28.09.2009 | Интервью

Сила понимания

О чем могут говорить музейщики с деятелями Церкви

Российское общество в целом пока не готово к восприятию искусства XX века, взяла на себя смелость заявить новый генеральный директор Третьяковской галереи Ирина Лебедева. Не уточнив, впрочем, о каком именно из искусств прошлого столетия в данном случае идет речь. «Общество очень разнородное», отметила она, «по своему статусу мы просто обязаны общаться со всеми его кругами», а «положение незавидное, ведь критика раздается с разных сторон, что бы мы ни делали». То ли в силу заявленной обязанности, то ли в стремлении несколько снизить интенсивность этого критического огня, Лебедева обмолвилась также о некотором изменении выставочной политики. Перед тем, как «запускать какой-либо выставочный проект, связанный с христианской тематикой или религией вообще», теперь, с ее слов, будут проводиться «круглые столы с участием представителей Церкви и художественных критиков». Это должно поспособствовать снятию «непонимания между представителями Церкви и искусства, которое зачастую возникает», считает глава ГТГ, намеренная «развивать и дальше наш конструктивный диалог с Церковью».

О природе таких заявлений, об их адресатах (помимо уже заявленного) и возможных последствиях – в комментариях представителей Русской Православной Церкви и экспертов, деятельно вовлеченных в современный культурный процесс. Беседовал Антон Дубин

Виктор Мизиано, куратор, арт-критик, главный редактор «Художественного журнала»

Мне кажется, что любое публичное высказывание всегда имеет смысл анализировать в контексте. Это касается и данного интервью. Первый его уровень: это говорит новый директор некоего учреждения, человек, у которого нет никакой автономной от только что приобретенной позиции публичной репутации, и, соответственно, этот человек не может не говорить очень осторожно. Этот человек только выстраивает свою публичную позицию, поэтому, разумеется, пока его профессиональная история на этом посту не обросла деяниями, не окрепла через свершения, через уже раскрученный медиальный бренд, совершенно ясно, что такой человек должен вести себя осторожно. И с самого начала заявить о том, что он отказывается от какого бы то ни было диалога с такой влиятельной социальной, общественной и политической силой, как РПЦ, – я бы сказал, что этот человек был бы социальным, карьерным самоубийцей.

Есть и второй момент:

в данном случае речь идет о публичной, государственной институции. Директор Третьяковской галереи – это чиновник, встроенный в некую корпорацию, непосредственно подчиняющийся министру культуры, который, в свою очередь, непосредственно подчиняется премьер-министру и президенту. В каких отношениях нынешняя власть находится с РПЦ – всем известно. Поэтому чиновник не может автономно вставать в какой-то осознанный контрапункт. Кроме того, он обязан находиться в диалоге, в некотором партнерстве со всеми социальными акторами российского общества, на налоги которых он формально существует.

К сожалению, наше общество в принципе не диалогично, оно абсолютно лишено нацеленности на идеологический диспут и этим неполноценно. И, говоря сейчас о задаче укоренять диалог в российском обществе, мы сталкиваемся с очень серьезной проблемой. Чисто формально директор Третьяковской галереи совмещает в себе несколько амплуа. Да, служебные функции ему вменены властью. Но, с другой стороны, как директор крупного музея национального искусства – более того, в течение многих лет его научный директор, – Ирина Лебедева, по идее, является представителем и экспертного, профессионального сообщества. И вот тут возникает вопрос: а есть ли таковое? Потому что и микросообщества, субкультурные сообщества в России, к сожалению, очень-очень вялые, неоформленные, внутриконфликтные. В этой связи понять, кого может, помимо себя самой, представлять, интересы какого рода корпорации может отстаивать в контрапункте с Церковью (попытаемся на секунду такое представить) директор Третьяковской галереи – непросто. Экспертного сообщества у нас нет, или, по крайней мере, оно очень слабое, внутренне дисбалансированное, неслаженное. В целом в обществе оно абсолютно не престижно, и сказать, что оно осознает свои интересы и имеет навык вести активный диалог с внешними субъектами, другими сообществами, в том числе отстаивая собственные интересы и позиции, – этого мы тоже сказать не можем.

