22.09.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Галина Ерофеева, вдова писателя

Пустить в дом Ерофеева - все равно, что пустить ветер, это не мужик, а стихия

Я Ерофеева буквально на помойке нашла. Жила у меня тогда в Камергерском подруга, Нина Козлова (у меня там были две хорошие комнаты на четвертом этаже, а на третьем Прокофьев жил). Нинка тогда ждала Ерофеева из экспедиции в Среднюю Азию, оставила ему мой адрес и расписала: «Прекрасная хозяйка прекрасного дома». Она сама его пихнула в эту экспедицию, продала свои туфли, чтобы купить туда билет на поезд. Он был тогда без документов, скитался - нигде не жил, вернее, жил повсюду. Когда-то, в 16 лет, он получил паспорт, но что такое паспорт для Ерофеева - так, бумажка. Он теперь оказался в очень трудной ситуации, и все пытались ему помочь, отправляли в экспедиции, надеясь, что, может быть, в какой-то из них удастся выписать паспорт. В этот раз он был в паразитологической экспедиции лаборантом по борьбе с «окрыленным кровососущим гнусом», то есть с комарами. Он говорил: надо было выставить руку, чтобы садились комары, и считать, сколько их.

В общем, что такое в 1974 году в СССР человек без документов? И не просто без документов, он никогда не состоял на военном учете, у него никогда не было прописки...

Короче говоря, он приехал ко мне с Игорем Авдиевым и со Свиридовым, к тому моменту уже месяц промотавшись по Москве. И Нинка сказала: «Пусть писатель поживет». Я тогда знала, кто такой Ерофеев, хотя «Петушки» еще не читала. Hо я дружила с Айхенвальдом, и однажды на мой вопрос «что нового в литературе» он сказал (учтите, что это московский интеллигент, не пил, не курил, матом не ругался): «Есть такое гениальное произведение «Москва - Петушки», но ты этого не поймешь». Я стала, как дура, спрашивать, в чем там дело. а моя знакомая отвечает: «Да просто пьяница едет в электричке». Я потом то же отвечала, когда пришлось Вене оформлять военный билет. Врачиха в психоневрологическом диспансере как узнала, что он автор «Петушков», все выспрашивала: ну что там? Ну, хоть в одной главе? - Да ничего особенного: едет пьяница в электричке.

Конечно, мнение Айхенвальда для меня очень много значило.

У нас была коридорная система, и когда он появился, я осталась у двери, а он шел по коридору. И пока он прошел, мне стало ясно, какая у меня будет фамилия. Глаза голубые, волосы темные. Он, конечно, ниже Авдяшки, но если учесть, что в Игоре метр девяносто семь, а в Вене было метр восемьдесят семь (он обычно говорил: метр восемьдесят восемь)... Он был не просто высоким, а гибким, стройным. Любчикова на 50-летие написала ему поздравление в дантовском стиле, где назвала его «кедром». В нем было совпадение всего, что по теории вероятности почти невозможно в одном человеке. Сама природа сейчас чешет в затылке, как же это она так... Он был в семье младший, шестой, но пятый ребенок умер. Все другие - обычные люди, а он... Я не видела его родителей, но думаю, что на отца он был немного похож. У отца, мне сестры говорили, тоже был замечательный голос (он не пел, хотя отец пел). Отец тоже был высокого роста и хорош собой, но Венька был гармоничен. Ну. может быть, немного нос был курносый - это мамочкин нос. К матери своей, мне кажется, Венька относился плохо, вернее, была между ними какая-то черта. Он не мог ей простить, что тогда она их детьми бросила, а с сестрами общался, Тамаре Васильевне даже письма писал.

В общем, сначала все выглядело так, что я сдала свои комнаты писателю. Десятого октября он появился у меня, а двадцать четвертого у него был день рождения. Стали приходить люди, все спрашивали, что у него с паспортом. Как я ему потом добыла паспорт - это отдельная история. Я тогда способна была пробивать всякие стены. А со стороны, наверное, выглядело, что Ерофеев женился на мне из-за прописки. Но я знала, что то, что сделаю я, - не сделает никто. Пустить в дом Ерофеева - все равно, что пустить ветер, это не мужик, а стихия. И в житейском отношении я ничем не отличаюсь об большинства русских баб: и у меня муж был пьяница, и у меня он все пропивал. Когда за границей вышли «Петушки» - это ничего в нашей бедности не изменило. Но потом, когда Вадим Делоне с Ириной уехали во Францию, Венька дал им доверенность на получение гонорара, и Ирка несколько лет (с семьдесят седьмого по восьмидесятый) присылала вещи, художественные альбомы, а я их продавала в букинистическом. Это, конечно, была помощь.

