Авторы
Текст: Наталия Автономова
(1) Ронен О. Приписки. Звезда. 2009. № 9
(2)Далее, со второго абзаца – МЛГ.
(3) Ваш М.Г. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. М.: Новое издательство, 2008.
(4)«В тех его высказываниях, которые не основаны на числе и мере, у Гаспарова нередко можно заметить “фабулирование”»; «документальность “литературы факта” в его письмах — как бывало и в “Записях и выписках” — часто приносится в жертву ради неожиданного сюжетного поворота — биографического или литературоведческого». И еще: «Это и художественный позыв, который Гете назвал “Lust zu fabulieren”, “страсть к сочинительству”, и описанный психологами феномен, когда человек делает вид, например, что читает вслух из книги, а в действительности произносит нечто от себя. Гаспаров ненавидел деконструктивизм и сам последовательно деконструировал этот термин как “деструктивизм”, но с литературоведческой точки зрения у него в таких случаях наблюдается именно деконструкция текстов». См.: Ронен О. Приписки. Версия для печати // Звезда. 2009. № 9.
(5) В самом начале своего текста О. Ронен иносказательно противопоставляет Гаспарову таможенника-грека, не обученного филологическим тонкостям, но зато полного доброй воли и потому способного разрешить любую, даже неуставную ситуацию.
(6) О. Ронен, в частности, приводит отрывки из некоторых своих писем Гаспарову: «Вы ведь знаете, что значат для меня свидания с Вами. Роднее Вас у меня наставников нет». Ронен O. Из груды писем / Стих, язык, поэзия. Памяти Михаила Леоновича Гаспарова. М.: РГГУ, 2006.С. 71.
Что же касается МЛГ, то он всегда с огромным уважением относился к Омри Ронену и его научным трудам: об этом свидетельствуют все без исключения места в его письмах, где об этом идет речь. Вот, например: «В Принстон приезжал с докладом Омри Ронен, и я за два дня услышал больше интересного, чем до этого за два месяца» (с. 172); «с Роненом мы хорошо сработались, это большая радость в моей жизни» (с. 242); «суровый Ронен сказал комплимент нашей с Вами старой статье с разборами стихов Пастернака…» (с. 271) и др.
В полемической статье Омри Ронена (1) речь идет о Михаиле Леоновиче Гаспарове (2) – о человеке, которого я хорошо знала, с которым общалась всю мою сознательную жизнь. Омри Ронена лично я не знаю, но думаю, что ему нелегко было публично выступить с текстом, который представляет собой жесткую критику Гаспарова, а также критику недавнего издания его писем (3). А потому я постараюсь здесь прояснить некоторые неясности и снять некоторые недоразумения – в надежде, что это поможет не только мне. О. Ронен считает, что Гаспаров пропагандировал науку, а сам невнимательно относился к фактам (допускал «фабулирование» по поводу фактов) (4) ; призывал нас к взаимопониманию, а сам не имел к этому даже доброй воли (5) . Мне кажется, что в тексте О. Ронена за автора говорят его боль и страдание; когда в его душе звучали иные голоса, то и тексты получались иные: например, в мемориальном сборнике О. Ронен сказал о Гаспарове много хорошего, и, наверное, не только в угоду канонам прощально-панегирического жанра (6) . Что же поломало фильтр его душевного восприятия?
Как явствует из текста, автор тяжело воспринял публикацию гаспаровских писем к трем адресаткам (я – одна из них). Выяснилось, что какие-то вещи, казавшиеся ему уникальными в их личных разговорах, обсуждались с кем-то еще. Да еще – с женщинами (с «сударушками»). Омри Ронен уверен: именно это побуждало МЛГ расцвечивать свой образ и заботиться о яркости сюжета, ради этого искажая «факты». Однако стороннему читателю писем МЛГ видно иное: они далеки от того, чтобы «судачить» об отсутствующих, они погружены в проблемы и трудности присутствующих. Помочь, поддержать, ободрить, иногда «развлечь» – все это общечеловеческие, а не гендерные мотивировки его писем. Поэтому, хотя я и соглашаюсь с О. Роненом в отдельных моментах, мне важно показать, что мое понимание целого, в котором эти моменты существуют, совершенно иное, чем у автора статьи.