А если уж мы возьмем современный художественный мир, какие нравы и практики там процветают, то, честно говоря, попытка дипломатически (я не исключаю, что заявление Лебедевой вообще чистая дипломатия) избежать конфликта с Церковью мне не видится таким уж большим грехом.

Потому как уступки, которые современная художественная культура делает миру денег, миру бизнеса, – беспрецедентны. И власть этому ни в коей мере не препятствует. Например, считается совершенно нормальным, что места на престижных международных выставках, представляющих российскую художественную культуру за границей, выставлены на продажу, и художников берут за спонсорский взнос, который они с собой привносят, а государство ставит гриф на этих проектах. И если экспертная среда не проявляет чистоплюйства в таких моментах, не ограждает эстетическое, узкопрофессиональное суждение от мира экономической власти, то почему вдруг возникает такая болезненная реакция на попытку строить дипломатический диалог с Церковью? Я отнюдь не стремлюсь защитить Лебедеву и всю эту историю с уступками власти, как раз настроен критически, но пытаюсь показать комплексность ситуации – она далеко не так однозначна.

Обсуждая сейчас то, что директор национального музея не занимает резкой позиции по отношению к Церкви, хотел бы подчеркнуть еще один очень важный момент, представляющийся мне особенно уязвимым в случае с Третьяковской галереей, который оправдано критиковать и которому следовало бы находиться в фокусе общественного внимания.

А что, собственно, показывает этот музей? Какие серьезные проекты он готовит? Какую реальную реформу работы национальной галереи привнес новый директор? Как показывается в этом музее российское искусство? Если мы будем исходить из презумпции, что экспертное сообщество у нас есть, а искусство обладает социальной, политической миссией, то главное не то, с кем чиновник от искусства пытается вести дипломатический диалог, а то, что в действительности происходит в его институции.

Будь я на месте директора, наверное, я бы тоже не лез на рожон. Но свою политическую позицию выразил бы через экспозицию. Ведь это, как показывает история, и есть политическая позиция профессиональной среды. И вот это главная проблема, поскольку здесь Третьяковской галерее еще нужно сделать очень и очень многое.

Георгий Кочетков, ректор Свято-Филаретовского православно-христианского института

C одной стороны, я совершенно уверен, что это шаг вперед. Еще совсем недавно никто ни о каком диалоге всерьез не говорил. Просто была ситуация «чья возьмет» – с переменным успехом. В этом большую роль сыграли и СМИ, естественно – они тоже то так, то этак себя вели. Ну, а главное, конечно, политика, потому что она была то в сторону Церкви, то, наоборот, в сторону культуры. Далеко не всегда в сторону культуры, скажем честно, но и не всегда в сторону Церкви – хотя официально был полный политес. Поэтому уже собственно желание музейщиков с Церковью строить какой-то диалог считаю положительным – просто как идею, как направление. Если это всерьез. Я не знаю, насколько это всерьез, насколько это будет плодотворным, поскольку опыт этот пока противоречивый.

Что говорить…

Не может быть спору: нашему обществу, нашему народу, безусловно, нужна поддержка культуры – при том кризисе культуры, который есть во всех измерениях. Но и необходима поддержка духовной традиции, как бы кто ее ни понимал.

Все равно. Есть некая духовная традиция. Невозможно и не нужно возрождать один к одному то, что было когда-то, было и ушло. Можно об этом сожалеть или не сожалеть, вопрос другой, но нельзя ничего механически возродить. Поэтому Церковь никогда не будет такой, какой она была до 1917 года. И, может быть, слава Богу. Мы слишком хорошо знаем связь между тем, какой была Церковь, и этим самым годом.

Я считаю, что само желание обсуждать сложные проблемы – достаточно положительное явление. К этому сейчас будут готовы и церковное руководство, и сфера культуры, я в этом абсолютно уверен. И та, и другая сторона, возможно, не будут при этом диалоге чересчур деликатны. Я думаю, принцип какой-то силы, моменты политики и чисто человеческого интереса будут присутствовать, но – что делать, это есть практически везде и всегда. А вот насколько это будет соотнесено с какими-то глубинными вещами, истинно серьезными, которым предстоит закладывать основу будущего народа, государства и общества здесь, на этой территории, которая сейчас называется Российская Федерация, – вопрос.

