13.10.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Владимир Муравьев (часть 3)

Конечно, он сам себя разрушил. Ну, что ж он так и считал, что жизнь - это саморазрушение, самосгорание. Это цена свободы

Самым главным в Ерофееве была свобода.

Он достиг ее: видимо, одной из акций освобождения и был его уход из университета. Состоянием души свобода быть не может, к ней надо постоянно пробиваться, и он работал в этом направлении очень напряженно всю жизнь. Сколько он пил - видит Бог, это был способ поддержания себя то ли в напряжении, то ли в расслаблении - не одурманивающий наркотик, а подкрепление. Конечно, этим он свой организм разрушил, а не рак его доконал. В апреле прошлого года я его спросил: «Как тебя лечат?» Он отвечал: «Мне показывали по телевизору мою печень - 600 секунд!» Печень у него и поехала.

Конечно, он сам себя разрушил. Ну, что ж он так и считал, что жизнь - это саморазрушение, самосгорание. Это цена свободы. И не надо воспринимать Ерофеева как разнесчастного алкоголика, жертву гримас советской действительности. Не был он жертвой. Он был в советской действительности. как рыба в воде. Он говорил в одном интервью. что совершенно не желает жить ни в какой другой. И порядок здесь его тоже устраивает и власть.

Пожалуй, Веничка был в жизни так же свободен, как и в писании. Но он не шел, глядя в небо. Он видел границу, через которую переступал, когда другие останавливались. Он вообще очень был приметлив и внимателен к жизни и к ее деталям и, кстати, ничего не имел против бытового комфорта. (Душевного, может быть, ему и не надо было: как только он достигал видимости душевного комфорта, так тут же его и разрушал.) Поначалу Ерофеев жил по декадентской программе эпатажа  буржуазии - буржуазность как способ поселиться в клетке была ему совершенно чужда. Он по природе своей был очень бездомным человеком, не любил ритуалы, их пошлость. обыденность, автоматизм, потому что настоящая игра - это нарушение автоматизма. Конечно, всякому свободному человеку, пусть он знает, что правильней идти по ночной улице под холодным ветром, иногда хочется в теплый уголок.  Недаром Веничка сажал цветы и за ними ухаживал. Но это появилось уже позднее.

Из интервью Венедикта Ерофеева журналу «Континент» - Ерофеев, а родная советская власть - насколько она тебя полюбила, когда твоя слава стала всемирной?
- Она решительно не обращала на меня никакого внимания. Я люблю мою власть.
- За что же особенно ты ее любишь?
- За все.
- За то, что она тебя не трогала и не сажала в тюрьму?
- За это в особенности люблю. Я мою власть готов любить за все.
- А что больше нравится тебе в твоей власти: ее слова, ее уста, ее поступь и поступки?
- Я все в ней люблю. Это вам вольно рассуждать о моей власти, е... а мать. Это вам вольно валять дурака, а я дурака не валяю, я очень люблю свою власть, и никто так не любит свою власть, ни один гаденыш не любит так мою власть.
- Отчего же у вас невзаимная любовь?
- По-моему, взаимная, сколько я мог заметить. Я надеюсь, что взаимная, иначе зачем мне жить?

В нем была достоевщина. У каждого человека есть подполье в душе, чтобы было что преодолевать. И Веничка играл с темными силами, которые выходят из подполья души. Людям, которые подходили к нему на очень близкое расстояние, было нелегко. При всей нашей дружбе мы с Веничкой были на таком расстоянии, что разговор чрезвычайно откровенный, наверное, ни с моей, ни с его стороны был невозможен. Мы оба этого не допускали. Такая была между нами спасительная дистанция. А человеку. который эту дистанцию нарушал, я не могу позавидовать. Возлюбленным его университетским не позавидуешь никак. Тут включались разрушительные силы.  Близко подошедшие становились объектами почти издевательских экспериментов. А вокруг него всегда был хоровод. Многое он провоцировал. Жизнь его была непрерывным действом,  которое он режиссировал, - отчасти сочинял, отчасти был непредсказуем, и все становились соучастниками этого действа.

В нем никогда не было потенциала зла. Он мог принести много зла невольно, но стремления причинить кому-то зло в нем совершенно не было. Он никого не воспринимал как врага. Может быть, абстрактно. Мы с ним страшно радовались, например. когда застрелили Чаушеску. Не удивляйтесь: религия совершенно чужда суеверному отношению к смерти. Она рассматривает смерть как дело житейское и совершенно не склонна преувеличивать ее значение. А расстрел можно рассматривать как хорошее отношение к человеку: значит, он принял возмездие. Страшнее всего приходится таким. как Джугашвили: он не принял возмездия, и что сейчас с ним там делают - страшно подумать. А Бухарину. Зиновьеву и прочим очень повезло. Они имели возможность раскаяться.

