13.07.2009 | Нешкольная история

Жертвы голода во славу Отечества

Работа одинннадцатиклассника из Краснодара Евгения Селезнева

АВТОР

Евгений Селезнев, на момент написания работы ученик 11 класса, лицей № 90, г. Краснодар.

3-я премия на Х Всероссийском конкурсе Международного «Мемориала» "Человек в истории. Россия - XX век".

Научный руководитель - Ольга Александровна Селезнева

Мне всегда хотелось узнать, а кто же были мои предки? Расспрашивая родственников, изучая историю своей семьи, я столкнулся с фактом, мимо которого не мог пройти равнодушно. Как оказалось, на судьбу моих родственников по папиной линии повлиял голод 1932–1933 гг.

Как же так получилось, что в мирное время люди умирали от голода? В поисках ответа на этот вопрос я изучил и прочитал литературу, нашел и расспросил живых свидетелей голода 1932–1933 гг. в станице Ладожской, в которой проживали бабушка и дедушка моего папы.

К сожалению, прошло много времени, и сейчас в Ладожской живы только те, кто были детьми во время голода, но их память сохранила яркие образы того времени.

Да и сложно забыть ощущение голода или смерть кого-то из близких родных людей.

Рассказывая о том времени, многие женщины и сестра моего прадедушки, Леонова Мария Денисовна, плакали. Были и такие, которые сначала задавали вопрос: «А зачем это вам?» и, получив наш успокаивающий ответ, начинали рассказывать, оставаясь недоверчивыми и настороженными.

Вдоль правого берега реки Кубани располагается станица Ладожская. В начале 1920-х гг. в эту станицу приехали мои прапрабабушка и прапрадедушка Анна и Максим Шаховы со своими детьми Егором, Марией и Ольгой из какой-то другой станицы Краснодарского края. Купив небольшой дом, семья обосновалась на новом месте. В 1923 г. родилась дочь Нина, моя прабабушка, а в 1929 г. – Вера.

В 1929 гг. на Кубани началась коллективизация, результатом которой должно было стать объединение наделов крестьян-единоличников в коллективные хозяйства (колхозы). Осенью 1929 г. в Ладожской на базе коллективного хозяйства и сельскохозяйственной артели был создан крупный колхоз с необычным для станичников названием – «Красный путиловец». К осени 1930 г. в колхозе уже насчитывалось более 3 тыс. колхозников.

Трудно проходило становление колхоза в станице. Не хватало инвентаря, лошадей и волов. Не было помещений для скота. До поля проходилось 12–15 км идти пешком. Сев и уборку вели вручную, копали лопатами.

За труд колхозникам начисляли трудодни и при расчете должны были давать зерно, масло и другие продукты, в первые годы их давали очень мало и колхозники еле-еле сводили концы с концами.

Но, несмотря на трудности становления, колхозы должны были выполнять план по сдаче зерна государству, который постоянно рос. В 1931 г. колхозы, совхозы и единоличники Северо-Кавказкого края (в состав которого входила и Кубань) заготовили небывалое ранее количество зерна – 30,6 млн. ц, но не выполнили установленного государством плана. У многих колхозов государство изъяло весь хлеб, не оставляя даже для семенного фонда и для оплаты по трудодням. Колхозы оказались в тяжелом положении. Была в значительной степени подорвана материальная заинтересованность колхозников в труде. Полуголодная зима 1931–1932 гг. сопровождалась массовыми выходами крестьян из колхозов, некоторые из них даже распались. Однако массового голода в том году все же не было. Государство предоставило колхозам семенную и продовольственную ссуды.

В станице Ладожской в 1932 г. колхоз «Красный путиловец» из-за невыполнения плана хлебопоставок был разделен сначала на три, а через один–два месяца – на шесть мелких колхозов, основанных на базе бригад. Станица была разбита на кварталы, и соответственно каждый квартал относился к какому-либо колхозу.

