03.05.2010 | Ворчалки о языке

Я согласен на медаль

Об области согласия

Лев Рубинштейн (Я прошу прощения у читателей Стенгазеты, представлять которым Рубинштейна нет никакой необходимости, но текст был написан для «Троицкого варианта»), в прошлом известный поэт-концептуалист, а сейчас редкостно тонкий и лингвистически изысканный эссеист, среди друзей известен еще и одним своим «хобби». Он потрясающе поет старые песни, в основном 40-50-х годов, в частности военные. Волшебство этого пения не только в красивом голосе и ненавязчиво-старомосковском выговоре, но и в особой манере исполнения, ничего общего не имеющей со «старыми песнями о главном». Рубинштейн с феноменальной аутентичностью воспроизводит то, как пелись эти песни в его детстве за столом у его родителей и их друзей. Почему современным Лёвиным рафинированным слушателям так нравится подпевать про одинокую гармонь и про то, как и день и ночь горят мартеновские печи, почему в этом пении песен и намека нет на ностальгию по тоталитаризму - все это разговор особый, и сам Лёва не раз уже об этом писал. Я о другом. Недавно мне в руки попал сборник «Споемте, друзья!» 1961-го года издания. Страниц 450. Просмотрев его, я была совершенно поражена. В песеннике практически не оказалось совпадений с репертуаром Рубинштейна – а ведь, казалось бы, поет он самую-самую классику жанра. Причем до смешного – тот же, скажем, поэт Фатьянов, только произведения выбраны другие. Как будто две параллельных реальности.

Очень все-таки мала область согласия. Как мала она, эта область, почти каждый день можно наблюдать, когда в разных телепередачах люди обсуждают намерение московских властей украсить столицу ко Дню победы портретами Сталина.

Но все же есть кое-что. Например, едва ли найдется кто-то, кто без уважения относится к медали «За отвагу». Тому есть две причины. Во-первых, это медаль за личную, индивидуальную храбрость, проявленную именно и конкретно на поле боя. Во-вторых, эта награда не для начальников, а для солдат, сержантов, максимум младших офицеров, то есть тех, кто рискует в первую очередь своей, а не чужой жизнью. В силу этих обстоятельств медаль «За отвагу» обладает некой непосредственной нравственной очевидностью. Она продолжает традицию солдатского Георгиевского креста за «неустрашимую храбрость», о котором в Статуте было сказано: «Сей знак отличия приобретается только на поле сражения, при осаде и обороне крепостей, и на водах в морских битвах. Оный дается единственно тем нижним чинам, кои действительно служа в Сухопутных и Морских войсках, отличат себя особенною храбростию против неприятеля». Трогательно, впрочем, продолжение: «Само собою разумеется, что во всяком случае, право на удостоение знаком отличия Военного Ордена приобретают те только нижние чины, кои, при совершении подвигов, соединят с храбростию точное послушание начальникам».

Медаль «За отвагу» была учреждена в 1938 г. Нельзя не признать, что выбор названия был необыкновенно удачным. Такие стилистические находки случались иногда в эпоху Большого Стиля.

В русском языке очень много слов с похожими значениями: храбрость, смелость, бесстрашие, неустрашимость, доблесть, мужество, стойкость, геройство, героизм, подвиг. Удаль, отчаянность, лихость и молодечество, в конце концов. Все они, конечно, уникальны. Слово отвага обладает рядом важных особенностей. В нем есть некая приподнятость, но без чрезмерного пафоса. Пафос – продукт скоропортящийся. В отличие от слов доблесть, подвиг или героизм, в которых силен элемент интерпретации, в отваге есть та самая непосредственная очевидность. В этом слове есть ссылка на конкретное действие (то, на которое человек отважился). Этим отвага отличается от смелости и храбрости, которые указывают просто на присущие человеку свойства (хотя и эти свойства, конечно, должны в чем-то проявляться, но об отваге говорится именно по поводу конкретного поступка). А также от мужества, которое может проявляться и пассивно, - скажем, человек может мужественно, но не отважно выносить голод, холод и лишения. Наконец, в отваге есть указание на благородный мотив. В свое время, когда появился советский фильм про трех мушкетеров, я сразу обратила внимание на строчку в одной из песен из этого фильма: «Враги полны отваги». Вообще-то отвага обычно бывает у своих, а у врагов – ну разве что храбрость.