Начну с замечаний общего характера. Конечно, вопрос о публикации писем всегда спорный, и единственного правильного решения у нас нет. Одна из возможных позиций гласит: публиковать нужно все и без купюр, а иначе получится неаутентичная, искаженная публикация. Другой, противоположный, подход возражает: публиковать можно только тезисы общенаучного характера, оставляя все личное на потом. Путь, по которому пошла редколлегия сборника – вместе с теми, кому были адресованы письма МЛГ, отличен от обоих этих подходов: разумеется, купюры нужны, однако лишить читателя живого человеческого восприятия персонажа – неправильно. Применительно к такому персонажу, как МЛГ, полностью отказаться от личной составляющей его облика было бы, в самом деле, совершенно неуместно. Дело в том, что его научные установки абсолютно чужды современной эпохе: воспринять их можно лишь в контексте сопереживания конкретной личности, которая их выбирает. Рассказать современному читателю, начисто лишенному установки на объективное познание, культивирующему любые формы спонтанного переживания, о научной программе Гаспарова (об этом много говорится в письмах) и притом рассказать так, чтобы читатель внимательно это выслушал, – культурная задача огромного значения. В наши дни знакомство с гаспаровскими письмами, «умными и человечными» (как сказал один читатель), еще может на кого-то повлиять, а через 50 лет (обычный срок хранения личных документов перед их публикацией) эти письма будут интересны лишь горстке историков российской науки второй половины ХХ века. Именно поэтому члены редколлегии выбрали свой путь: они делали в текстах купюры, чтобы не ранить людей (МЛГ действительно был остр на язык), но, прежде всего, стремились сохранить нам самого МЛГ. Эта двусторонняя задача заставляла их на аптекарских весах взвешивать все «за» и «против», прежде чем принять то или иное конкретное решение. Мне все это известно из личного опыта, потому что именно так готовилась к публикации моя часть писем.
А теперь ближе к делу. В обвинениях Омри Ронена против Гаспарова (не строгий ученый, не добрый человек) приводимые критиком доказательства фактически смешиваются, сливаются в некую неразличимость под общим именем – фабулирование. У этого слова есть разные смыслы и разные области применения. В психиатрии фабулированием называют склонность к изобретению фантастических историй, имеющих вид рассказа о реальных событиях, причем если человек в них верит, то это, в отличие от обычной фантазии, свидетельствует о серьезном нарушении работы психики. В литературной критике фабулированием (точнее, фабуляцией) с некоторых пор называют отход от конвенциональных форм реализма, эксперименты со стилем, временем, всевозможные «фьюжены» повседневного и фантастического и др. Употребляемое О. Роненом понятие фабулирования фактически смешивает «диагностику» и «аналитику», расплавляет их и превращает в некий всеохватный гиперконцепт. Однако за теми фактами, которые О. Ронен объединяет словом «фабулирование», лежат совершенно разные явления и разные системы отношений: они не поддаются обобщению по той схеме, к которой сплошь и рядом прибегает О. Ронен (7).
Возьмем лишь два наиболее весомых примера. Это – случаи Маяковского и Мандельштама, которые образуют нечто вроде хиазма. Так, Маяковского принято считать «политичным» писателем (агитатор, горлан, главарь, встал на горло собственной песне и др.), а Гаспаров (вместе со своим соавтором И.Ю.Подгаецкой), вопреки этой нашей привычке, подчеркивает его «аполитизм». Мандельштама, по крайней мере, с начала его постсоветской канонизации, принято считать (не без влияния Н.Я.Мандельштам) воплощением диссидентства, а Гаспаров, во всяком случае, разбирая «Стихи о неизвестном солдате», подчеркивает, что иногда он явно (трудно сказать, осознанно или неосознанно) пытался вписаться в новую советскую действительность. Для Ронена эти две группы фактов рядоположны и доказывают одно и то же – гаспаровскую склонность к фабулированию. Однако, замечу, они совершенно различны – за исключением совсем иного объединяющего их момента, которого Ронен, почему-то, не замечает (или не отмечает): в обоих этих случаях Гаспаров выступает не как фабулятор, но как «иконоборец»: Маяковского привыкли считать трибуном, а он не (вполне) такой; Мандельштама привыкли считать ненавистником советского режима, а он не (всегда) такой.