Было у Венички однажды столкновение. Есть такая темная личность писатель Лимонов, который, как это ни забавно. пришел к социалистической идеологии. Прямая противоположность Веничке. Так вот, Лимонов вызывал Веничку на лестницу морду бить. Тот про Лимонова слышать потом не мог - руки тряслись. "Я писатель Лимонов! Ерофеев, пойдем на лестницу, я тебе всю морду побью!» Да нет, это были не принципиальные разногласия, а по пьянке, но на самом деле, когда Ерофеев прочел кусок лимоновской прозы, он сказал: «Это нельзя читать: мне блевать нельзя». Но и это тоже была не ненависть, а скорее смесь презрения и омерзения. Редкий случай. Другого такого не могу припомнить. Впрочем, людей, о ком бы он всегда говорил особенно тепло, из друзей и знакомых - тоже не было, только далекие. Он говорил: «У меня грибоедовский комплекс: мне требуются Булгарины в неограни¬ченном количестве».

Что касается многочисленных людей, которые его окружали, он знал им цену. Но они были ему интересны, причем интерес этот был довольно свое¬корыстный. Ему интересен был каждый человек имен¬но в качестве соучастника игрища жизни, как действа. Но в этом не было чрезмерной гордыни (мол, ему все равно, кто вокруг), в которой его укоряли. Он был как рыцарь бедный: «Он•де Богу не молился,/ Он не ведал-де поста.! Не путем•де волочился/ Он за матушкой Христа». Он действительно волочился за матушкой Христа. Но ведь кончается тем, что «Пречистая сердечно заступилась за него ... » Это тоже о Веничке. Вот уж про кого я нимало не сомневаюсь, что он, разумеется, в чистилище.

Теперь любят рассказывать, что перед Ерофеевым все трепетали. Сколько раз Веничка мне жаловался на одно и то же; ему говорили: груда нечистот - твои «Петушки», порицали его со всех сторон, все время как-нибудь обижали. И он начинал сомневаться. В этом смысле я был ему реально нужен, так как Веничка постановил, что не сомневается в моем вердикте. Он всегда мне жаловался: «Ты один мне говоришь, что это хорошо, а остальные говорят: «Ерофеев, перестань, ты написал совершеннейшую ерунду, не соответствующую твоим задаткам, больше того - эта ерунда антихристианская, унизительная и т.д.» Кто уж это ему говорил - не знаю. И всеобщее признание очень ему было нужно. Я очень рад, что оно пришло, хотя ему все время не хватало.

Нет, никогда вокруг него не танцевали, наоборот, ему страшно любили говорить гадости, грубости. И часто воспринимали его как шута горохового. Это задним числом кажется: ах, Ерофеев! Вот когда он, всемирно известный писатель, лежал на одре болезни  - тут действительно вокруг него ходили - «друзья последнего набора» - смотрели ему в рот и выясняли, какой он был гениальный. Это было смешно. А все, что смешно,- ему нравилось.

Из  воспоминаний  В. Муравьева Венедикт Ерофеев: «Я ускорил смерть нескольких человек. После операции я сказал, что непременно доживу до Крещенья 1986 года, и два моих сопалатника умерли от смеха».

Конечно, Ерофеев был больше своих произведений. Какая бы могла получиться третья пьеса! Сколько было незаписанных импровизаций! Только давайте не будем считать Ерофеева автором несуществующих произведений: рукописей, сгоревших в печке у тещи, съеденных козой, потерянных. До сих пор он то автор первого издания «Москвы - Петушков», которое было в одном экземпляре, но пропало, то автор «Дмитрия Шостаковича», который он то ли с Борей, то ли с Вадей, то ли с Авдиевым оставили в сеточке в автомате, когда забежали за угол распить. Это обычная история. Так, однажды Веня увидел у меня «Самопознание» Бердяева с заметками на полях не кого-нибудь, а Ахматовой и Надежды Яковлевны Мандельштам. «Ну,- говорит,- дай мне».- «Вень, ну, может, у меня?» - «Нет, я ухожу, мне нужно ехать». А у меня есть очень опасный зарок, еще мамой завещанный: можно отказать людям в куске хлеба, но в книге - нельзя. Через три дня Ерофеев звонит и сообщает с объяснениями, почему, кто и где потерял. На что я посылаю его необычайно далеко - нет нужды в объяснении, если ничего сделать нельзя. Так же и тут. Не нужно делать Ерофеева автором потерянных гениальных произведений. Достаточно с него и тех, что есть.

Источник: "Театр", №9, 1991,