25.01.2010 | Pre-print

Были бы мы живы…

...будем когда-нибудь и веселы

Настоящая книга посвящена памяти Евгения Владимировича Пермякова (1961-2007), филолога и издателя, одного из создателей и руководителей "Объединенного гуманитарного издательства" (ОГИ) и "Нового издательства". В первую часть "Пермяковского сборника" вошли воспоминания друзей и коллег Жени, материалы его фотоархива и стихи поэтов - авторов ОГИ и "Нового издательства". Вторую часть составили работы того научного цеха, незаменимой частью которого в качестве ученого и издателя Женя являлся на протяжении двух последних десятилетий.

Текст: Сергей Валиулин

 

1982-й, конец июля. Ранним утром мы идем по Тарту, останавливая редких прохожих: «А где тут у вас университет?» Направили нас вверх по Ванемуйзе к одному из университетских корпусов. Сверяем фасад с картинкой на обложке «Ученых записок» — никаких колонн нет. Лажа! Запомнилось, как красиво и вдруг показалось Главное здание: прошли мимо Ратуши, небольшой изгиб улицы, и из-за домов… Сосчитали колонны — ОНО. Всяко.

Женю я увидел в первый раз тремя годами раньше — в колхозе, куда мы попали после поступления в Челябинский университет. Скромный, коротко стриженный паренек в джинсовой курточке Златоустовской швейной фабрики, немного лопоухий (школьное прозвище — Ушаня). Даже для вчерашнего школьника выглядел он очень молодо, такой пионер-отличник с плаката. Он выделялся из той оравы историков, которые горланили, бегали за вином, пытались играть в футбол — все это шумно и бестолково. Женька чаще всего сидел в сторонке, «спокойненько» так.

В общаге поселили меня в комнату с двумя историками: Олег был каким-то комсомольским активистом и поступил по направлению с завода, Женька — медалист. Моя первая мысль: «Ну, попал!» Но все оказалось не так страшно. Олег пробыл с нами недолго: он сразу начал делать свою комсомольскую карьеру в университете, появлялся в общаге все реже, а после и вовсе поселился на квартире. Мы с Женей запомнили его по тем забавным сценкам, что разыгрывались в комнате воскресными вечерами. По воскресеньям Олег привозил из дома самогон, особенным способом очищенный и настоянный на травках. И непременно в коньячной бутылке. Со словами — «Это для экстренного случая. Вместо лекарства» — бутылка пряталась в тумбочку.

Наши с Женей жалобы на холод в комнате (чем не экстренный случай?) приводили к тому, что бутылка опустошалась в тот же вечер. Пермяков брал гитару, пели что-нибудь «душевное». Обычное для тех лет увлечение рок-музыкой совершенно не коснулось Жени: он не знал популярных групп и вообще был далек от этой культуры: записей, дисков и прочего. При этом он был музыкален, легко подбирал мелодию на слух. В школьном ансамбле он выучился играть на трубе и гитаре. Песенки были простенькие — иногда из «Машины»: «Первое окно выходит в поле, / Поле наших самых лучших дней…» , что-то из бардов, что-то эстрадное. Иногда я пытался аккомпанировать «на табуретке», но часто сбивался с ритма. Женя откладывал гитару и терпеливо раз за разом поправлял: «Серега, это же так просто! Смотри».