Сначала обратимся к случаю с Маяковским. По этому поводу Омри Ронен приводит примеры – факты упоминания в стихах Маяковского так называемого «шахтинского дела» и отсылки к троцкизму, и это – весомые контраргументы против гаспаровской концепции «аполитизма». Не так уж важно сейчас уточнять, забыл ли Гаспаров эти примеры или просто не знал о них. (То же относится и к приводимой Роненом ссылке на Якобсона по поводу поэмы «IV Интернационал»). Однако с теоретическими выводами из сказанного спешить не будем: одного или двух контрпримеров еще совершенно не достаточно, чтобы опровергнуть ту или иную концепцию. Таких примеров должно быть много, и к тому же концепция всегда имеет право на самооборону и способность к самоуточнению при столкновении с опровергающими ее фактами.
Второй случай – «Стихи о неизвестном солдате», самое темное из поздних воронежских стихотворений Мандельштама, да еще со многими вариантами – иной. Тут речь может идти не столько о незнании (или неучете) фактов, сколько о способах их интерпретации. Что это: «апокалипсис» революционных войн или «агитка», принятие или же отвержение описываемой действительности? Статья МЛГ на эту тему, впервые опубликованная в НЛО в 1995 году (ее называли легендарной и одновременно – дерзкой), была переломной в восприятии поэтических поисков позднего Мандельштама.
Если обобщить в одной фразе мнения многих высказывавшихся по этому поводу критиков (подробно разбирать всю палитру взглядов – по общим и частным вопросам – у нас здесь нет никакой возможности), получится примерно следующее. Миф, который лег в основу канонизации Мандельштама в официальной культуре (не просто «великий поэт», но «поэт-борец против Сталина»), не выдержал столкновения с реальностью историко-филологической. И показывает нам это именно Гаспаров, хотя первичным полем его исследовательского интереса вовсе не была идеология: «демифологизирующие» выводы приобретают консистентность лишь в процессе анализа. Гаспаров работает с текстами: он «скрупулезно сопоставляет семь последовательно созданных поэтом редакций, выстраивает для каждого ассоциативного ряда понятий (свет, скорость и т. д.) траекторию смыслового развития», так что в результате мы имеем здесь дело «не с рядом попыток наиболее внятно реализовать некий заранее известный замысел, но с кристаллизацией замысла непосредственно в материи стиха» (8) . При этом очевидно, что многое в трактовках Гаспарова остается гипотетическим. Недаром существуют различные версии трактовок – как целого, так и отдельных фрагментов (и последней редакции стихотворения, и его вариантов). Многозначным остается, например, знаменитый эпизод «переклички»: о чем здесь идет речь – о военкомате (Гаспаров)? о лагере (Н.Я.Мандельштам)? а может быть, о «вечном» (через образы рая и ада – в предложенной Омри Роненом ассоциации данного эпизода со строками Гейне) (9)? . Возможны и другие продуктивные ассоциации: например, с Данте и его идеей «стояния времен» (10), и пр.
(7) Прежде чем обратиться к этим самым фактам, отмечу, кстати, что отдельные факты примысливания у МЛГ есть, и их заметил не только Ронен. Так, в издании писем «Ваш М.Г.» Хенрик Баран блестяще демифологизирует рассказ МЛГ о «клятве на долларе» применительно к Якобсону. Этот и некоторые другие комментарии были щедро приписаны членами редколлегии адресаткам его писем: видимо, им просто не хотелось постоянно уточнять, где чей комментарий, а они делались и теми, и другими. У меня уже был повод поблагодарить Хенрика Барана за его находки (см. Приложения к книге: Автономова Н. Открытая структура: Якобсон – Бахтин – Лотман – Гаспаров. М.: РОССПЭН, 2009).
(8) Бак Д. Критики о критике // Вопросы литературы. 1996. № 6 (9) Сарнов Б. Апокалипсис или агитка? (Ассоциация из Гейне и ее толкование приводится критиком со ссылкой на книгу О.Ронена «Поэтика Осипа Мандельштама». Петербург. 2002, с. 118). (10) Морозов А. «К истории “Стихов о неизвестном солдате” О.Мандельштама» // Стих, язык, поэзия. Памяти Михаила Леоновича Гаспарова. М.: РГГУ, 2006. С. 425–441.