В доме я была добытчицей, но с переменным успехом. Как он тогда сострил (я это только сейчас в записной книжке прочла): «Она нищая, я нищий - судьба свела нас, как концы с концами». Мы начинали с нуля. У меня была московская прописка: две комнаты, кровать и письменный стол.

Как я понимаю, всю жизнь Ерофеева преследовал голод. Родился в голоде, в год чуть не умер (семья уже собиралась у колыбельки прощаться), а в 41-м-война. Они добывали из-под снега, как верблюды, кожуру от картошки и ели. И голод во время скитаний. Он вел такую жизнь: придет к кому-нибудь в гости: глоток вина, то да сё. А наедаться-то он не будет - неудобно. Он во всем был тонким. Мы прожили вместе 15 лет, и я не помню, чтобы он жадно ел. Обычно баба радуется, когда мужик ест, а у меня этого никогда не было: накормить его было невозможно. Я варила курицу, думала: бульон-то он может попить? А Тихонов меня считал буржуазной и раскулачивал; приезжал специально и жрал курицу вместе с бульоном.

Я перестала работать за год до его смерти, когда совсем уж ему стало плохо. Тогда деньги стали появляться, и пьеса пошла в театрах. А то, что я работала,- этими деньгами только за квартиру платить. А был период, когда я была в больнице,- нечем было и за квартиру платить Тогда мать моя ездила отвозить ему еду. Все бывало. Все русские варианты мы прошли.

Ему все было интересно. Даже радио, газеты – читал и слушал он, а потом рассказывал. Он ничего не пропускал. Муравьев все удивлялся: Ерофеев Штирлица смотрит! А он смотрел и был в восторге, сколько раз ни передавали - раза три, наверное,- каждый раз смотрел. Или «Место встречи изменить нельзя»... Тем более что там Высоцкий. И программу «Время» всегда смотрел. Я и до сих пор ее смотрю. Даже Муравьев, когда жил с нами, на даче, стал смотреть программу «Время». А когда шли то ли «Дети капитана Гранта», то ли «Таинственный остров», Муравьев прибегал: «Ну, где там вторая серия?» А раньше он до телевизора не опускался. А что было, когда был первый съезд! Ерофеев был болен, из комнаты не выходил и говорил: «У меня работа. С десяти часов я на съезде». Он всегда был в курсе всего - связан был со «Свободой» и газеты мне читал: «Вот, девка, смотри». Он всех называл «девка» или «дурочка», большинство падало в обморок: «Я дурочка?»

Радио тоже любил слушать, всегда замечал, когда неправильно ударение делали. Но всеядным не был - «Правду» не читал.

Когда у него была возможность, он ходил в консерваторию, но в основном слушал записи. Музыку он не просто любил, а обнимал, поглощал. А в театр он вообще не ходил, и на то, что получилось в театре с его пьесами, реагировал с удивлением. Один раз мы с ним в цирке были. Как же он был счастлив - буквально как ребенок, особенно когда медведей увидел,

Еще он по библиотекам любил ходить. Даже когда мы сюда переехали, на Флотскую, в 1977 году, он тут же пошел и записался в районную библиотеку. И, кстати, Ленина взял какие-то тома. Так что в «Моей маленькой Лениниане» все цитаты - реальные (теперь за это отвечает Евтушенко - он проверял). Но за Ерофеевым можно ничего не проверять, поскольку он все делал со знаком качества. Читал он все и очень быстро - сколько есть записных книжек да сколько еще потеряно, исписанных по поводу того, что он читал. Но рабочему ведь трудно объяснить, как это человек не идет на работу и целыми днями лежит дома и читает. Соседи постоянно писали на него доносы, к тому же поначалу у него не было прописки - оттого мы и оказались впервые в Абрамцеве и даже скрывали его местопребывание. Но КГБ не реагировал и вообще относился к Ерофееву странно: держал в поле зрения, но не трогал. Есть легенда, что таково было указание самого Брежнева или Андропова.

Людей, которые были ровней ему, практически не было. Один Муравьев, наверное. Ну и Аверинцева он очень чтил, сказал это в одном интервью. А потом Аверинцев написал ему записку с благодарностью (в 1989 году), и Венька успел ее прочитать. Он очень гордился, но, конечно, не хвастался ею, не показывал другим. Она у меня до сих пор цела. Не надо объяснять, что такое Аверинцев, который говорит о признании «Петушков». И для Веньки это было очень важно. А Муравьев на Веньку огромное влияние оказал. Он его духовный отец, хотя и немного моложе. Муравьев, я думаю, даже не подозревал, до какой степени Ерофееву важно было общение с ним, а уж как он дорожил этой дружбой! Конечно, они совершенно разные: академический Муравьев, москвич, библиотеки, книги и т. д. И Ерофеев с его образом жизни, буквально «вышедший из леса». Но в какое бы время они ни встречались, их разговор был таким, как будто они только вчера расстались. Трудно себе представить, что было бы с Ерофеевым, если бы не было Муравьева на его пути. Он буквально Веньку родил.