Вечера проходили в чтении, разговорах за чаем: Пушкин, декабристы, чаадаевские «Письма». О себе Женя рассказывал мало, и о его школьных годах я больше узнал от Гриши Амелина, чем от самого Женьки. В октябре Женя немного официально сказал, что хотел бы познакомить меня со своим другом. Так появился Гриша, который постепенно переселился в нашу комнату. Они заканчивали одну школу-интернат и дружили уже много лет. Сдержанный и молчаливый Пермяков рядом с едко-ироничным, порывистым Гришей мог показаться ведомым, но их дружба была абсолютно равноправна. Какие-то силы притяжения, удерживающие вместе этих очень разных людей, постепенно привлекли в один круг и наших соседей, третьекурсников филфака. Те были старше лет на десять—пятнадцать, они вскочили уже на подножку вузовского трамвая, поступив на рабфак, кто в тридцать, а кто и в тридцать пять лет. Коновалов работал прежде на заводе, Юра Русских — из глухой деревни, от сохи, Костя Куликов после мореходки послужил на торговом флоте — очень разные, уже сложившиеся, взрослые люди оказались в одной компании, позже назвавшей себя 909-й студией. 909-я просуществовала несколько лет, постоянно пополняя свой состав: Юрик Достовалов, Востриков, Литвинов. Время разбросало этих людей, но вряд ли разъединило духовно. Сколько бы мы с Женей ни вспоминали то счастливое время — всегда с большой любовью к нашим «старикам», делясь каждой новостью о них. Для Женьки в его отношениях с людьми ни количество публикаций, ни научная состоятельность не были мерилом, его «школа дружества» прошла в 909-й. Ту атмосферу трудно передать: какие-то свои словечки, разговоры о книгах, стук пишущей машинки и бесконечные пародии на преподавателей и друг на друга, тотальная ирония ко всему, что за порогом 909-й, и в еще большей степени самоирония — вот лишь немногие приметы того времени. Общие застолья с жареной картошкой и чаем обходились без спиртного — «завода» и без этого хватало. Юрик Коновалов (именно так:Юрик, Лешик, Женик; так сложилось, и подобную уменьшительность, ироничную ласковость я после встретил у митьков) брал гитару и, сыграв для разминки две-три классические пьесы, начинал петь Высоцкого «Во хмелю слегка лесом правил я…», с каждой песней все больше распаляя себя. Никогда потом я не слышал такого абсолютного попадания, такого «нерва», без которого эти песни не звучат. Как часто в последние Женькины приезды в Тарту, сидя ночами на кухне, вспоминали мы все это!

Как и всякий провинциальный вуз того времени, Челябинский университет был красным, даже кумачовым. Стенды, бюсты основоположников, бесчисленные комсомольские собрания — все как у людей. Впрочем, другого и быть не могло: мы жили на улице Молодогвардейцев, неподалеку от Комсомольского проспекта; в центре города — обязательные улицы Ленина, Кирова, Энгельса. Но был и свой couleur local: улицы Сони Кривой, Якова Цвиллинга (имена уральских большевиков). Как шутил Коновалов, не хватало улицы Памяти злодейского покушения на Карла Либкнехта и Розу Люксембург. 909-я была аполитична, находя утешение все в той же иронии. Я не припомню в 909-й ни диссидентской литературы, ни самиздата.

На филфаке у власти был профессор Лазарев со свитой. Удивительные вещи открывались нам на лекциях: творчество «салонной поэтессы» Цветаевой нельзя ставить рядом с частушками уральских заводских рабочих, «отразивших думы народа, его чаяния». Не ходить — нельзя, а слушать невозможно. По словам Женьки, у историков такого откровенного маразма не было. Женя, испросив однажды разрешение Глебыча, регулярно ходил на лекции по теории литературы и спецкурсы. Константин Глебович Исупов, для 909-й — фигура культовая, защищался в Тарту и был в своих лекциях последователем Тартуской структурной школы. Блестящий лектор, остроумный собеседник, человек необыкновенного обаяния, чьи высказывания и просто шутки бесконечно смаковались в 909-й, он был главной причиной обращения Жени к филологии и последующего переезда в Тарту.

Давным-давно получил от тебя письмо и вчера — «улыбку» Глебыча. Благодарю за то и другое. Стиль Глебыча узнал и очень порадовался, хоть и статейка ни о чем. Сразу вспомнились лекции Глебыча, его голос, интонации, «фишки». Даже ЧГУ помянул добрым словом.

Осень 79-го, когда все еще только начиналось, запомнилась долгими прогулками в парке. Это было время разговоров о книгах и не только, узнавания в другом — своего, совместных чтений на скамейках. Эти чтения вслух давали возможность моментально поделиться радостью от прочитанного и здорово объединяли. Позже открыли отдаленный район парка на берегу реки, где в высокой траве прятались свезенные сюда останки гипсовых девушек с веслом, пионеров и сталеваров. Этот уголок притягивал своей безлюдностью и вызывал ассоциации со «Сталкером» Тарковского, любимым Жениным фильмом в те годы. Это место в 909-й называли Зоной. Во время одной из таких прогулок в парке в апреле 82-го было принято окончательное решение о переезде в Тарту, далось оно непросто, но подытожилось с некоторой лихостью: «Закисаем. Пора разбегаться».