Так, в станице появились колхозы: «Волна революции», «Красный Восток», имени Кагановича, имени Коминтерна, «Россельмаш», «Рассвет». Но и большое количество колхозов не справилось с планом хлебозаготовок.

В 1932 г. из-за сильной засухи, некачественной обработки земли, урожай зерновых на Северном Кавказе оказался ниже предыдущего. Но государственное задание по хлебозаготовкам было установлено по краю всего лишь на 1 млн. ц меньше, чем в 1931 г. Выполнить его оказалось колхозам не под силу. Учитывая нереальность выполнения плана, Северо-Кавказский крайком партии обратился в ЦК ВКП(б) с просьбой сократить его. Однако Политбюро ЦК просьбу отклонило, подтвердило установленный план и потребовало принять меры к его выполнению. Колхозники и единоличники, наученные горьким опытом предыдущих лет, опасаясь новой голодной зимы, начали прятать зерно. Реакция советского правительства была однозначной: кулацкий саботаж. При этом на Кубани «кулацкий саботаж» преследовал еще одну цель – уничтожение казачества как сословия.

В станице Ладожской в начале 30-х годов среди раскулаченных было много казачьих семей, однако, больше всего репрессированных было все-таки не среди казаков, а среди русских, греков и немцев.

Для того чтобы предотвратить срыв хлебозаготовок, 22 октября 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) образовало две чрезвычайные комиссии. Одна под руководством председателя СНК СССР В.М. Молотова была направлена на Украину, другая – во главе с секретарем ЦК ВКП(б) Л.М. Кагановичем – на Северный Кавказ.

При непосредственном участии комиссии Кагановича Северо-Кавказский крайком ВКП(б) 4 ноября 1932 г. принял постановление «О ходе хлебозаготовок и севе по районам Кубани», в котором перед партийными органами на местах ставилась «боевая задача – сломить саботаж хлебозаготовок и сева, организованный кулацким контрреволюционным элементом, уничтожить сопротивление части сельских коммунистов, ставших фактически проводниками саботажа, обеспечить полное и безусловное выполнение планов сева и хлебозаготовок». Это решение положило начало новому этапу заготовок хлеба, который был отмечен массовым произволом в отношении к колхозникам, рабочим и служащим совхозов и единоличников.

Те станицы Краснодарского края, которые давали наименьший процент выполнения плана хлебозаготовок заносились на так называемую «черную доску». Это означало:

1) Немедленное прекращение подвоза товаров, полное свёртывание кооперативной и государственной торговли с вывозом из магазинов всех наличных товаров.

2) Полное запрещение торговли, как для колхозников так и единоличников.

3) Прекращение всякого рода кредитования и досрочное взыскание кредитов и других финансовых обязательств.

4) Проведение чистки колхозных, кооперативных и государственных аппаратов от «чуждых и враждебных элементов».

5) Изъятие органами ОГПУ организаторов «саботажа хлебозаготовок».

За два с половиной месяца (до середины января 1933 г.) на «черную доску было занесено 15 станиц (13 кубанских и 2 донские): Боковская, Ладожская, Медведовская, Мешковская, Незамаевская, Новодеревянковская, Новорождественская, Платнировская, Полтавская, Стародеревянковская, Старокорсунская, Старощербиновская, Темиргоевская, Уманская, Урупская.

К 15 января 1933 г. в крае было заготовлено 18, 3 млн. ц хлеба. Для этого потребовалось сдать в счет хлебозаготовок весь семенной фонд, но планы так и не были выполнены. Из колхозов станицы Ладожской было вывезено все зерно.

Для борьбы с кулацким саботажем и оказания помощи в выполнении государственного плана по сбору хлеба в станицу Ладожскую в 1933 г. прибыли чекисты под руководством комиссара одной из воинских частей Черноморского флота.

