19.11.2009 | Книги

Краткая история времени

Новый роман Кенжеева мало похож на предыдущие – на «Младшего брата» и тетралогию «Мытари и блудницы»

О прозе поэта писать легче чем о стихах. Просто потому что ее можно пересказать.

Но о прозе поэта писать труднее, чем о любой другой прозе, - ее трудно пересказывать, она организована иначе, и собственно сюжетные коллизии – то, что обычно поддается пересказу, в ней не главное. Зато в ней  есть много других вещей, которые стоит объяснять, чтобы понять, как это устроено и зачем в принципе все это. И тут мы вынуждены повернуться на 180° и признать: как раз со стихами-то и проще, там всегда можно сказать – «если нужно объяснять, то не нужно объяснять», наконец, стихи всегда можно «продемонстрировать». От многосотстраничного романа короткой цитатой не отделаешься, так что придется – пусть не пересказывать, но, по крайней мере, объяснять – про что это и как это устроено.

Для начала я скажу, что этот роман Кенжеева мало похож на предыдущие –  на «Младшего брата» и тетралогию «Мытари и блудницы». В романах Кенжеева начала 90-х был некий стилистический фокус, тот же «Иван Безуглов» больше всего напоминал перелицованного «Джеймса Бонда»: он был такой целлулоидный и пластичный, строился из блоков и не походил на традиционный русский роман с его подробным и последовательным психологическим развертыванием. Дальше эта игра раскручивалась, но в основных своих принципах оставалась той же: ключевой прием – стилизация и остранение. – Между автором и действием всегда была некая дистанция, зазор, который можно было додумать и заполнить по усмотрению.

В «Обрезании пасынков» тоже есть зазоры, но игра здесь, кажется, сложнее, и настоящего автора – из крови и плоти – гораздо больше, чем в романах о Безуглове,

и наверное не меньше, чем в стихах, только тут принцип другой: в прозе приходится проговаривать сюжеты.

По большому счету это роман о памяти. В традиционной романной классификации мы бы сказали: это семейный роман, история семьи в трех поколениях и, соответственно, в трех частях. Вот только построен он нелогично: сначала мальчик из 1950-х, его Москва и его подробная детская память на цвета, вкусы и запахи; потом мальчик из 1930-х, Переделкино, полуреальная история о писателях и чекистах, прототипы иногда очевидны, иногда просто узнаваемы. Фактически, это история последней драмы Мандельштама. Наконец, часть третья и последняя: конец 90-х, канадский городок, больница для душевнобольных и некто, страдающий расстройством памяти и раздвоением личности. В какой-то момент мы понимаем, что это и есть мальчик из первой части, у этого мальчика есть сын, они пишут друг другу письма.

Настоящий смысл происходящего, развязка, и, как ни странно, завязка и разгадка обнаруживаются в самом конце. 

Если б перед нами был обычный роман, то вся эта короткая история из последней главы составила бы его сюжет, вполне себе экшен с кровью, убийством, любовным треугольником и т.д. Но перед нами проза поэта, весь экшен внутри, в бесконечных аллюзиях, тех самых раздвоениях и растроениях, перекличках времен и умножении сущностей. В самоповторах и автоцитатах.

Короче говоря, это – те же стихи, и здесь все то же, что есть в стихах Бахыта: любовь и смерть, Баратынский и Мандельштам, материя жизни и ее не всегда угадываемый смысл. И бесконечный спор поэта и физика о присутствии Бога, Того, кто наделяет вселенную смыслом.

Описав круг, я вернусь к началу: роман можно пересказать, но не нужно пересказывать. А стихи можно по крайней мере продемонстрировать. В этом больше толку и пользы:

…Что ответить тебе, быстроглазый британский гений,

в инвалидной коляске, с атрофией лицевых

мышц? Я и сам, томящийся в клетке из трех измерений,

неуместен, как вывих, я сам в последнее время тих

и не слишком улыбчив, карман мой прорван,

всякие мелочи выпадают, а потом и не вспомнишь, что именно

потерял — красоту ли греческих формул,

или любовь к простору и времени?

...Браво, мудрый мой астрофизик. Но посоветуй все-таки, как

обнаружить его, четвертое? Пролетает черная птица,

вероятно, скворец, над весенней улицей. Ночь в руках —

гуттаперчевый шар, слюдяные блестки, а днем

стелется дым от сожженной листвы по окрестным дачам.

Пахнет корицею, мокрым снегом, терпким вином.

Словом, всем, чего не храним, а потерявши — плачем...

Источник: top10_kiev,