Из университета легко было вылететь за пропуски или неуспеваемость, но уйти «по собственному желанию» оказалось сложнее. Последовали беседы в деканате, уговоры, предложения помощи — в общем, какого рожна вам еще надо? Но сейчас я думаю, что для Жени тогда еще сложнее было объяснить свое решение дома, в семье.

Итак, колонны пересчитаны, написано вступительное сочинение по «Герою нашего времени», куда Женя «пристегнул» Кьеркегора, впереди целый месяц в научной библиотеке. Заказывали в основном тартуские издания: «Семиотики», статьи по типологии культуры и т. п. Помнится, нашли «Отчет о научной работе» за 1971 год — что-то по проблеме моделирования искусственного интеллекта. Работа была заказана московским вузом, никаких откровений мы там не увидели, но отметка «для служебного пользования» давала чувство приобщенности к Тарту. С удовольствием вспоминали потом этот месяц: не было предэкзаменационной горячки, читали и конспектировали в свое удовольствие. Когда библиотека была закрыта, гоняли мяч на новеньком университетском стадионе: в качестве ворот — два легкоатлетических барьера. Выглядело это, наверное, странно — игра один на один. Барьеры ставили метрах в сорока, и пока удавалось закатить туда мяч, приходилось по два-три раза обыгрывать друг друга. Азарт!

Первого сентября, получив студенческие, решили отметиться у «дяди Миши» (знаковая забегаловка неподалеку от ГЗ). Заглянули туда дважды, в третий — прихватили с собой. Потом сидели на лодочной пристани рядом с Ботаническим садом и распевали «ариэлевские частушки». Голодные, опьянели довольно крепко. К вечеру отправились вселяться на Пяльсони, где оказалось, что наши места заняты. Все — как нам казалось, мирные — попытки объясниться успеха не имели. На шум сбежались соседи по этажу. Вскоре все прояснилось, но Женькины крики «Сергуня, не держи меня!» запомнились всем и надолго. Наутро сокурсники поглядывали на нас с некоторой опаской и на всякий случай сторонились, что нас позабавило. За весь август ни с кем в Тарту не познакомились, держались особняком, самодостаточно. Но это затворничество не могло продолжаться бесконечно. Первым человеком, с которым Женя познакомился в Тарту, был Роман Лейбов, тогда второкурсник. Мы пригласили его на чаек, встретив в пустом коридоре общежития. Разговоры были, конечно же, о ЮрМихе, книжках, статьях. Женя упомянул одну из работ Успенского, опубликованную в «Семиотике». Роман поправил: «Не в четвертой, а в пятой». Спорить Женя не стал, но едва гость ушел, заглянул в свои конспекты и с лукавой улыбкой удовлетворенно сказал: «Лажа, чувак. Не в пятой, а в четвертой».

Вот так это все начиналось… Тартуский период Жени продлился почти десять лет. С перерывом.

Губ и маршей упоительных

Двухгодичные заложники:

Караульные мыслители,

Портупейные художники.

(909-я на Пермякова и Валиулина)

Глебыч, в студенческие годы занимаясь Пришвиным, переписывался с его вдовой. В Челябинске мы бывали у него в гостях, и однажды он зачитывал нам интереснейшие куски из тех писем. Речь шла об отношениях художника и власти, ее институтов. Тогда и прозвучало емкое и точное пришвинское «нужник» — от слова «нужно», хотя и пахнет всегда дурно. Армию мы и восприняли, как «нужник». Для стороннего наблюдателя это было второй после переезда и главной нашей «глупостью». «Глупостью», за которую не стыдно и нет желания оправдываться. В Тарту существовала богатая традиция того, как «закосить» от армии (дурдом был самым испытанным средством). Легендарным уклонистам удавалось косить по несколько призывов. У Жени не было ни желания суетиться и мельчить, ни надежды на то, что пронесет. В тот год брали всех: хромых, близоруких, придурков… Объяснялось это каким-то демографическим провалом. Пермяков на два года отправился защищать Родину в Коми АССР, район лесозаготовок. Ни в письмах, ни после — ничего об «армейских буднях». Чем удивлять? — «нужник» один и тот же.

