10.11.2009 | Pre-print

Излучение (Части 3 и 4)

В реторте волгинского «Луча» зародилась и выкристаллизовалась группа «Московское время»

Текст: Павел Полян,

Текст: Павел Нерлер

Фотографии с благодарностью публикуются из собраний И.Волгина, Т.Полетаева, Э.Семеновой, А.Цветкова и Г.Чмыревой

В реторте волгинского «Луча» зародилась и выкристаллизовалась еще одна форма нашего поэтического товарищества семидесятых – группа «Московское время».

Никакого манифеста не было, вместо него – общность поэтических и мировоззренческих критериев (знаковые имена из современников – Тарковский и Галич) и радость взаимного общения, как трезвого, так и не очень.

Не было, конечно, и «членских билетов». Состав был хотя и переменным, но твердое ядро вполне просматривалось: Сопровский, Полетаева, Казинцевы, Гандлевский, Кенжеев, Цветков, Сергиенко, Ванханен, Нерлер (о том, что я лично – «поэт со стороны» - узнал из интернета только сейчас), Пахомов, художник и архивист Миша Лукичев. В постоянный «социум» входили Валя Яхонтова, Маша Чемерисская (первая жена Цветкова) и челноки-питерцы – Виталик Дмитриев, Лена Игнатова, Лена Чикадзе и Ира Фоменко (была еще и Ира Чудинова, которую лично я, кажется, никогда не видел). Заглядывали, но не часто Кублановский, Величанский, Володя Аристов, а позднее Веденяпины и Витя Санчук (с Гришей Дашевским я лично познакомился позднее) .

Лидерами (я бы сказал: синдиками) «Московского времени» были двое Саш – Казинцев и Сопровский, из них первый претендовал и на формальные атрибуты лидерства, беря на себя «ведение собрания» и будучи в неизменном сопровождении жены, исполнявшей полусекретарские функции. Бархатистая картавость и безупречный слух на хорошие стихи очень плохо вязалась с тою ролью, которую он взвалил на себя в литературном процессе 80-х, спланировав в «Наш современник» и иже паки с ним. Но я оценил его отчаянную статью о Мандельштаме, где он со страстью взялся за весьма сомнительную для своих новых «своих» задачу – доказать русскость поэзии Осипа Эмильевича. Доказал он тогда лишь подлинную местечковость такой кочки зрения.

Собирались мы у Бахыта или у Тани Полетаевой, но чаще всего – у Вали Яхонтовой на Щелковской (раза два и у меня, в том числе когда провожали Цветкова). Если у Вали – то почти всегда читали стихи и что-то обсуждали (те же «Альманахи», например). Ее добрейшая мама еще и кормила нас чем-нибудь теплым и вкусным. Если не у Вали, то стихи, конечно, не исключались, но резко взмывали котировки моих частушек, например: Танина мама еще долго считала меня главным матершинником в кампании – и это при неплохой конкуренции.

Валя же организовывала и вылазки в лес – в близлежащий или на автобусе. А я несколько раз вытаскивал народ на родину своего псевдонима – на апрельское половодье у Покровов-на-Нерли. Как-то с Сопровским мы увлеклись и добрались до Юрьева-Польского, где он шлифовал свой «1974», а я написал, например, вот это:

Речка Колокша ль виновата?

Иль окна гундосый проем? –

Мы о разном с тобой поем,

Два таких непохожих брата.

Колобком от недобрых рук,

Кувырком от недоброй воли,

- Ты хватаешь из сердца колья

На судьбу, что кишит вокруг.

Ну а я выверяю шаг,

Колешу свои окоемы...

До тебя километры дремы,

Сотни споров и передряг.

…Можно было бы еще немного повспоминать места, где мы собирались. В начале 1980-х их стало несколько больше: салон у Маши Шавыриной, например, или переводческие семинары у Штейнберга или Левика. Ну да уж в другой раз.

В последнее время о «Московском времени» опубликовано немало, в том числе и чепухи с нелепицей.

Недоразумения множатся еще и от того, что в конце 1980-х точно так же назывался и перестроечный клуб в кафе «Метелица» на проспекте Калинина. Клуб как клуб, с читками стихов и докладов, пропускающий через подиум десятки людей, но сгенерированный нашими Сашей Сопровским и Димой Веденяпиным (может быть, кем-то еще – уже и не помню). Этот клуб по своим первичным жанровым признакам был гораздо ближе к «Лучу», чем к «Московскому времени».  

Связь же между «Московским временем» и «Лучом», несомненно, была теснейшей, но не надо их и смешивать. Утверждать, что «Московское время» было солью или сливками «Луча» было бы, при всей правдоподобности, неточно. Да, они были взаимосвязаны, но и совершенно автономны. Своими в «Московском времени» были и те, кто в «Луче» практически не появлялся.

«Луч» был своего рода слуховым окном в писательский мир и, отчасти, нашей общей трибуной – едва ли не единственной легальной трибуной в то время. И все же не думаю, что, при всей внутренней и внешней открытости, выступления на «Луче» были свободны от автоцензуры. Время об этом весьма озаботилось, и многочисленные «неприятности» у лучших из нас тому порукой.

Да, и Игоря Леонидовича точно не хотелось подводить: мы несомненно ценили весь сплав его прекрасных качеств...

4.

Общность и выверенность критериев – эта «присяга чудная» пятому, поэтическому, сословью - впоследствии весьма пригодились. Уже вовсю всходила, выпростав перья и прячась за обэриутской горечью, диковатая стручковая поросль чеснока-постмодернизма – этого суицида искусства, но все это ерничанье и шутовское перебирание карточек имели больше сродства с автором лозунга «Пусть расцветает сто цветов», чем с автором строчки «Из дома вышел человек». Зато камланья эти оказались аккурат по уму и «по вкусу» простофилям-славистам, мигом приступившим к диссертационному одомашниванию и промышленному выращиванию концептуалистского и прочего сорняка на хорошо ими сдобренных постмодернистских грядках. Талантливая статья о веселой поговорке «Нам, татарам, все равно...» породила в их же биязычной среде скучнейший жанр подражательного матометаанализа.

Но с ликвидацией (или, в большинстве случаев, с врожденным отсутствием) критериев начали таять не столько кумиры и авторитеты, сколько разрывы между ними и их прочими современниками. Так, Барков стал почти ровней Пушкину, а Хармс – Мандельштаму. Держать дистанцию между Пушкиным и Барковым, как и между Мандельштамом и Хармсом, стало почти тем же, что держать удар.

Осип Эмильевич был вполне себе веселый и хохмил не меньше, и тупой абсурд «ночи советской» испытывал не слабей, но всему этому нашлось у него свое твердое место – среди шутошных стихов. Диптих про молодого человека, дующего - вместо того, чтобы полежать в гробу, - в трубу, может быть, и гениален, но его место – в самом конце последнего тома, на почтительном отдалении от корпуса стихов, где и «слепая ласточка», и «стихов виноградное мясо», и «пред самой кончиною мира» звенящие жаворонки.

2008-2009