Опираясь на карательные отряды ГПУ, специальные бригады ходили по домам и изымали все, что можно было взять: пшеницу, кукурузу, картофель, горох, фасоль, даже если это было в вареном виде. Так, например, Нина Емельяновна Клочко вспоминает, как комиссия забрала вареную картошку вместе с чугунком, а Вера Александровна Куртинова – что «вместе с продуктами забирали скот, косилки и молотилки». При этом на потребности питания семьи, корма для скота не обращали внимание. Продукты изымали с одной целью – под страхом голодной смерти заставить людей отдать спрятанное от государства зерно, выполнить любой ценой утвержденный план хлебопоставок.

Из книги Ф.С. Дергунова «История станицы Ладожской» следует, что станичники «перед страхом собственного голода и смерти старались спрятать хоть немного продуктов для детей. Прятали зерно в кувшинах, залитых сверху молоком, в стрехах крыш, на потолках, в ямах и скирдах соломы», а Вера Игнатьевна Ткаченко вспоминает, как ее бабушка, когда приходила комиссия «садилась на ведро с кукурузой и накрывала его своей юбкой, но это все равно не помогло: кукурузу забрали вместе с ведром».

Члены комиссии, вооруженные специальными железными щупами, обследовали каждый кусочек дома и двора, искали тайники, а для этого, по рассказу Веры Игнатьевны Ткаченко, «если надо было, то ломали печки, долбили стены».

Весной 1932 г. в станице Ладожской начался голод. Самыми страшными, как утверждает Ткаченко В.И., «были осень 1932 и зима 1933 гг.». Люди от недоедания пухли. Чтобы выжить ели все, что было съедобным: собак, кошек, крыс, лягушек, черепах, ежей, варили траву, крапиву, цветочные лепестки акации, древесную кору, из лебеды делали лепешки. Причем Вера Игнатьевна утверждает, что «собак и кошек ели сырыми, так как сил не было готовить», а вообще «ели все, что попадало под руку». Она же вспомнила рецепт бурды: «на кастрюлю перетертой крапивы стакан соли и варить». Все, с кем я общался, рассказывали, что ели макуху – жмых семян подсолнуха.

По воспоминаниям моей прабабушки, Нины Максимовны, ее папа сказал: «Лучше умру, но собак есть не стану». Родители от голода и умерли, хотя оба работали в колхозе «Рассвет» и ходили на работу каждый день, но за работу им ставили только палочки (отметка за отработанный трудодень). У Веры Игнатьевны Ткаченко отец тоже работал в «Рассвете», и она  утверждает, что «на палочки стали давать 25 гр. зерна за трудодень только летом 1934 г., а до этого ничего не давали».

Видимо разные колхозы по-разному оплачивали работу своих работников. Так, отец Марии Трофимовны Бондаренко, Трофим Арсеньевич, работал трактористом в колхозе «Коминтерн» и она утверждает, что «в 1932 г. на одну семью давали 5 кг кукурузной крупы, из которых мать пекла лепешки».

На ее семью, состоящую из 3 человек, этого не хватало, и ели траву, лебеду, макуху. Вместе с другими ребятами «собирали речных устриц на реке, а затем ложили устрицы на костер, и после того как они раскрывалась, ели сырыми». При этом она помнит, что когда мама готовила лепешки, то на ее плачущие просьбы всегда отвечала: «Ты, Маруся, подождешь, сначала надо накормить отца». Но, несмотря на постоянное чувство голода, которое испытывала Мария, в этой семье никто не умер.

А вот семья Ткаченко состоявшая из 13 человек, похоронила за зиму 1933 г. четверых. Сил хоронить и оплакивать не было, их закапали прямо в огороде. Нина Емельяновна Клочко, родившаяся в 1938 г. от второго брака своей мамы, Прасковьи Ивановны Ситковой, рассказывала, что во время голода в семье ее мамы от первого брака умерли все: муж, свекор, свекровь, двое детей. В семье моей прабабушки после смерти родителей старший брат Егор взял что-то из вещей и ушел на рынок, чтобы обменять на муку, и не вернулся. Остались сестры одни и чтобы выжить во время голода стали побираться. Только побираться-то не у кого было, вокруг такие же голодные соседи. Из всех сестер, моей прабабушке повезло больше всех: на противоположном берегу реки Кубани было поселение немцев (хутор Нееленский), где в таких масштабах голода не было, и она устроилась в одну немецкую семью нянчить детей. Работала целый день, и с ней расплачивались продуктами, которые она несла домой, чтобы поделиться с сестрами. Так и выжили.