Но ведь, черт побери, знали об этом, когда ехали в Тарту и бросали Челябинск. Это наш выбор. Мы просто обязаны доказать, и прежде всего — самим себе, что все не напрасно. И время службы когда-нибудь все равно кончится. И мы сможем читать, когда захотим этого, ходить в кино и театр, пить чай в нашей комнате и в нашей компании, беседовать, слушать Лотмана и Чернова. Это все будет. Обязательно. Нужно только взять максимум возможного сейчас. Главное — сохранить голову, способность мыслить. Опять придется догонять тех, которые были позади нас. Но это стимул. Он заставит трудиться, а делать это под руководством ЮрМиха или Зары — совсем неплохо. Нужно верить в себя и себе, в свою правоту и свой путь. Воспринимать все происходящее сейчас, как неизбежную плату за прошлое и будущее. Не грусти, старина. Будь весел, даже когда трудно и совсем не хочется смеяться. Часто воспринимаешь себя глазами других. Когда видишь, что люди считают, что тебе хорошо и легко, завидуют тебе, то и сам невольно начинаешь верить в эту сладкую сказку и завидовать самому себе.

У нас есть чудесные друзья, университет, родители. Ты знаешь, чем будешь заниматься после армии. А ведь многие люди сходят здесь с ума. Они боятся ехать домой, им нечего там делать, их ничто и никто не ждет. Так ли у нас?

Постоянно думаю о Тарту, как о лучшем времени моей жизни. Ты помнишь, старина, этот тихий, уютный городок, напоминающий елочную игрушку, университет, лекции ЮрМиха и Чернова, Домский собор в парке, даже эту проклятуюобщагу…

Единственным забавным, «трагикомичным» воспоминанием был Женин рассказ о том, как военный духовой оркестр, в котором он играл на трубе, выезжал на гражданские похороны в поселок. Новость «комяк откинулся!» разносилась по части мгновенно. Желающих попасть в похоронную команду было множество — это сулило выход за ворота части и угощение от гражданских. У солдат это называлось грубовато: «таскать комяка». За Женей в такие дни ходили по пятам, упрашивая взять в оркестр на тарелки или барабан нести.

Служба при штабе (пригодилось умение печатать на машинке), частые командировки освобождали от общих работ, но была и оборотная сторона этих привилегий — зависть и недовольство старослужащих. Пришлось пройти и через это, «поставить себя». Второй год службы — тоже испытание, хотя и другого свойства, но суть оставалась прежней: или тебе удается остаться самим собой, или живешь по правилам «нужника». Позже об этом будет много написано, хорошего и не очень, реальная жизнь всегда проще и грубее.

Армия, в шежамском варианте, ужасно развращает людей, отсюда через два года выходят или натуральные преступники, или совершенные бездельники. Неизвестно, как они будут жить и работать позже. Слава богу, что моя работа не позволяет расслабиться, постоянно заставляет пересиливать себя. Это трудно только с непривычки. И спать по 3-4 часа можно постоянно. Правда, это не может не сказаться на здоровье, но это не главное. Гораздо хуже прийти из армии каким-нибудь интеллектуальным уродом.

Здесь тяжело не физически (хотя тоже очень трудно), а психически. В обществе постоянной ругани, грязи и подлости. Устал от мата и непрерывных взаимных оскорблений.

В шежамских письмах Женя часто цитирует пушкинское:«Были бы мы живы — будем когда-нибудь и веселы». Эта строчка становится почти ритуальной и лучше всего определяет его тогдашнее настроение. Стараясь поддержать меня, он в этих письмах словно подстегивает себя, и здесь, кроме характера, сыграл свою роль запас прочности, полученный в Тарту: было к чему стремиться и к чему возвращаться.

По Тарту скучаю, как и по «Битлз», Лотману, даже — футболу. Здесь совершенно не двигаюсь и потихоньку загибаюсь. Бессонные ночи и трудовые дни берут свое. Но не унываю и с робкой надеждой смотрю на будущее. Не хватает Красоты, все серо и однообразно. Больше всего бесит свое безделие «для себя» и бессилие что-либо изменить. За год сделано ничтожно мало, ничего не сделано. И через год будет тот же итог. А молодые, действительно, уже впереди. И уже нам, старина, надо их догонять.

