06.11.2009 | Pre-print

Излучение (Часть 1)

Оказалось, что эта бригада – сразу и навсегда

Текст: Павел Полян,

Текст: Павел Нерлер

Фотографии с благодарностью публикуются из собраний И.Волгина, Т.Полетаева, Э.Семеновой, А.Цветкова и Г.Чмыревой.

 

1.

И солнца вставали над нами,

Пока я друзей находил...

 

В 1969 году я поступил в Московский университет, поступил куда мечтал – на геофак. Призер всяческих олимпиад и корреспондент Захара Загадкина и корабельного кока Антона Камбузова, я и не понимал еще тогда, со сколь замечательной наукой связал свою жизнь. Вся наша прекрасная шероховатая планета калачиком свернулась у моих ног, и никакие силы Кориолиса не могли нарушить ее всемирный покой и глобальную гармонию. Не сразу, но мне открылось, что вотчина географа – не Земля как таковая, не глобус и не пространство, а «всего-то навсего» пространственный аспект всего на ней сущего – от мерзлоты до человека.

...В 69-м стояло сказочное лето, но советская власть каникул не любила и чуралась. И чтобы нам, землеведам-новобранцам, ни медом, ни пухом земля наша не показалась (а главное – «чтобы не загордился человек»!), деканат распорядился нами по-свойски – разбил на бригады и разослал по московским стройкам: нате вам, сублимируйте свой триумф, повкалывайте с две-три недели, поузнавайте жизнь, а как узнаете – приходите за своими студенческими. Решительно никому из участников этого странного, за ради райкомовской галочки, начинания – ни пославшему нас сюда поближе факультету, ни работягам с прорабом, и уж менее всего нам самим - даже и в голову не могло придти, что навязанная нам трудповинность есть нарушение наших священных прав.

Крайне трудно нарушить то, чего нет, а на главное наше право – на молодость – никто и не покушался, все нам было ладушки и трын-трава. На стройке никто не горбатился – ни работяги, ни мы. За работой не гонялись - ни мы, ни они; и, словно понимая это, работа тоже не гонялась за нами. Времени на потрепаться было сколько угодно, и уже на второй день я принес с собой какую-то книжку, а к концу дня так насобачился, что запросто мог читать на «рабочем месте», то есть сидя сверху на «пушке» с раствором. Стороннему наблюдателю это более всего напоминало обуздание необъезженного мустанга: но видели ли вы когда-нибудь ковбоя, читающего при этом книжку?..

Мы обустраивали не всю Россию, а только ее малую часть – Сиреневый бульвар на востоке Москвы! Изредка, но бывая там и теперь, пересекая бульвар на троллейбусе или маршрутке, я всегда вскидываю голову направо и смотрю туда, где торчала когда-то фикса «нашего» дома и где стояла наша дощатая бытовка, окруженная пыльной зеленью и пустыми чекушками.

Впрочем, немного были недовольны и мы, в частности, кадровой политикой факультета, направившего в нашу бригаду на Сиреневом так мало девчонок. Было их всего две – и обе Оли: Щипицына и Дубровина. Грациозная худышечка Щипицына смахивала на принцессу из золушек, а Дубровина тянула на фрейлину: выступала павой и на стройку приходила чуть ли не на шпильках, - ее мечтой, казалось, было так поставить себя и дело, чтобы, даже и в робе, оставаться в течение всего дня фрейлиной на шпильках. 

А оказалось, что эта бригада – сразу и навсегда. Мы и сейчас еще, спустя столько лет, все еще дружим и радуемся друг другу. Наш бригадир  - рассудительный и краснощекий Саня Пахомов, отслуживши во флоте, пошел не в океанологи, а в геоморфологи, то есть застрял на земле, волглые складки шероховатые формы поверхности которой, уродуемые человеком, по-прежнему взыскуют об изучении. На всю жизнь он преподал мне один важный урок, явно противостоявший среднесоюзному тренду: думай, когда берешься за что-то, но если решился и взялся – то вкалывай, выкладывайся, не филонь.

Заводной и артистичный Саша Ворожейкин если и исповедовал триаду «вкалывай, выкладывайся, не филонь», то применительно к праздникам. У него был сильный речитативный голос, и был он наш главный гитарист. Репертуар имел традиционный, но каждую почти песню оранжировал в неожиданном ключе: «Что было – то было...», например, он пел как бы устами иностранца, не твердого в русских ударениях и дифтонгах. Было очень смешно.