От голода умирали и в семьях тех активистов, которые ходили по станице, забирая последние продукты питания. Так, отец Веры Петровны Петко, был заведующим плодовоовощной базой и вместе с другими членами комиссии ходил по домам станичников.

У него было трое детей, и Вера Петровна помнит, что в основном питались лепешками из лебеды и кукурузной крупы и «все время хотелось есть». От голода умерли родители ее мамы и два ее брата.

У Марии Ивановны Бутыриной отец был заведующим молочно-товарной фермой и, хотя она помнит постоянное чувство голода, однако в ее семье выжили все – четверо детей, и даже маленькая сестра Рая, которая родилась в 1933 г.

Желание выжить заставляло людей искать разные варианты спасения. Так, Маслова Александра Ивановна рассказала о том, как спаслись четыре семьи, которые каким-то образом умудрились спрятать корову на берегу реки Кубань, а чтобы она не выдала себя, замотали ей рот мешковиной. Однако летом 1933 г. открылась эта тайна, корову забрали, а хозяина коровы, Гончаренко Петра, арестовали как саботажника и больше его в станице не видели.

Были отмечены и случаи людоедства. О том, что люди ели людей упоминает в своей книге «История станицы Ладожская» Ф.С. Дергунов. Вера Петровна Петко вспоминает, как отец рассказывал маме, что в одном из домов, комиссия увидела разделанного в кастрюле ребенка.

А по свидетельству Веры Игнатьевны Ткаченко «в соседнем квартале Русанова Ольга съела собственного сына, и когда ей говорили: «Ольга, ты с ума сошла, своего ребенка есть», то она отвечала: «Он же мертвый был».

Люди умирали прямо на улицах. Умирали целыми семьями дома, в пути, на работе. Обессиленные голодные люди шли на работу, на колхозные поля, чтобы лечь на землю и не подняться. Трупы не убирали, они лежали там, где кого застала смерть. У родственников не хватало сил довозить родных до кладбища, и хоронили кто в огороде, кто в погребе без гроба, в простой одежде, не соблюдая этикетов, без слез, рыданий. Позже трупы стали собирать и увозить на кладбище, где хоронили в «братских могилах». Весною и летом 1933 г. Ладожская обезлюдела, особенно ее восточная часть. Улицы и усадьбы уцелевших домовладений заросли бурьяном выше человеческого роста. Заросли так, что, как вспоминает Николай Иванович Гриднев, «на автомашине «АМО» не мог проехать по улице».

На мой вопрос, почему же люди не уезжали из станицы, все мои собеседники удивлялись: «А куда? Везде был голод».

Однако ведь ходила моя прабабушка Нина в хутор Нееленский, где от голода люди не умирали. И из 75 районов Северо-Кавказского края (куда входили Кубань, Дон и Ставрополье) голод охватил 44 района. Значит, голод был не везде, вот только не знали об этом люди, да и не могли знать, ведь все станицы, занесенные на «черную доску» окружались войсками. Дергунов в своей книге описывает, что к солдатам, которые служили в воинской части в станице Ладожской, прибыли еще солдаты внутренних войск и вокруг станицы были созданы контрольные посты и в станицу и из станицы никого не пропускали и не выпускали. Однако только один из собеседников, Чуйков Владимир Сергеевич, подтвердил эту информацию, остальные отрицали этот факт. Можно предположить, что они даже не пытались выехать из станицы, а вот тот, кто попытался, тот и наткнулся на контрольный пост. Чуйков Владимир Сергеевич вспоминает, как его дед рассказывал ему, что «вокруг станицы были войска, а между Тбилисской и Ладожской пост, через который можно было проехать, если были деньги. Платишь солдатам деньги, и они выпускают тебя из станицы», но смог ли кто-нибудь выехать, к сожалению, неизвестно.

