по всему, был не единственным источником денег, потраченных на «Рыб», таким образом у спектакля был хороший пиар, глянцевый буклет, большая выставка в фойе модных фотографов и художников с работами на темы метро и моря и немало участников, включая двух актеров, ди-джея и восьмерых музыкантов.  Содержание спектакля Валюса Тертелиса – это рассказ о теракте на станции Автозаводская (рассказывает диджей Роман Балачин) плюс история знакомства юноши и девушки (Александр Усов и Наталья Мотева) в метро, переросшая в роман и даже свадьбу, которая, видимо, на фоне трагического сюжета должна выглядеть особенно хрупкой. Спектакль этот собрал в кучу весь набор расхожих представлений о том, что нынче в искусстве модно.

Пойдем по списку: в арте модны фотография и инсталляции (ставим галочку - есть), в театре – документальная техника вербатим (есть – подростковые диалоги героев значатся в буклете, как документальные), входит в моду «действительное кино» (есть – фоном спектакля служит съемка в метро одного из лучших авторов фестиваля «кинотеатр.doc» Андрея Зайцева), нынче принято быть социально-встревоженным (есть – смотри сюжет), без клубной культуры не обойтись (есть – и диджей, и местный Боб Марли – Гера Моралес), и еще немножко «настоящей культуры» (есть – Моралес поет что-то в бардовском духе на слова Бродского).

А все это вместе имеет вид беззаботного и бессмысленного глянцевого продукта, который, возможно, не так плохо смотрелся бы на клубной сцене под коктейль с разговорами, а в театре выглядит пшиком.  Это к вопросу о моде и глянце.

Кстати, те же мысли приходили в голову на другом спектакле из «Открытой сцены», победнее и поинтеллигентнее – в начале сезона Константин Богомолов выпустил еврипидовскую «Ифигению в Авлиде». Там мода уже трактовалась, как западная театральная – на резкое осовременивание и сокращение классических текстов. Разве что тут режиссер не решился переписать текст в сегодняшнем духе и высокий поэтический слог Еврипида странновато звучал из уст молодых пижонов в стильных тройках и шляпах. Без некоторого интонационного гламура тут тоже не остались – Авлиду постановщик представил как южное курортное местечко, на программке поместил картинку в духе 50-х с пляжной полуголой молодежью, а фоном пустил легкую приджазованную музыку.

Есть и другой вариант «молодежного» спектакля – претендующий не на гламурность, а на духовность (впрочем, тоже осмысляющий ее в категориях модности).

Такого рода была постановка «Повелителя мух» режиссера Александра Огарева в РАМТе. И само изложение истории Голдинга вышло крайне неудачным – молодые актеры, играющие детей,  разом впали в писклявую тюзовскую манеру с преувеличенными реакциями и вытаращенными глазами. Но это еще было пол беды по сравнению с желанием режиссера выстроить из жестокого сюжета - историю о мученичестве. Он настойчиво сопровождал действие звучанием торжественной музыки, проецировал на экран христианские картины и выстраивал из актеров нелепые подобия средневековых образов христианских святых.

Впрочем, ладно, я совсем не пытаюсь доказать, что все молодежные спектакли никуда не годятся.

Вот, например, «Гедду Габлер», которую теперь играют в фойе на четвертом этаже Центра Мейерхольда, смотреть очень любопытно. В ней, правда, нет ничего специально молодежного, кроме того, что играют молодые актеры, а поставила спектакль старшекурсница Школы-студии МХТ, ученица Гинкаса Ирина Керученко. История Ибсена, сдвинутая на сто лет вперед, в наше время, выглядит вполне естественно и развивается не примитивно. Все происходит в необжитом, затянутом оберточной бумагой пространстве модернового дома со стеклянной стеной (в фойе все это смотрится очень эффектно и фигуры героев, идущих по лестнице на верхний этаж, отбрасывают сквозь стекло огромные тени на стену соседнего корпуса). И тут в чувственно-ледяной Гедде (Елена Лямина) главное – не традиционное стремление к красоте (ей хватает собственной, которой она беспрестанно ходит любоваться), а желание власти. Ничто не доставляет ей такого наслаждения, как понимание, что она держит в руках чью-то жизнь.

Если возвращаться к разговору о моде, то понятно, что эта Гедда тоже сделана в манере нового европейского театра, о котором мы уже говорили – жесткое осовременивание и сжатие (спектакль по массивной пьесе идет всего два с небольшим часа), плюс парадоксальный разбор. У нас этот стиль только осваивают, а в Европе, где давно уже не ставят «костюмных» постановок, он давно в ходу. И буквально на днях вы сможете в этом убедиться – фестиваль Нового европейского театра, закроется пьесой восемнадцатого века «Эмилия Галотти», превращенной Михаэлем Тальхаймером в современную короткую и ослепительную, как вспышка, историю о любви.

(Печатается с сокращениями)

Источник: "Русский журнал", 16.11.2005, "Грани.ру", 05.11.2005,