Как бы то ни было, отклики на работы Гаспарова шли в двух основных плоскостях – идеологической и филолого-интерпретационной. Говорят, что когда его текст обсуждали в ИВГИ, МЛГ спросили: как же это Вы такое учинили? А он отвечал: «простите меня, пожалуйста». В конце заседания его переспросили: собираетесь ли Вы что-либо менять в своей интерпретации? А он отвечал еще тише: «боюсь, что ничего». Что это – упрямство? Да нет, упрямство в чистом виде как-то не было свойственно МЛГ: по-видимому, несмотря на критику, он считал свою позицию обоснованной.
Судя по письмам, МЛГ полагал, что Омри Ронен поддерживает его интерпретацию данного стихотворения Мандельштама, и радовался этому. Но Ронен уточняет: поддержка была, но она «не была безоговорочной». В чем главные различия? Если отвлечься от содержания (способы его анализа – отдельный огромный вопрос), то в общем можно сказать, что МЛГ толковал «Неизвестного солдата» по некоей однонаправленной схеме, а Ронен – как «взаимодействие по меньшей мере двух составляющих векторов», или, иначе говоря, как более тонкую и нюансированную смысловую картину. Как мы обычно рассказываем о результатах своих исследований? Можно пытаться передвигаться по всем кочкам и ухабам творческого (и исследовательского) процесса, а можно представить его результаты упрощенно, спрямляя ход поиска. МЛГ много думал об этом различии исследования и изложения, давал этим процессам разные имена (это – важный повод для отдельного рассмотрения), но предпочитал – второе. Кажется, что О.Ронену это (по крайней мере, иногда) импонировало. Об этом говорит такое его высказывание: «Были бы силы и время, сел бы и переписал свою книгу по-русски и без криптографических затей, не пряча, а выпячивая главное, т.е. так, как Вы советуете, и напечатал бы ее в России» (11) . Видимо, в данном случае гаспаровская обобщенность, укрупненность изложения воспринималась О.Роненом как нечто не только возможное, но и достойное подражания.
При рассмотрении этих примеров – Маяковского и Мандельштама – мы погружаемся, независимо от наших желаний, в различные философские и методологические материи и сюжеты. На примере Маяковского – это вопрос о соотношении фактов и концепции в процессе обоснования научной теории. На примере Мандельштама – это вопрос о принципах интерпретации и об изложении результатов исследования. Конечно, Гаспарову хотелось верить (по крайней мере, устно он говорил мне об этом), что любая деталь в создаваемых им портретах (например, римских поэтов), может быть удостоверена тем или иным источником, что эти источники он готов предъявить нам по первому требованию, а это значило, что представленные им портреты не измышлены, не придуманы. МЛГ, безусловно, имел способность к созданию художественных образов, но вполне четко понимал при этом, что принципы обобщения в научной статье и в романе различны, равно как и то, что обобщения на материале, обработанном с точки зрения количества и меры, и на материале, статистически не обработанном, будут различными. И тут перед нами возникает целая вереница вопросов. МЛГ понимал напряженность индукции (а вдруг следующий лебедь будет черным?), на которую опирается любое эмпирическое исследование, но в полемиках почти всегда формулировал свою позицию нарочито упрощенно: факты – фантазии, факты – вымыслы и др. При этом сам МЛГ подчас броско обобщал там, где вовсе не имел статистики, а применительно к статистически обработанному (им самим) материалу делал выводы скромные, сжатые, лаконичные. Конечно, наши обобщения без статистики всегда зыбки, но и статистика пока еще далека от умения погружаться в смысловые глубины. Уникальным прорывом в этом направлении, подчеркивающим бездну сложностей и масштабность нерешенных задач, является собственная книга Гаспарова «Метр и смысл» (12) . А пока читателю, чутко относящемуся к вопросам метода, приходится интуитивно прочерчивать переходы между обобщениями без материала (точнее, без достаточного материала) и материалом, остающимся без осмысляющих обобщений.
(11) Ронен О. Из груды писем // Стих, язык, поэзия. М.: РГГУ, 2006. С. 71.