Страх – одна из базовых эмоций, которая есть не только у человека, но и у животных. И слова, которые указывают на победу над страхом, в разной степени физиологичны. Так вот

в отваге, в отличие, например, от той же храбрости, вообще нет никакой психосоматики. Отвага – это чистое торжество духа.

История слова отвага весьма интересна и поучительна. Недавно мой коллега Ю. Кагарлицкий изучил историю «позитивных характеристик воина на поле боя» в русском языке. Выяснилось, как, впрочем, обычно и происходит с историей слов, что изменение смыслового наполнения и оценочного потенциала таких слов, как храбрость, смелость, мужество, отвага, связано с изменением представлений о человеке вообще и о воинской доблести в частности. Со словом отвага дело, коротко говоря, обстояло так.

Русское слово отвага, согласно Фасмеру, восходит к немецкому wagen ‘рисковать’ и попало в русский язык через польское и чешское посредство во второй половине 17 в. Первоначально оно указывало на отчаянную решимость, причем могло использоваться как в положительном, так и в отрицательном контексте.

Для Петра, который мечтал превратить армию в отлаженный механизм, отвага была сомнительной воинской доблестью, граничащей с безответственностью. Он это слово недолюбливал.

В рационалистическую Екатерининскую эпоху уже общепринятым было мнение о том, что тактическая выучка и прав ильное оружие важнее для исхода битвы, чем персональная храбрость. Кстати, к врагам тогда как раз часто применялось слово отвага. Интересно, что Суворов придавал огромное значение смелости солдата как его способности держаться бодро, неробко отвечать начальству. Он полагал, что из запуганного крестьянина не получится настоящий солдат. Нужно сначала воспитать в нем хотя бы какое-то самосознание и достоинство. Отвага же не попала в число ключевых слов «Науки побеждать».

В XIX веке ситуация меняется. Осмысление итогов Отечественной войны и роли в ней «воинственного народа» казаков на фоне общих романтических устремлений того времени привели к тому, что понятие отваги оказалось очень даже востребованным. Чрезвычайно любил это слово, понятное дело, Денис Давыдов. С другой стороны, кавказский военный опыт и вся проблематика борьбы с дикими и гордыми горцами, в особенности популяризованная Бестужевым-Марлинским, повысили ценностный статус индивидуальной смелости и даже безрассудства.

В результате всего этого слово отвага постепенно окрасилось исключительно положительно. Таковым оно осталось и в XX в., только обросло новыми смыслами. Первобытность из него постепенно ушла, сменившись чистотой помыслов. Как мы помним, Пастернак назвал отвагу даже корнем красоты.

И вот я еще о чем подумала. В «Горе от ума» есть такой эпизод. Фамусов восторженно рассказывает об умеющем жить Максиме Петровиче, который нарочно оступается и падает, чтобы посмешить вышестоящих, и карьера его в полном порядке. Чацкий же оптимистично возражает, что никто не захочет, Хоть в раболепстве самом пылком / Теперь, чтобы смешить народ, / Отважно жертвовать затылком. Очень хлестко, пылкое раболепство – смешно, и насчет затылка тоже обхохочешься. Но вот что интересно. И самому автору, и его герою Чацкому совсем не чужда была военная романтика. И вот Грибоедов язвительно описывает угодничество и готовность подслужиться и согнуться вперегиб при помощи слова отважно, связанного тогда в первую очередь с образом всадника в бурке, который с жутким визгом мчится по горам, подняв над головой саблю, не ведая страха, не зная жалости. Так что для современников этот пассаж звучал еще намного гротескнее, чем для нас.

Источник: "Троицкий вариант", № 8, 27.04.2010,