17.04.2010 | Память

Памяти Юлии Гинзбург

Сорок дней назад не стало Юлии Гинзбург

9 марта на 69-м году жизни скоропостижно скончалась Юлия Александровна Гинзбург, литературный переводчик (в ее переводах вышли «Мысли» Паскаля, «Калигула» Камю, проза Пеги, «Диалоги кармелиток» Бернаноса, «Принцесса Клевская» мадам де Лафайет «Дама с камелиями» Дюма-сына и другие авторы, писавшие на французском, итальянском, английском), литературовед (работы о Монтене, Паскале, Мольере, Расине), общественный деятель и публицист (возглавляла исполнительный комитет общественно-политического движения «Гражданин» и редактировала газету того же названия).

Вера Мильчина

Юля говорила про себя в шутку: ну давайте, я буду вам нравственным безменом. В этой шутке была очень большая правда. Юля в самом деле умела разобрать «по разуму» любую коллизию от самой мелкой, бытовой, до самой серьезной, мировоззренческой, и после разговора с ней становилось совершенно понятно: достойно поступить так, а не эдак. Она не навязывала свою точку зрения, но никогда ею не поступалась ради каких-то преходящих сиюминутных обстоятельств. Взвешивая на этом самом мысленном безмене проблемы своих друзей, она старалась быть максимально снисходительной; друзьям она давала поблажки; себе – никогда. Через нездоровье, через чудовищно высокое давление – вставала и делала то, что считала своим долгом в данный момент.

А ее умение радоваться удачам друзей, как своим собственным! А ее умение забывать обиду в том случае, если обидчик нуждается в помощи! Когда-то давно молоденькой девочкой она пришла работать в издательство – и вызвала страшную ревность у редакторши, которая была старше и не могла смириться с тем, что девчонка стоит выше ее по служебной лестнице. Редакторши уже давно нет на свете; когда она, одинокая и всеми заброшенная, умирала от рака, кто ездил к ней больницу? Конечно, Юля…

Поразительно было ее обаяние, можно сказать – обаяние широкого действия. Действовало оно на людей самых разных профессий, самого разного жизненного опыта: на генералов и шоферов, на медсестер и сантехников. Не только на людей, но даже на животных. Она рассказывала, что на каком-то митинге 90-х годов, когда вокруг склубилась не слишком доброжелательная толпа, две совершенно посторонние собаки подошли к ней, легли у ног и послужили весьма внушительной охраной.

Собаки, наверное, просто почуяли хорошего человека. А людей, я думаю, трогало то, что она умела говорить и о бытовом, и о высоком серьезно, но не заумно, без опрощения, но и без высокомерия. Она верила в силу просвещения и сама была просветителем в самом высоком смысле этого слова. Она считала, что с людьми нужно разговаривать – и тогда окажется, что они гораздо тоньше и умнее, чем может показаться на первый взгляд.

Как мне не хватает этой возможности поговорить с Юлей, узнать – что она думает о том и об этом. Теперь уже не узнаешь…

Наталья Старостина, Александр Дорошевич

Юля всегда поражала устойчивой любовью, устремленностью к классическому, «правильному» выбору, золотому сечению, почти отвержением субъективного начала, когда речь шла о литературе (а о ней всегда шла речь). Так, из греческих трагиков она выбирала Софокла, основополагающим поэтом был Гомер, а из римских лириков, отдав дань Катуллу, останавливалась на Горации. При выборе между Толстым и Достоевским, конечно, мир Толстого оставался её миром до конца, а Достоевского она, перечитав в конце жизни «Карамазовых», почти отвергла за то, что заставляет любить Митеньку. В Евангельской притче у нее даже большее сочувствие вызывал праведный старший брат с его козленком, а не вернувшийся блудный расточитель. В описании характера отца героя толстовского «Детства» ей особенно нравилось замечание, что Papá «почитал оригинальность уловкой людей дурного тона».

Юля очень держалась «царского пути», классической объективности. Само слово «вкус» находилось у неё под некоторым подозрением как возможность для неуправляемого субъективизма, пытающегося выдать себя за объективную непреложность. Она не «цеплялась» за классику, а опиралась не неё и бессознательно – по природной близости к этому эпическому началу, – и сознательно воспитывала в себе чувство иерархии, дававшее ей возможность выстоять в её совсем нелегкой и непростой судьбе.

Когда-то в очень далекой молодости она уже сформулировала свой главный принцип: «В жизни я принимаю драматические повороты, но в искусстве люблю сдержанность» (античное понятие «за сценой»). И вот, ушли вместе с ней все её миры, а нам, ее друзьям и сверстникам, остается лишь видеть, как обрушивается под ногами часть нашего общего материка и прислушиваться к звону того самого донновского колокола.

Галина Муравьева

За пятьдесят лет разговоров мы обсудили с Юлей, кажется, все главные и неглавные события окружающей жизни. И поступки, свои и чужие. Юля не принимала объяснений типа «он не ведает, что творит», считала, что человек должен полностью осознавать, что и зачем он делает. Сама она остро, необыкновенно остро, ощущала, какой шаг для нее внутренне необходим, а какой нет. И это ощущение было для нее важнее всех доводов. От многого, что для других было обычным, удобным, привлекательным, общепринятым, она отказывалась, иногда мгновенно, как будто даже импульсивно. И на разные наши «неужели ты отказалась» или «как же ты это бросишь, ведь уже начала», или «столько уже сделано», или «как же ты оттуда уйдешь» отвечала только: «не могу». И правда, физиологически не могла. Пересиливала себя только для близких людей. Больно думать, чего ей это стоило. Никогда Юля не смотрела сквозь розовые очки на тех, с кем она дружила, кого любила, но прощала всех и всегда.