В результате голода в 1932–1933 гг. больше половины жителей станицы Ладожской умерли, дома стояли пустые, работать было некому.

А работать-то надо было, и план государственный выполнять. Было принято решение заселять станицу переселенцами из других районов России. Люди приезжали по вербовке и всем, приехавшим давали дом и корову. Если отрабатывали 10 лет в колхозе, то дом переходил в личную собственность.

Вот как вспоминает свой приезд в станицу бывший председатель колхоза им. Кагановича, ветеран войны и труда, Никифор Иванович Федин: «В Ладожскую прибыл в 1933 г. по вербовке, как переселенец из кадровой армии. Служил с 1931 по 1932 гг. в Рыбинске, демобилизовали нас на 2 месяца раньше срока. Забрали мы свои семьи и едем как военные на Северный Кавказ. Таких тогда набралось 80 молодых семей». А вот воспоминание Михаила Федоровича Филиппова: «Хорошо помню 1933 год. Мне тогда шел 24-й год. Меня, красноармейца, направили из рядов Красной Армии на Кубань, в Ладожскую, поднимать сельское хозяйство».

По вербовке приехали в станицу Ладожская и мои родственники из Курской области, которые также настрадались во время голода.

В Курской области в деревне Дьяконово, которая в начале XX века была такой маленькой, что в ней имелась одна улица, да и то без названия, в одном из домов жила семья, которая состояла из Устиньи и семьи одной из ее дочерей, Анны.

У Устиньи и Федора были две дочери. Имена тогда давали священники, и так получилось, что обе девочки получили имя Анна. Чтобы их различать родственники называли их Анна Большая и Анна Маленькая. Анной Маленькой была моя прапрабабушка, которая родилась в 1900 г.

После смерти Федора, Устинья жила вместе с семьей своей дочери Анны Маленькой, помогая воспитывать внуков. Анна вышла замуж за Селезнева Дениса Алексеевича, который ходил по деревням и продавал какой-то товар. Женившись на Анне, он бросил заниматься торговлей и вслед за женой вступил в колхоз. У них родилось трое детей: Андрей (1923 г., мой прадедушка), Серафима (1925 г.), Мария (1926 г.). Жили очень бедно, несмотря на то, что родители работали в колхозе. Еды постоянно не хватало, и баба Устинья ходила по соседним деревням и побиралась. Когда в 1929 г. она умерла, стало еще хуже, тем более что в 1932 г. наступил голод.

Чтобы как-то прокормить детей Анна и Денис продали хату за бесценок: за ковригу хлеба и кадку капусты, а сами с детьми перешли жить в землянку к соседке.

Как вспоминает сестра моего прадедушки, Леонова Мария Денисовна: «Отец куда-то ушел, остались мы с мамой. Мама вышла зимой из землянки, ни слова не сказав, а соседка и говорит: «Вас мама бросила». Мы выбежали, кричали, звали, а мамы нет. Переночевали, а наутро соседка говорит: «Вы мне не нужны. Идите отсюда». А куда детям идти? Старшему Андрею 9 лет было. Соседка подсказала, в какой дом идти».