Ерофеев все время говорил, что если креститься, то только в католичество - из-за Муравьева (тот был католик с корнями, а Венька крестился в 1987 году). В детстве его не крестили, потому что это было опасно, но религия в нем всегда была. Наверное, нельзя так говорить, но я думаю, что он подражал Христу. В то же время он прекрасно знал, что такое наша церковь. Третья из его пьес должна была быть посвящена православной церкви. А ребята - тот же Авдяшка, Сорокин его просили и буквально заставляли креститься, но он не хотел. Муравьев, конечно, до такого не доходил, Венька сам решил. Муравьев и ксендза привел причастить его перед смертью.

Память у них обоих была потрясающая, они знали всю русскую поэзию, начиная с какого-то Сковороды. Даже не знаю, у кого память лучше: у Ерофеева еще вся музыка, а у Муравьева - языки. После всех операций, числа второго мая (Венька еще до четвертого мог говорить) Сережа Толстов принес листы из какого-то журнала, и неясно было, чьи это стихи. Ерофеев посмотрел и сказал: «Что-то вроде Брюсова. Сейчас Муравьев придет, он скажет». И действительно, приходит Муравьев, я ему даю: «Это Брюсов или его последователь».

У него не было режима, не было понятия времени, но он совсем не был рассеянным профессором. Была и аккуратность, и математические способности. Он все записывал, все подчеркивал. В записных книжках у него осталось: запись температуры, сколько грибов собрал, когда мы в Абрамцеве жили,- целая табличка. Все пересчитает, сам почистит и сам засолит, и делал это, как и все, прекрасно, хотя вообще готовкой никогда не занимался. У него мечта была - быть на земле, он сам грядки копал и сажал что-то и даже за навозом ходил за коровой для огурцов. Тогда в Абрамцеве еще была одна или две коровы Он лучше всего себя чувствовал именно в Абрамцеве: казалось, ему только это и нужно: печка, книги и лес. Там красиво, как в сказке. И, живя там, Венька мог месяцами почти не пить. Он мечтал иметь там свой маленький домик. Боже мой, как он этого хотел! Я никогда не видела, чтобы человек так мечтал о доме.

Есть у нас сейчас такой расхожий термин: «быть невостребованным». Когда он писал, этим никто не интересовался. «Петушки» случайно выскочили благодаря Муравьеву. И потом у него был миллион планов, и все готово, но в голове. Ему все казалось, что сейчас у него будет две свободных недели - он сядет и напишет. Но сил уже не было.

У нас всегда бывало очень много народу, и, хотя он знал, кто чего стоит,- никого не изгонял. Они были ему нужны и интересны ровно настолько, насколько Христу были интересны его двенадцать штучек. Ерофеев не мог заниматься собой. Не писать же себе на лбу: «Я гениальный!» Хотя он и написал где-то: «меня тетешкать надо», но это в шутку, Тихонов говорил мне: «Цыц, баба! Мы друзья» Венька же не скажет: «Я великий писатель, мне надо побыть одному». Великий писатель - значит, хлебай эту чащу до конца. И даже когда у него появился угол, оказалось, что он появился для того, чтобы люди знали адрес, по которому можно приходить. У него была как бы такая маска: обаятельный человек, который сидит, пьет да еще может что-то интересное рассказать.

Он все время мечтал (даже когда мы жили в Абрамцеве в прошлом году), что вот сейчас он останется один и будет писать. Из его записных книжек видно это постоянное желание - быть в одиночестве. Где бы он ни был, он постоянно был окружен людьми. Есть у него такая фраза: «Мое нормальное положение - закрытое, как у шлагбаума».

Он был очень хрупким, незащищенным, буквально как цветочек (я сейчас и на балкон не выхожу - он все ходил смотреть, сколько там у его цветочков лепестков раскрылось). Человек, которого действительно надо и огораживать и тетешкать. Я не понимаю девок, которые так на него наседали. А ему тоже хотелось побыть мужиком. А я все время боялась за него, я же и сумки таскала, у меня была одна мысль: спасать, сохранять. Известно, как обычно мужики носятся со своим здоровьем - у него этого никогда не было. Он был невероятно застенчив даже перед собой. Он как посмотрит на лица наших писателей - мурло! Ну кто когда из русских писателей мог позволить себе быть таким гладким? А он никогда не жаловался, даже с этой проклятой болезнью. Забыть не могу, как он однажды от боли сорвал со стены крест и швырнул его. Я все гадала, когда он перейдет на чай,- не получилось.

Действительно, рядом с нами жил необыкновенный человек, а мы все время делаем вид: да подумаешь, это же Ерофеев... Ерофейчик свой в доску ... В этом смысле получилось, что он и не побыл самим собой.

Источник: "Театр", №9, 1991,