25.05.2010 | Книги

Обезвреженная увлекательность

Изменам и догадкам посвящена вся книга, но книга Фюшта не имеет никакого отношения к "психологии ревности"

Роман "История моей жены. Записки капитана Штэрра" Милан Фюшт — один из крупнейших венгерских модернистов — писал семь лет и закончил в октябре 1941 года. Издан роман был только в 1957 году, быстро приобрел репутацию великого романа, был переведен на множество языков и даже принес Фюшту в 1967-м номинацию на Нобелевскую премию, но в 1968-м писатель умер — как написал в предисловии к английскому переводу Дьордь Конрад, "смерть оказалась быстрее, чем Нобелевский комитет" (к заграничным изданиям Фюшта писали предисловия лучшие современные венгерские авторы — Конрад, Надаш, Эстерхази; жаль, что никакой статьи не приложено к русскому изданию, хотя книга вышла в одном из самых культурных наших издательств — "Водолее").

Фюшт писал, видимо, примерно с тем же чувством, с каким герой романа говорит о своих записках: "Единственным моим страстным желанием было поскорее вернуться домой, никого не видеть, даже слугу, и погрузиться, как в вечную тьму, в свои заметки".

Ни один шорох от исторических событий, происходивших, когда писалась книга, в нее не проник. Действие происходит во вполне условных Париже и Лондоне и в условно мирное время, а точнее, "в вечной тьме" человеческого сознания.

Это исповедь ревнивого мужа, которая начинается фразой "Что жена изменяет мне, я давно догадывался". Этим изменам и этим догадкам и посвящена вся книга, но книга Фюшта не имеет никакого отношения к "психологии ревности". Обычно в книгах о ревности сам ревнивец — что-то вроде воплощенного разума, а предполагаемая изменщица — что-то вроде непостижимой реальности; разум пытается уловить реальность, оказывается посрамлен, "жизнь" торжествует, и читатель (вместе с автором) со стороны разума переходит на сторону жизни. Но Фюшт тщательно убирает из книги работу разума. Тут нет ни рассуждений, ни умозаключений, ни проверки подозрений, то нет главных инструментов ревнивого сознания, пытающегося постичь реальность.

У Фюшта догадки вспыхивают, мгновенно превращаются в уверенность, забываются, снова возникают, не успев заразить читателя паранойей, не успев его вовлечь в поиски этой самой реальности, то есть устраняя всякий сюжетный интерес.

Тем более что читателю жена героя нисколько не кажется загадочной: Лиззи верна мужу и кроме него любит одни только книги. Загадочен, и чем дальше, тем больше, оказывается сам рассказчик — гигант, подверженный взрывам похоти и гнева, со странно многообразным опытом. Хотя книга вроде бы рассказывает о его жизни, узнаем мы о нем в итоге очень немного, а это немногое еще и погружено в почти балагурскую речь ("Я и сам научился обделывать делишки, возможности-то всегда подворачиваются, так что я постепенно оперился и к тридцати годам сколотил приличный капиталец"), в которой реальные эпизоды, фантазии, мысли оказываются почти неразделимы.

В этой намеренно непрозрачной речи трудно распознать бесконечные отсылки к богословским вопросам о послушании-своеволии, вере-неверии, надежде-отчаянии и т. д. Имена богословов — Бонавентуры, Фомы Аквинского, Беньяна — разбросаны по тексту как бы случайно, ничего не объясняя. Если бы Фюшт в открытую сопоставлял богословские тезисы и тривиальные коллизии, то само напряжение между житейской тривиальностью и богословской абстракцией создавало бы какое-то магнитное поле интереса, пусть не сюжетного, а интеллектуального. Но Фюшт тщательно обезвреживает и этот тип увлекательности.

Вообще кажется, что все семь лет писания и переписывания Фюшт посвятил именно тому, чтобы построить и потом обесточить все обычные механизмы возбуждения читательского интереса.

Эта книга не хочет угождать читателю — ни его любопытству, ни его самодовольству,— но свою бескомпромиссность нисколько не афиширует, а прячет ее за мнимотривиальной историей. Это чтение легкое, но не насыщающее, оно оставляет читателя максимально неутоленным.

Именно по этому чувству неутоленности и начинаешь понимать общий смысл романа — понимать, что в его герое в отличие от обычных литературных ревнивцев воплощен не отрезанный от общей реальности разум, а отрезанная от собственного спасения душа, над которой ни у читателя, ни у автора, разумеется, нет превосходства.

Источник: "Коммерсантъ - Weekend", № 14, 16.04.2010,