Убежден и в том, что ни одна из сторон, участвующих в диалоге, не должна терять собственной свободы. Важно, чтобы не было давления, а значит – насилия. Церковь не должна давить на культуру, иначе уйдет не только творчество современное и будущее, но и совершенно другими глазами мы начнем смотреть на творчество прошлого. Вместе с тем, и культура не должна утверждать свою автономию от церковных традиций, структур, интересов посредством продавливания.

Давайте просто уважать друг друга, при всей разнице позиций. Мне кажется, вот этого не хватает.

Юлия Лидерман, культуролог, РГГУ

Ирина Лебедева – чиновник в большей степени, чем искусствовед. И ее заявление, как мне кажется, – лишь попытка быть «правильной», «модной», чтобы обеспечить себе государственную, министерскую поддержку, сохранить себе место. Какой-то стратегии, внутренней правоты у Лебедевой нет, поэтому она просто не хочет допускать скандалов.

Говорить о том, что таким образом только сейчас формируется некий тренд, на мой взгляд, нелепо. Сегодня и без лебедевских слов музейщики, галеристы и кураторы охотно снимают с выставок «неудобные», нарушающие покой картины. Вместе с тем эта история с Третьяковкой вполне медийная, то есть вбрасывается «затравка», ожидается реакция СМИ, вычисляются лояльные/нелояльные. С первыми потом «плодотворно сотрудничают», вторых – «вычеркивают из списка».

С моей точки зрения, всякого рода «дискуссии», о которых заявляла новый директор галереи, – это имитация деятельности, подменяющая серьезную аналитику.

Музей ведь не только институция, где хранят, но и место, где ведется интенсивная научная работа. И очевидное непонимание таких вещей никак не ведет к тому, что Третьяковская галерея будет современной работающей структурой. Пока что она занимает нишу очень провинциального заведения, находящегося на периферии современных процессов, не желающего задавать тон или высказываться по острым, центральным, спорным вопросам. У галереи отсутствует представление о конкуренции с институциями подобного рода, ощущение, что ведется борьба за зрителей, за мнение профессионалов, за место в истории культурной жизни. Из-за снобизма ГТГ ни с кем не хочет соперничать и от этого сильно проигрывает.

Способен ли в принципе оказаться полезным диалог музейщиков с РПЦ? Зависит от того, насколько в Церкви есть люди, готовые говорить на равных – причем постфактум, а не перед запуском проектов, как предлагает Лебедева – и на нейтральной территории.

Понимающие, что возможен компромисс. В нынешней России такое вряд ли представимо. Мнение Церкви здесь предсказуемо, его можно озвучить и без участия ее деятелей в «круглых столах». Неожиданностей тут быть не может.

Владимир Вигилянский, руководитель Пресс-службы Московской Патриархии

Ни для кого не секрет, что в российских музеях находятся бесчисленное множество церковных реликвий: иконы, кресты, мощевики, богослужебные сосуды, скульптуры, церковные облачения и другое. Все это было насильственно изъято из храмов в 20-30-е годы. Священнослужители и церковные прихожане, иногда ценой своей свободы и даже жизни, отстаивали перед «комиссарами в пыльных шлемах» это важное для верующих людей имущество. Музейные работники, тем более – нынешние, конечно же, не виновны ни в этом кровавом грабеже, ни в разорении уникальных храмовых коллекций, ни в репрессиях в отношении «церковников», но игнорировать эти исторические факты со стороны «музейщиков» в нравственном отношении тоже было бы неправильно. Кроме того, среди этих миллионов «единиц хранения» есть вещи, которые для религиозного сознания являются сакральными – независимо от того, являются ли они ценными или нет: это в первую очередь церковные сосуды и общепочитаемые (чудотворные) иконы. Относительно сосудов действуют никогда и никем не отмененные церковные законы, которые строго предписывают предавать церковному отлучению (анафеме) тех, кто присвоил или хранит вне церкви (!) церковные сосуды (см., например, 73-е Апостольское правило, 10-е правило Двукратного Собора, 12-е правило VII Вселенского Собора). Что же касается икон, то наличие их сакральной функции признается любым профессиональным искусствоведом. Итак, встает правовой вопрос: является ли православный верующий человек сейчас в нашей стране субъектом права, или нет. Если нет, то мы живем в той же стране, что и 20 и более лет назад, то есть при советской власти, если да, то что-то надо делать с церковным имуществом. Или хотя бы с той его частью, которая почитается для верующих людей священной.