Рассудительный Коля Регент, добрейшая душа, пьянел раньше других и громко требовал от Ворожейкина все новых и новых песен, а от меня частушек (я и впрямь знал их тогда сотни).

Трое наших иногородних – тростиночка Леня Жаров, земляк Анатолия Карпова и Левши, крепыш Олег Михальченко, земляк Дудаева по Тарту, и круглый из себя Алик Багдасарян, земляк всех своих армянских родственников из грузинского Тетри-Цкаро, – организовали некую ироническую фракцию. «Настоящие географы», так они назывались, были своего рода обериутами от географии.

Однако, к цирку будущей жизни они готовили себя не только потребностью в самоерничестве, но и готовностью «придумать-как-заработать». Скинувшись на швейную машинку, чудо подольских мастеров, они начали тачать один из дефицитов 70-х – мужские трусы и майки, причем не из черного сатина и белого трикотажа, а изо всего, что попадалось на прилавках, главным образом из цветастого ситчика – и чем ярче, тем лучше! Мне на 20-летие «цеховики» подарили роскошную «двойку» из ядовито-синего чуть ли не атласа с золотой бахромой: ясное дело, только для торжественных случаев. Одарив всех друзей, они вышли на внешний рынок и мигом завоевали его – по крайней мере, в масштабах общежития.

Со временем их пути разошлись: Леню и Олега занесло в Тюмень, где первый ударился в писательство и консалтинг губернаторского корпуса, а второй покружил-покружил вокруг нефтяной науки и осел в каком-то невнятном бизнесе, откуда уже почти не подавал голос. Алик же как настоящий вирменин временно репатриировался в Ереван, где набирался опыта на каком-то стыке геологии с экономикой и мерз в комнатушке-пенале размером с купе. Одна из его халтур была по своему обериутству выдающейся: через день на рассвете он скреб и драил горячей водой с шампунем задницу Ленина на главной площади города, иногда, но не каждый раз, прибирая и за голубями на темечке. С таким практическим опытом было уже не трудно защититься на экономических и зацепиться за столицу. И ни для кого не секрет, что лучшие на сегодня в Москве толма и хачапури именно у тетрицкаровских Багдасарянов.

Позднее прибилась к нам из общежития и Таня Капралова, землячка Циолковского, прибилась настолько, что под новым, с иголочки, именем Таня Регент сходила во власть – порулить всеми  миграциями страны, с чем она временами даже справлялась, ибо не вполне еще исключала мысль, что и мигранты люди.

А вот наша настоящая принцесса и любимица: Леночка Стеженская – только что из Зурбагана, персонаж из прозы Александра Грина и песен Новеллы Матвеевой. Жизнь («Какой большой ветер!...») изрядно потрепала ее паруса, но так и не порвала. Ни разу парусник ее души не дал течь, и милое выражение подслеповатой улыбки оказалось и с годами не выветриваемым.

Ну и, наконец, Коля Поболь – человек просто из другого мира и теста, инопланетянин: старше нас лет на 10-15 и свободней на все 50. Все в нем поражало: плотовик, подводник, полярник, неутомимый курильщик (тогда – четыре пачки в день, сейчас – «всего» три). В мире живописи и в мире поэзии – у себя дома, парсеки всевозможных стихов - наизусть. Был он – идеальный читатель поэзии: с кругозором и системою взглядов, не пропускающими через себя халтуру, с тонко настроенной на чудо стиха ушною раковиной, не допускающей ни фальши, ни пустоты.

Именно он объяснил мне разницу между Мандельштамом и Кирсановым, которого, наряду с Маяковским и Асеевым, я тогда боготворил. Из Асеева я и сейчас помню строчки: «Как я стану твоим поэтом, коммунизма племя, если крашено рыжим цветом, а не красным время?..» А вот из всего Кирсанова остались только экзотические названия, например, вулкан Покатепепетль. Я искренне принимал их всех троих – их лестнично-пролетную графику, их мастерское жонглирование словами и звуками, в особенности на рифме, - за высший пилотаж поэзии. В течение всего нескольких разговоров Коля полностью меня «перевербовал», одновременно перенастроив мое ухо на совсем другие, нежели лесенка и консонансы, критерии. Добился этого он весьма просто - прочтя мне в ответ на Покапепетль несколько волшебных стихотворений Осипа Эмильича и среди них – «За то, что я руки твои не сумел удержать...».

(Продолжение следует)