Александр Дурново

Я познакомился с Юлией Александровной ранней весной 1965 года, когда она стала заниматься со мной английским языком. Я был уже достаточно «трудным» пятнадцатилетним субъектом, осознанно стремившимся из родного и любимого домашнего мира в явно враждебный, но манящий мир ближайших пустырей и подворотен; поэтому к занятиям с «взрослой (Юлии Александровне было тогда целых 24 года) учительницей я сначала отнесся, как к неизбежному злу.

Я был настолько нагл, что перед вторым или третьим уроком честно сказал ей, что не приготовил задания потому, что «вчера был интересный хоккей». Ответа я ожидал вроде «как вам не стыдно» или «придется рассказать старшим». Вместо этого Юлия Александровна спросила меня, болельщик ли я, и долго и с явным интересом допытывалась, за что я люблю такого рода забавы. После этого, хотя было много интересных хоккеев и футболов, задания я выполнял с максимальным доступным мне прилежанием.

Занимались мы с Юлией Александровной что-то около года. Иногда она просто просвещала меня, рассказывая какие-то важные и интересные вещи. Характерно, что эти рассказы я достаточно отчетливо помню до сих пор.

Лет через двенадцать я стал бывать в доме общих друзей, где с огромной радостью встречался с Юлией Александровной. К этому времени я уже вполне понимал, как мне повезло в жизни с «домашней учительницей».

Общение с Юлией Александровной оказалось одним из самых важных и светлых эпизодов моей жизни, и я постепенно понял, что некоторыми очень важными жизненными знаниями обязан именно ей. Кое-что попытаюсь пояснить.

Когда я служил в армии, у нас в полку был старший лейтенант Ефименко. И вот однажды, глядя на этого Ефименко и думая что-то вроде «все офицеры сволочи, один вот только Ефименко человек», я вдруг вспомнил, что уже видел такое. Я понял, что Ефименко отличается от всех остальных офицеров ровно тем же, чем Юлия Александровна отличалась от всех остальных моих учителей с первого класса и до пятого курса. Это отнюдь не так называемое «общение на равных», поскольку для общения на равных необходима симметрия отношений. Это – органическая неспособность создать ситуацию, предполагающую хотя бы незначительное унижение «подчиненного».

Еще важнее то, что я осознал, только когда Юлии Александровны не стало. Это она открыла мне, что за порогом родного дома есть не только агрессивно-притягательный мир дешевых радостей, но и прекрасный мир достойных и благородных людей. Именно таким, достойным и благородным человеком и запомнилась мне Юлия Александровна.

Из писем в Москву

А.А.Раскина, Новый Орлеан

... Говорила с Юлькой за неделю до всего, часа полтора вспоминали детство, школу, учителей, и даже кто кем был в школе. Я была во всяких пионерских и комсомольских должностях, а Юлька – никогда. Только старостой или там санитаром. Но вот видите, общественная жилка у неё, оказалось, очень сильная была: хотела «быть полезной своей стране, своему народу» (её слова)... А я наоборот в старших классах от общественной деятельности отошла навсегда.

...Мы с Анютой совершенно осиротели. Кроме всего прочего, мы с ней выливали на Юльку свои преподавательские проблемы. И что французский деткам (Анюта), что русская литература (и кино!) студентам (я) – Юлька никогда не вставала в тупик, смотрела в самый корень и наитолковейше давала советы. Например, я позвонила Юльке советоваться. Был у меня курс советского кино (по-английски). Посмотрели «Гамлета» со Смоктуновским (с субтитрами: Пастернаковский текст в переводе на английский!). Ну и на какую тему они будут у меня писать свой «paper»? Можно, конечно, сравнивать фильм и оригинал. Но ведь и я не шекспировед, и курс не по Шекспиру. И тут я вспомнила, что Юлька, хоть и вся в «романских литературах», но диплом писала по «Гамлету», и Аникст хотел его публиковать (может, и опубликовал?). И Юлька сразу включилась и твёрдо сказала, чтоб я никаких глобальных тем не давала, а дала им описать эпизод с флейтой – как один из самых интересных и важных. И я послушалась. И оказалось, что Юлька была совершенно права. Выяснилось, что никто, кроме студента из Германии (европеец, сукин сын!) ничего не понял: писали, что вот как Гамлет Гильденстерна отделал: Играй, мол, на флейте! А тот не умеет... А «На мне играть нельзя-а-а...» (помните, как Смоктуновский это произносит?) совершенно сквозь них провалилось. Так что, слава богу, благодаря Юльке, было о чём поговорить, и что-то разумное etc. посеять. Я каждый раз дивилась: как же это с таким даром она не преподаёт. А вот – не хотела...

Сэм Реймер, Новый Орлеан

Я прекрасно помню мои встречи с Юлей… Я помню, как она всегда живо говорила о текущих событиях, и со знанием, и с юмором. Мне кажется, что она имела вообще удивительную способность оживить всю присутствующую компанию…

Нина Ставиская, Иерусалим

Я думаю, что у нее жизнь была плохая и хорошая. Плохая понятно почему, а хорошая – потому, что человек большого ума видит связь явлений, и жизнь для него поэтому имеет смысл. В Юле это очень ощущалось, несмотря на грусть, одиночество и проч. И потом, мне кажется, у нее были сильные чувства, а это само по себе награда.

Если вы хотите прибавить и свои слова к тому, что уже написано о Юлии Александровне, шлите письма в Стенгазету.