Теперь о том, что касается интерпретации, а также ее изложения. Как известно, МЛГ давал себе отчет в том, что требование дискурсивности, вытянутости в вербальную линию синхронных жизненных (и исследовательских) впечатлений у него было явно повышенное, гипертрофированное. В этом можно видеть и недостаток, и достоинство: именно благодаря этому вытягиванию интуитивно проживаемого в дискурсивные ряды Гаспарову удавалось выводить на всеобщее обозрение то, что многие другие люди, умные и чуткие, хранят в тайниках своей души, будучи лишены возможности с кем-либо этим поделиться. Конечно, при этом неизбежно возникает и еще один вопрос – о «фильтрах» восприятия, о механизмах отбора и отсеивания материала. Омри Ронену явно не нравится работа гаспаровских «фильтров». Он не очень элегантно объясняет ее дефекты физической глухотой МЛГ и даже строит на этом яркую, пронизывающую весь текст метафору: «послушный слуховой аппарат» (то, что позволяет физически слышать), и «прихотливый апперцепционный фильтр» (то, что позволяет воспринимать и понимать) образуют общий механизм, который управляется исследовательским своеволием (хочу – слушаю, хочу – не слушаю, хочу – вникаю, хочу – не вникаю) (13) . Однако ведь нельзя не признать, что само наличие селекционных фильтров характеризует любое наше восприятие, просто эти фильтры у людей во многом (хотя и не во всем) разные. К примеру, историческая семантика явно интересовала МЛГ меньше, чем Омри Ронена, но зато его больше интересовало расположение мотивов в пределах одного отдельно взятого стихотворения (или что-то другое), и так далее.
(12)Гаспаров М.Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. М.: РГГУ, 1999.
(13) Для объяснения такого своеволия Ронен привлекает гипотезу С.Л.Ивановой об ослышках как основе поэтической рифмы: посмотрите, какие превращения происходят со словами, которые мы слышим плохо, переспрашиваем, но все равно недопонимаем. Как известно, МЛГ относился к самой этой гипотезе как к произведению «творца», или, иначе, читателя, тонко чувствующего поэзию, но не «исследователя», пытающегося объяснить ее происхождение. Что же касается способности Гаспарова слушать других людей, то мой опыт говорит об ином: тех, кто приходил к нему советоваться о научных делах, он слушал на редкость внимательно, нередко переспрашивал, уточняя: так ли я вас понял? При столкновении с реальным другим, всегда готовым возразить, ему было явно не до рифмоплетений, сознательных или бессознательных.
Может показаться, что мы далеко отошли от нашего главного предмета – от роненовского образа Гаспарова-фактоубийцы. Однако по ходу обсуждения мы обрели более широкий исторический горизонт, в котором этот вопрос может обсуждаться. Да, ошибки у МЛГ были, как у всякого человека. Но не в этом главное. И дело вовсе не в том, что МЛГ не в чем упрекнуть. Я бы сказала так: МЛГ не терял факты, но он оставлял в стороне некоторые более современные возможности осмысления вопроса о фактах: в философии и эпистемологии ХХ века этот вопрос звучит как проблема эмпирического обоснования науки. Оказалось, что факты живут иначе, сложнее, чем представлялось классическому позитивизму, прямыми наследниками которого были и Ярхо, и Гаспаров. Если мы хотим, чтобы методологическая программа Гаспарова работала и у нынешних молодых исследователей, нам придется – уже без Гаспарова – восстанавливать и переосмысливать этот философский контекст обсуждения вопроса о фактах. В противном случае нам трудно будет спорить с теми, кто видит в МЛГ постмодерниста-«деконструктора», которому на факты просто-напросто наплевать.
Вопрос о постмодернизме в связи с МЛГ – это вопрос с подвохом. Обычно к постмодернизму (и деконструкции) относятся полярно: либо его обожают и подражают, либо проклинают и не видят в нем ничего здравого, одну лишь теоретическую наглость. Я соглашаюсь с мыслью Омри Ронена о том, что у Гаспарова есть элементы «деконструкции», но, вопреки Ронену, не считаю ситуацию всей «постсовременной» мысли полным ненаучным произволом. Мне уже случалось писать о некоторых парадоксальных сходствах между Гаспаровым и Деррида: вопрос о конструкциях и деконструкциях здесь приобретает более сложные очертания, нежели кажется тем, для кого «деконструкция» – синоним фабулирования (14). Как известно, МЛГ не любил термин «деконструкция» и заменял его (мнимо!) понятным словом «деструкция». Однако, строго говоря, даже у Фуко (которого МЛГ за «Слова и вещи» призывал «расстрелять», а за тома из «Истории сексуальности» – «поставить в угол») так или иначе возникали те проблемы (например, недостаточности фактов для обоснования теоретических тезисов), которые и самому МЛГ не всегда удается обойти.