ГТГ предложила нашему обществу почти идеальную модель взаимоотношения музея с Церковью. В стенах музея – действующий храм, в котором находятся на постоянной или временной экспозиции уникальные иконы для богослужения перед ними. Хотелось бы, чтобы и в других музеях было нечто подобное.

Однако, почему «почти»? В запасниках ГТГ хранятся тысячи икон, которые вообще никогда не выставляются по самым разным причинам, главные из которых – отсутствие места и недостаточная искусствоведческая ценность. Получается, что насильственно отнятые у Церкви сакральные предметы скрыты не только для богослужебного употребления, но даже для обозрения и изучения. Справедливо ли это? Все эти вопросы должны стать предметом для обсуждения и дискуссии. Именно таким образом можно преодолеть «непонимание между представителями Церкви и искусства», о котором говорит уважаемая Ирина Лебедева.

По поводу социальной ответственности деятелей культуры и искусства перед адресатами своих «посланий» – зрителями, слушателями, читателями… В какой-то степени эта ответственность присутствует для любого творца. Всякое «послание» опирается на коммуникативные функции языка того или иного вида искусства, а значит оно, хочет творец или не хочет, социально направлено. Кроме того, нравственный аспект «послания» также всегда присутствует.

Есть несколько болезненных точек, которые обязан иметь в виду любой художник; национальный или религиозный аспекты к ним относятся в первую очередь. Цивилизованное общество оберегает себя законами, не допуская оскорбления национального и религиозного чувства в произведениях искусства. Разговоры о «свободе творчества» в этой связи – от лукавого.

Почему, когда речь идет об антисемитской выходке, никаких возражений не возникает, а когда мы имеем дело с оскорблением религиозного чувства, начинается разговор о свободе самовыражения?

Елена Фанайлова, поэт, критик, журналист «Радио Свобода»

Я с большим интересом побывала бы на первом заседании или круглом столе с участием директората Третьяковки и руководителей РПЦ.

Мне любопытно, какие именно произведения российского современного искусства обсуждались бы (или не обсуждались, что еще интереснее) в этой дискуссии, и каким аппаратом обсуждения пользовались бы дискутанты с мирской и религиозной сторон, и поняли бы они друг друга.

Времена, когда католическая церковь вместе с государством заказывала великим итальянцам их шедевры, давно стали историей искусств, как и времена, когда Васнецов и Врубель расписывали православные соборы.

Караваджо и Врубель имели проблемы с религиозной общественностью, правда, не юридического порядка. Последний на моей памяти и на территории бывшего Сов. Союза шедевр сотрудничества современного художника и церкви – Армянская церковь во Львове, росписи 30-х годов. В Европе подобные заказы современным художникам не редкость, однако это относится скорее к протестантским храмам. Но

чтобы церковь выражала свои претензии в юридической форме к деятельности художников на светском пространстве – это достижения неоконсерватизма двухтысячных, и они относятся либо к постсоветскому пространству (Польша, уголовное дело против современной художницы; Россия, дела по выставкам «Осторожно, Религия!» и «Запретное искусство»), либо к исламскому фундаментализму.

Так что вопрос, думаю, не в церкви и современном искусстве, а в посттоталитарной и неоконсервативной «разрухе в головах» (по Булгакову) наших граждан любых конфессий, равно как и атеистов. Мое убеждение, что граждане должны выяснять свои отношения в суде, а уж его решение – это вопрос ангажированности правосудия и его юридической компетенции. Новый директор ГТГ этот воздух неоконсервативной эпохи точно чувствует и вполне разумно разводит свою музейную функцию с работой более мобильных центров и галерей современного искусства.

Я только желаю этой достойной женщине в организованных ею дискуссиях с РПЦ исходить из профессионального кодекса специалиста и не вступать на скользкую тропу религиозной морали и нравственности в интерпретации современных российских иерархов церкви.

Ее наблюдение, что искусство ХХ века не понято народом, верно, оно принадлежит еще известному испанскому теоретику первой половины ХХ века Ортеге-и-Гассету, дай Бог, чтобы в Патриархии ознакомились с его трудами.

Источник: ПОЛИТ.РУ, 16.09.09,