Позже дети узнали от соседки, что мама, уходя, попросила ее направить их именно в этот дом. Был в деревне такой дом, где жили все сироты. «Этот дом содержала Ира. Когда-то у нее был муж. За нежелание вступать в колхоз его отправили в ссылку на Колыму. Ира поехала вслед за мужем. Муж умер на Колыме, а ее домой вернули и дали дом при условии, что у нее беспризорные дети будут жить. Когда мы пришли к Ире, она нас впустила, а потом пришел председатель колхоза и говорит: «Пускай дети пока живут. Не найдутся родители, тогда мы их определим куда-нибудь». А мы же не маленькие были, все понимали, особенно Андрей. Так и стали у Иры жить. У нее своих две дочки было, а чужих жило 8 или 9 человек. Ира нас не обижала, не ругала, но и не помогала. Жили сами, как могли: сами себе стирали, в комнате на полу сделали нары, которые застелили соломой. Сельсовет давал Ире полбулки ржаного хлеба на всех детей, и Ира этот хлеб между нами, детьми, делила. Кроме хлеба колхоз давал еще 100 гр. чечевицы и по картошине каждому ребенку в день. Еду готовили себе сами: варили чечевицу, картошку в мундирах. И все время были голодными.

Чтобы как-то прокормиться, ходили побирались по соседним деревням. Деревни длинные были, Андрей стучал в дом, а я стояла под окном и просила подать Христа ради. Шли от деревни к деревне, да и ночевали то под скирдой, то в канаве. Так и перезимовали. А весной пришел председатель колхоза «Светлая заря» и спросил: «Дети, кто будет пасти свиней? Тому паек прибавлю». Андрей согласился.

Недалеко речка была и на лугу он пас 12 свиней, а мы ему помогали.

И вот как-то днем, когда мы были со свиньями на лугу, вернулись наши мама и папа. Недалеко от нашего луга колодец был, а рядом дорожка. Идут женщины с водой от колодца, да и говорят: «Вон ваша мама идет». Уже мать с отцом почти подошли к нам. А мы все трое около свиней были: Сима, я и Андрей. Женщины сказали: «Бегите, а то они вас опять бросят. Мы свиней вам поглядим». Мы и побежали. А как подошли близко они и говорят: «Мы Симу пока с собой заберем, а ты, Нюша, останься. Мы вот поедем вам платьице новенькое, ботиночки новенькие купим и вас заберем». Я поверила, а они взяли Симочку за ручку, отец с мамой и повели. Когда они отошли далеко, одна из женщин и говорит: «Бегите вслед и кричите. Они же опять вас бросили». Андрей не побежал, а я бегала, бегала, кричала, кричала. Но они уже за камыши свернули и на дорогу к городу вышли. Когда мы вернулись, у нас, одного поросенка не было. Господи! Опять беда! Давай тогда искать. А тут женщина шла от колодца и говорит: «Дети, не волнуйтесь, вон в грязи в деревне купается». Мы собрали свиней, пришли к Ирине, рассказали как дела наши.

Андрей ругал меня: «Ну и что ты за мамой бегала. Ты все равно их не догонишь. Не надо бегать. Мы будем сами жить». Да как же будем жить? Вот побирались, так и жили. Девчонки деревенские дразнили нас: «Брошенки, брошенки».

До 1937 г. мы побирались. В 1937 г. паек прибавили: стали давать 300 гр. хлеба. Лапти отобрали, Андрею колхоз ботинки выдал. Комиссия приезжала из города какая-то, по платьицу каждой девочке, которые у Иры жили, дали. Брат уже подрос, пошел в трактористы. Так и жили до 1939 г. сами, работая в колхозе «Светлая заря».

А родители, забрав Симу, уехали в город Днепропетровск. Мама работала на каком-то военном заводе. Папа поработал где-то на заводе, бросил жену с дочерью и уехал в соседнюю с Дьяконово деревню, где у него была любовница – Аниса. Но, живя рядом с нами, даже ни разу не поинтересовался, как мы живем».

Тяжело пережила голод в деревне Дяконово семья Анны Большой, когда ее муж, Ломакин Григорий, узнал о вербовке на Кубань, житницу России, он решил завербоваться, тем более, что всем, кто приезжал по вербовке давали дом и корову. Так семья Анны Большой в 1934 г. оказалась в станице Ладожской.