У них это выходит смешно и неловко, но они все равно движутся вперед. Мы же вынуждены все это наблюдать, в бессилии опускать руки и делать улыбку, в которой больше самоиронии, чем иронии. Но надо, надо читать. Читать через силу, через «не могу». Читать, чтобы не разучиться читать. Это происходит незаметно и постепенно, но вернуть утерянное будет много сложнее. И у нас нет времени на то. И у нас вообще нет времени. Zeit not. Молодые уже заняли наши места, ничего о нас не зная. Нужно будет напомнить о себе, о своих правах на внимание ЮрМиха, Зары, Чернова. Но к этому надо быть готовыми. Не грусти, старина. Не поддавайтесь слабостям. Будь лучше злым, чем апатичным, безразличным ко всему. Должно быть какое-нибудь чувство, как должна быть какая-нибудь пища для ума. Без них мы перестаем быть людьми, становимся машинами.

Ну, да ладно, старина. «Были бы живы…»

Месяца за три до дембеля, прямо на территории части Женю сбивает грузовой ЗИЛ. Лишь однажды он рассказывал о случившемся: «Хотели попугать, да не рассчитали». С переломами бедра и тазовых костей Женя почти два месяца лежал в гражданской больнице (по-моему, в Воркуте). Два месяца неподвижности и бесконечных разговоров «за жизнь» с соседом по палате, бывшим зэком. Тот был малограмотным, и Женя писал за него письма, чем снискал уважение и заботу (сосед был ходячим). Встретились мы уже в Москве 5 мая 1985 года. Женя ходил с палочкой, сильно хромая, и быстро уставал. Но уже через год он снова играл в футбол, поначалу осторожно, иногда останавливаясь и морщась от боли, но играл — инвалидность в его планы не входила.

Футбольчик. Именно так — футбольчик. Играли всегда и везде: на снегу, на вытоптанных баскетбольных площадках, в хоккейных коробках. Еще старшеклассником Женя играл за взрослую команду на первенствах района, и просто «катать мяч» он не умел: если выходил на поле, то играл с полной отдачей, азартно и напористо. Взрослый футбол — суровая школа: по ногам били без скидок на возраст; и, как часто потом в жизни, надо было подниматься и играть. Банально, но Пермяков с его ленивой, вразвалочку, походкой на поле преображался. Они с Гришей были хорошо сыграны: окликая друг друга своим возгласом «О-я!», что означало «Я здесь, я открыт!», отдавали пас не глядя, и мяч всегда находил партнера. Амелин мог эффектно на квадратном метре обыграть защитника и навесить мяч в штрафную, куда уже врывался Женя, мастерски играя на опережение. Его умение видеть поле, сыграть рационально и вместе с тем красиво, его напористость и нацеленность на ворота делали его, пожалуй, самым сильным из всех, с кем приходилось гонять мяч. Очень сдержанный, а иногда просто закрытый для других, на футбольном поле он раскрывался, быть может, полнее всего. Вообще Пермяков — человек спортивный, прежде всего, характером. Правда, одно из спортивных его достижений не принесло ему радости. В Тарту, на первом курсе, Женьку обязали выступить на соревнованиях по гимнастике: нужен был зачет в семестре. Вернувшись на Пяльсони, он с раздражением бросил на тумбочку диплом «за победу в прыжках через козла». «Поздравление» от 909-й не заставило себя ждать: «Пермяков, мы зачем тебя в Тарту послали?»

После многих лет общежитий и съемных квартир для Жени очень важно было иметь свое пространство, а благополучие семьи определяло все остальное. Безденежье, неопределенность положения и бытовая неустроенность предопределили отъезд в Москву в 1993-м. В августе Женя с Ириной зашли к ЮрМиху проститься, и это была их последняя встреча. В Москве ждала все та же неопределенность, в который раз все нужно было начинать «с ни черта».

В конце года в итальянской открытке Женя напишет:

Здесь было неплохо, иногда очень хорошо, иногда чрезвычайно грустно. Соскучился по семье, но не по Родине. Может быть, приеду ближе к весне в Тарту, так как хочу понять, что ЮрМиха больше нет, хочу повидать вас и, наверное, попрощаться с Тарту.

В Тарту Женя приехал с «Лотмановским сборником» — это была первая его книжка, первая победа, это была та планка, которую он установил для себя в этой новой, другой жизни.

Эти заметки памяти, чередующиеся со строчками Жениных писем, быть может, попытка еще одного диалога с ним, в котором последними словами пусть останется постскриптум из шежамского письма:

P.S. Хочется сказать что-то доброе, чтобы тебе было приятно и хорошо. Ты держись.

Ничто не бывает бесконечным. Только бы не было войны. Женик.