11.09.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Лидия Любчикова (часть 2)

Бенедикт, я думаю, открывался редко и очень немногим. Может быть, Муравьеву, который был его самым близким другом

(Продолжение. Начало тут)

 

« ... пришли Вадя с Лидой ... »

Венедикт Ерофеев. Упоминание о В. Тихонове и Л. Любчиковой в поэме «Москва- Петушки».

Когда я узнала Бенедикта, он уже простился со всеми учебными заведениями. кончил какие-то курсы по междугородной связи и стал кочевать очень широко, укладывая и опять выкапывая кабель. Тихонов рассказывал. что работал он всегда очень прилежно. Он и сам говорил: «Я копаю, а все на меня смотрят, как на дурака». Деньги им платили приличные, но дома не было, семья за тридевять земель, кругом пьют зверски. И все это с него, как с гуся вода. Изумительная способность Бенедикта не пьянеть длилась довольно долго. Очень он был крепко сделан. Такая собачья жизнь, как у него, могла бы доконать кого угодно очень быстро. Всю молодость ходил он очень бедно одетый, но при этом не прочь был пощеголять - помню, как он радовался, когда купил клетчатый пиджак, Но все на нем быстро изнашивалось: он все время был в разъездах, в неустройстве. У меня Бен всегда спал не раздеваясь (я потом узнала, что у него иногда не было нижнего белья). Стелила я ему на раскладушке или прямо на полу. Но при этом, надо сказать, никогда он не казался оборванцем, деликатно придерживал рукой ворот рубашки без пуговиц, и эта рубашка была аккуратно заправлена в брюки, которые, несмотря на ветхость, сидели на нем прекрасно, а пиджак, ношеный-переношенный, и вовсе щегольски. В  любом вретище - лорд. Высок, строен, за осанку Петяев прозвал его «кедром ливанским». Осанка такая, что засунул сзади за пояс толстенную книжищу, выпрямился - ничего не видно, только бедненький пиджачок щегольски «упадает» с плеч. (Это он тренировался, чтобы таким образом стащить в районной библиотеке никому, кроме него, не нужную книгу. А я должна была оценить маскировку.) Походка легкая, красивая. Во всех жестах сдержанность, благородство, никакого махания руками, мельтешения, никакой вульгарности в облике. Жестов вообще делал мало, поэтому они памятны, например, ладонь к собеседнику: «Стоп, стоп, что ты мелешь?»

И речь у него была размеренная, голоса никогда не повышал. Представить нельзя, чтобы он кричал, дрался- никогда, по-моему, этого не было. Вот представить, чтобы убил - это я могла. Но не как состояние его души, потому что он, по-моему, «несовместен» с убийством, я говорю о чисто физическом действии. Однажды при мне он гибким движением поднялся с раскладушки и - как продолжение этого движения, как волна передалась в руку - так впечатал надоедливого, не дававшего спать, в стену, что я думала: надоедливый умрет, а стенка сейчас обвалится. Страшно было! Вот это я видела, а драки - никогда. Лицо у него было мальчишеским очень долго, густейшие волосы, которые я однажды взялась стричь и не одолела их гущины. Голубые веселые глаза. Нос вздернут.

Все очень просто и очень симпатично, мало того все женщины находили его красивым. Даже моя суровая к пьющим маменька была под его обаянием и увещевала его «не путаться с этой шпаной, которая тебе не ровня» {очень точно замечено насчет не ровни; «шпана» - это «владимирцы», среди них и умники, и оригиналы, а все-таки - не ровня).

Его значительность сразу чувствовалась всеми. Но, упаси Бог, никогда он не был истуканом, памятником самому себе. Только когда издали за границей его «поэму», В нем появилась какая-то горделивость, важность, но с примесью ребячьего, а скоро и это съехало. В молодости же никогда никакой важности, иногда только ленивая снисходительность к молодым «жрицам», кадящим ему, возлежащему на пирушке. Очень он любил возлежать. Ясно, что редко это удовольствие у него было. Итак, он возлежал, благосклонно взирая, молча курил, пил, все не спеша, благообразно, а кругом жрицы, которых время от времени утаскивают плясать или пить, и дым коромыслом. А если не было плясок, то обычно травили какого-нибудь несчастного новичка или из «стареньких» того, кто быстрее заводится. Все вокруг уже разгоряченные, спорят, кричат, машут руками, Тихонов был как бы в придворных шутах. Бенедикт его к этому никак не принуждал - тот сам из любви старался. Когда начинались насмешки над кем-нибудь из компании, чаще всего доставалось умнейшему и оригинальнейшему общему другу Сорокину. Дело почти доходило до ссоры, но обычно разрешалось любовно. И Тихонов, сидя с Борей Сорокиным в обнимку на тахте, проливали пьяные слезы умиления от того, что «они русские». И что интересно: Бен ни в дыме коромыслом, ни в травле совсем как бы не участвовал. Он только присутствовал и что-то себе там думал. Поэтому очень часто при нем веселье затухало - все как-то почтительно (безо всякого старания с его стороны) держали его в уме и усмирялись. Но это, я доподлинно знаю, ему не нравилось. И, пока он был «молод и весел», я взяла за правило не обращать на него внимания в часы общих сборищ и всех подвигала на это. Таким манером мы веселились сами по себе, а он, по-моему, очень довольный, что его не теребят, спокойно возлежал или восседал, попивал и наслаждался болтовней жриц, отвечая им: «Молчи. дурочка» очень нежно.