А теперь – о фактах не только литературных. Омри Ронен говорит о некоей, что ли, социальной неадекватности МЛГ. Вот один из примеров: в Мичиганском университете (Анн Арбор), на кафедре славистики, происходит чрезвычайное происшествие – срыв занятия, которое проводил МЛГ. О. Ронен расстроен, пытается вечером по телефону объяснить МЛГ, чтó же собственно случилось (это «связано с фамилией»), а МЛГ, не дослушав объяснений, посылает своей корреспондентке М.-Л. Ботт (15) в Германию собственную версию событий: мотивы инцидента – то ли «антисемитские», то ли «антиармянские». На самом же деле случайно оказавшиеся в аудитории студентки (Ронен уточняет: новые русские эмигрантки, а это, заметим, – особая категория), решившие, что увидят яркого Гарри Каспарова, увидели тусклого Михаила Гаспарова, привычно читавшего свой текст по бумажке, и принялись шуметь – чего МЛГ, по своей защитной глухоте, толком и не расслышал. Во всяком случае, не стал в это вникать. Мне вполне понятно, что Ронен, который старался сделать все, что мог, пригласив МЛГ в кафедральной обстановке, далекой от идиллии, был обижен таким невниманием. Что на это сказать? Признаюсь, что и мне приходилось сталкиваться с тем, что я назвала бы своего рода социальной невменяемостью МЛГ (16) : думаю, что это был его способ выгораживать для себя относительно замкнутое пространство, в котором внешняя реальность меньше задевала бы его и меньше мешала делать то, что он считал для себя главным.
(14) Напомню: Деррида в начале 1990-х впервые приехав в Москву, решительно встал на защиту Маркса (как человека и мыслителя), чем озадачил и даже шокировал российскую публику. Логика «иконоборческого» поведения может действовать и при свержении, и при развенчании, и при переинтерпретации кумиров. Чем не случай с Маяковским и Мандельштамом?
(15) «Читать меня подряд никому не интересно…»: Письма М.Л. Гаспарова к Марии-Луизе Ботт, 1981-1004 гг. // Новое литературное обозрение. 2006. № 77(1). С. 145-259.
(16)Так, среди адресованных мне писем, не вошедших в публикацию, есть одно – о заседании во вновь образованной Академии гуманитарных исследований, где МЛГ через запятую перечисляет присутствовавших (умных и неумных, порядочных и непорядочных): вот, дескать, какие у нас теперь сливки научного сообщества. Конечно, это не его сообщество (в основном – философское), но он слишком уж нарочито не вникает в «детали», что в данном случае совсем не безобидно.
Итак, МЛГ пытался выгородить удобное для жизни и работы пространство, но это не очень-то получалось. Думаю, что он завидовал тем, кто мог жить и работать спокойно. Зависть, как он всегда говорил, – мелкое чувство, однако и у него самого были некоторые проявления мелочности. Я говорю это сейчас, чтобы пояснить еще один случай, на который обиделся Омри Ронен и, кажется, не он один. Так, в письме М. Л. Ботт (работавшей над переводом цветаевского «Крысолова») МЛГ именует Принстон чем-то вроде немецкого города Гаммельна: город-де мещанский, сытый, довольный, уютный, а кафедра славистики – слабая. Конечно, письмо не предназначалось для публикации, однако О.Ронен подчеркивает, что и в частном письме к немке ругать Принстон, давший приют многим евреям в годы второй мировой войны, – грех. Теперь, коль скоро письмо опубликовано, Ронен встает на защиту принстонцев: среди них – три поколения его учеников, и он хорошо знает, что никакие они не мещане, а совсем даже наоборот – и люди хорошие, и музыку любят, и в еде умеренны и еще много чего другого. Словом, опять у МЛГ непорядок с фактами. Однако прислушаемся: сама эта защита принстонцев звучит диссонансом, потому что в данном контексте она глуха к важнейшим смысловым обертонам гаспаровского употребления слова «мещанство».