Он в молодости не пьянел совершенно. Как-то при мне выпил литр водки и не изменился ни в чем: глаза чистые, живые, речь та же в интонациях, в занимательности, движения ловкие.

В молодости я его злым даже не припомню. Он был очень смешлив. Один раз мы до того с ним досмеялись. что уже не могли остановиться, я ему показала палец, он закатился, перегнулся, прижал руку к животу, уже болевшему от смеха. Для него очень характерно было так смеяться - практически ни от чего, как в детстве - все смешно. Я в нем много видела ребяческого, наивного. нежного. Помню. как он плакал над стихами Евтушенко. Принес его книжку, сел на тахту, читает, восхищенно восклицает, смотрю -- заплакал. Смущенно, как ребенок, смотрит на меня, в глазах слезы: «Разве.- говорит,- это не хорошо?» И читает что-то чрезвычайно одухотворенное, но скверно написанное, на мой взгляд. Его тронула до слез доброта какой-то идеи.

Он всегда замечал цветы. В письме со своего отечества - Кольского полуострова -- писал о тамошних «цветиках на холмах», очень сентиментально, прикрываясь шуточками. На балконе вырастил незабудки, маленькие, тощенькие. Сияя, потащил показывать, смотрит на них и на меня совершенно такими же, как они, голубыми глазами, губы сложил бантиком, умиленно-шутливо, - чувствую, они его дети, он им даже «козу» делает. Хорошо рассказывал о прегрешении кошки. которая прикрыла свой грех его тапочком, принесенным из соседней комнаты. Он этой кошкой восхищался - ее умом-разумом и тоже этой интеллектуалке интонацией - «козу» делал.

Горше всего вспоминать о нежности Бена. Она осталась невостребованной. Всегда была глухая защита ото всех. В молодости мальчики и девочки ждали с разинутыми ртами от сверхчеловека «свершений», подтверждения гениальности. Он отшучивался от них, от всех, сперва весело, потом зло. Он жил не так, как ему было бы свойственно и естественно. Это мое чувство. Но к кому бы я ни обрашалась с этим горем, никто меня не поддержал. Мало того, что в нем нежности не видели (или забыли), в его вещах никто ее не чувствует. Иначе откуда бы эта подлая расхристанность звероподобного Мартынюка в спектакле по «Петушкам» на Малой Бронной, который сипит, рычит, валяется, шатается, мечется - совершенно пьяный грузчик, антипод Венички из поэмы и тем паче Бенедикта. Если бы он хоть немного смыслил в той горестной нежности, с которой Бенедикт смотрел на жизнь, он, например, не бросил бы пьяную бабу на пол, а положил бы ее очень аккуратно, как поступил бы на самом деле Веничка. Много в спектакле рычаний и мало любви. Я была на премьере в ложе с очень плохо себя чувствующим Бенедиктом. Он почти не смотрел на сцену. По лицу было видно, что ему все глубоко не нравится. Когда я спросила: «Ну как?», он сморщился и выразительно махнул, как прихлопнул. Не знаю, может, он потом, жалея актеров и режиссера, ничего плохого им не сказал. Но мне врать ему резона не было никакого.

А я бы сказала режиссеру: «Уважаемый, не только голого пуза мы никогда не видели у Бенедикта (и, надо полагать, не должны видеть и у Венички, очень тесно соотнесенного с автором), но и горло свое он, будучи млад и прекрасен, всегда стыдливо прикрывал, стягивая ворот рубашки без пуговиц. Даже в самую жару, когда все уже и рубашки снимали, он оставался в пиджаке».

Такая «прикрытость», сдержанность чрезвычайно была для него характерна. Бенедикт, я думаю, открывался редко и очень немногим. Может быть, Муравьеву, который, очевидно, был его самым близким другом. Может, еще кому-нибудь. Но я не знаю никого из своих знакомцев, кто бы мог уверенно судить о том, что думал Ерофеев по самым коренным вопросам, о вере, например. При мне на проповеднические речи он обычно глазами указывал на проповедников с доброй иронией или скучливым изумлением и говорил: «О коротенькие! И они думают, что я этого не знаю!» А между тем не крестился долго. При мне – Сорокин, что ли? - сколько раз к нему приставал с религиозными разговорами, как бы увещевая его: «Ты написал такую нехристианскую вещь» (свое первое произведение Бен сочинил под Ницше).

Я часто ощущала, что он отчужден от людей, даже тех, с кем в хороших отношениях. Поэтому, наверное, его поступки иногда были далеко не ангельскими. Бывало он поражал вроде бы приятных и близких ему людей действиями, которые как будто говорили о его пренебрежении к ним. Он был «плохо воспитан». Пойдет с последними деньгами хозяев за вином, и тщетно вся компания его будет ожидать: он сам, один, пропьет все. Однажды он сказал мне, что хочет собрать в своей деревне мужей, жен, любовниц мужей и любовников жен. Я его идеи не оценила и даже рассердилась, что он хочет всех «наколоть на булавку и разглядывать». А он улыбался, мечтательно прищуривался и приятным голосом говорил: «Нет, это было бы очень интересно». Я сейчас вспоминаю его милое лицо, и мне смешно и грустно. И я понимаю, что у него, очевидно, была потребность встать в сторонку или над и посмотреть. И это нисколько не исключает, что он смотрел из своего «над» с любовью, нежностью. А большинству, наверное, кажется, что со злостью, тяжестью, ёрничеством. Вместе с тем он в душу не лез, был деликатен, даже целомудрен.

(Окончание следует)

Источник: "Театр", №9, 1991,