У Гаспарова (несмотря на соседство зловещего Гаммельна) речь идет о чем-то весьма соблазнительном: об уютном замкнутом мире, удобном для жизни и работы, о земном рае, в который его, «неконвертируемого» Гаспарова, никогда не впустят, так что и музыка, и еда тут не при чем. Насчет кафедры – тут действительный перебор: ведь по другим письмам хорошо известно, что МЛГ всегда с большим уважением относился к Кэрил Эмерсон, профессору Принстонского университета, далеко не во всем с ней соглашаясь: она была для него, в частности, барометром изменений, происходящих в мировой бахтинистике, а также высоко ценимым собеседником по целому ряду других вопросов. Помимо уютного и комфортного Принстона у МЛГ могли быть и другие поводы для зависти: вряд ли можно сомневаться в том, что он завидовал (скорее всего, бессознательно) и счастливым детствам, и «ненесчастливым», как выражается Омри Ронен, бракам. Счастливым людям легче жить, а он, Гаспаров, – за границей, где никому не нужен, обязан работать, как вол, чтобы продвинуть дело, которое не сможет сделать в московской суете. По сторонам он не смотрит: все равно, говорит, ничего не увижу. А если МЛГ и смотрел по сторонам, то принимался трактовать (тут О.Ронен опять прав) Новый свет по меркам Старого. От себя могу добавить, что, скажем, европейские архитектурные памятники он описывал нарочито снижающим образом, выстраивая, как из кубиков, неизвестное из уже известного. Так, в письме в Подгаецкой он, как фокусник, на три счета превращает Марбург в Венецию (17) ; если бы мы были венецианцами, мы, наверное, могли бы обидеться за наши святыни. Что это – бесчувственность? Или скорее – очередная разновидность иконоборства?
(17) Опыт художественной метаморфозы: как превратить Марбург в Венецию? Как объяснить Венецию на основе Марбурга? «Сузить его переулочки, на перекрестках поставить горбатые мосты, под ними расположить зеленое мутное стекло, вот Вам и Венеция. В Венеции трамвайчики ходят медленно, чтобы люди внимательно смотрели на “замшелые бараки”. Правда, в Марбурге нет собора Святого Марка, но это даже хорошо: “патологически великолепен”». Ваш М.Г. С. 146.
Ронен, как уже говорилось, отказывает МЛГ не только в доброте, но и просто в доброй воле. В том, что касается доброты (или, точнее, не-доброты), МЛГ первым подписался бы под любыми упреками в свой адрес: его критерии доброты были чрезвычайно высоки. Однако при этом МЛГ уточнял: я недобрый, но научился «вести себя как добрый». И это значило многое: в частности, требовалось писать бесконечные отзывы на работы и диссертации, консультировать всех желающих, вникать в чужие проблемы, просто дарить людям свое время (между прочим, именно так называется одна из сравнительно поздних книг Жака Деррида: «Donner le temps», «Дарить время»), которого ему самому хронически не хватало. Иначе говоря, это был дар жизни, и он был слишком велик. По мне так лучше бы МЛГ был менее добрым, но зато – ради науки и, тем самым, ради людей – продумал бы больше из того, что он не успел продумать, показать, разъяснить – на стыках дисциплин, в которых работал, в разломах между тем, к чему он стремился, и тем, что в результате получалось. Это помогло бы сегодня его идеям и его находкам выйти за рамки профессионального круга, неизбежно узкого, и шире проникнуть в культуру – туда, где все, происходящее в познании, так или иначе перерабатывается и транслируется по другим уровням человеческого существования.
Поблагодарим же автора статьи за то, что он не постеснялся откровенно рассказать нам о своих чувствах и тем самым подтолкнул нас к тому, чтобы искать другие подходы к стоящим за ними проблемам. Думаю, что тем, кто работал с МЛГ, кто просто разговаривал с ним, стоило бы собрать личные свидетельства – любые, совсем не обязательно агиографические – этого бесценного опыта и поделиться им друг с другом и с читателями. В связи с наследием Гаспарова нам предстоит еще столько работы, что тратить силы на мелочи, уходить в свои, по-человечески понятные, обиды – нам просто некогда.
Цикл состоит из четырех фильмов, объединённых под общим названием «Титаны». Но каждый из четырех фильмов отличен. В том числе и названием. Фильм с Олегом Табаковым называется «Отражение», с Галиной Волчек «Коллекция», с Марком Захаровым «Путешествие», с Сергеем Сокуровым «Искушение».
Еще с XIX века, с первых шагов демографической статистики, было известно, что социальный успех и социально одобряемые черты совершенно не совпадают с показателями эволюционной приспособленности. Проще говоря, богатые оставляют в среднем меньше детей, чем бедные, а образованные – меньше, чем необразованные.