На новом месте жизнь налаживалась, и сестра уговорила Анну Маленькую приехать к ней, в Ладожскую. Анна Федоровна приехала вместе с Симой, ей понравилось в станице и она, оставив Симу у сестры, поехала в Дьяконово за детьми.

Ехала наугад и не знала, выжили ли дети. Про возвращение мамы Мария Денисовна рассказывала со слезами в голосе: «Мы с Андреем дома были, когда дети с деревни прибежали с криком «Ваша мама пришла!». Брат тогда вышел на крыльцо, зашел в хату и говорит: «Маня, не ходи. А то она тебя сейчас увезет. Я не пойду тоже». Он уже большой был, соображал, ему обидно было. А я все-таки пошла. А он пугал меня: «Вот иди, иди, доходишься, Маня. Увезет она тебя». А голод заставлял идти. Я ж голодная, а вдруг покормит, чего-нибудь даст. И пошла я по этой дорожке, мимо колодца, по берегу реки. Жара была. Подхожу, а она стоит в красной юбке, красной кофточке с коротким рукавчиком и говорит: «Маня! Я мама твоя! Не угадываешь?». Я перемялась, а она: «Я ж мама твоя. Ты же помнишь? Я уезжала». А я знала. Вроде помню, что уезжала. Она кинулась ко мне. Обняла. Конфет дала, пряников, гостинец. И повела меня в дом тетки моей родной, сестры своей, которая уже в Ладожской была.

В Ладожскую Андрей не захотел уезжать, а мне сказал: «Ты Маня как хочешь, а я не поеду». Я без Андрея ехать отказалась, он мне роднее всех других был. Маме как-то удалось уговорить ехать не только Андрея, но и отца. Когда мы уезжали, нас вышел провожать весь колхоз. Дали нам в колхозе пуд (16 кг) муки и пуд пшена – мама это продала, а деньги Андрею отдала, и поехали мы в Ладожскую».

Так семья Селезневых воссоединилась, пережив трудные, голодные 1930-е годы. Обычно, когда люди переживают какое-то тяжелое событие в своей жизни, дальше жизнь налаживается в лучшую сторону. Уезжая из деревни Дьяконово, Андрей и Мария надеялись, что теперь вместе с папой и мамой в их жизни все наладилось в лучшую сторону. Но, как вспоминает Мария Денисовна: «Отец, вскоре после приезда в Ладожскую, сбежал из семьи, уехав в неизвестном направлении. Мы сначала жили у маминой сестры, а потом перешли на квартиру.

Несмотря на то, что мама работала в колхозе «Ростсельмаш», мы жили бедно и почти всегда были голодными. Я подрабатывала, тем, что нянчила соседских детей, а Андрей нянчил детей Анны Большой и помогал ей по хозяйству. Григорий устроился работать в колхоз «Ростсельмаш», от которого получил корову.

Жить было тяжело – корова умерла, новую купить было невозможно, платили по трудодням в колхозе мало. Надо было кормить четверых детей: старшей Нине было 6 лет, младшему Виктору – 8 месяцев. Григорий решил съездить вместо работы на поле в город Краснодар на один день, чтобы обменять какие-то вещи на хлеб. Привез из города черный хлеб, а когда его спросили, почему он не вышел на работу, то ответил: «Зачем, я работаю на палочку, а детям есть нечего. А так хоть съездил в город, хлеб привез». Через несколько дней, ночью на линейке приехали чекисты и устроили обыск в доме. А как обыск сделали, то нашли его письмо к маме, где он пишет, что трудно жить, есть нечего и просит выслать муку, пшено. Его арестовали, ничего не сказав семье, и после ареста его никто больше не видел. Дом у семьи забрали, ведь по условиям вербовки надо было отработать 10 лет, а Григорий не успел из-за ареста».

В результате моего запроса в Управление ФСБ Краснодарского края родственники узнали, что оказывается Григорий Петрович «систематически вел среди колхозников контрреволюционную, антисоветскую агитацию, направленную на разложение трудовой дисциплины в колхозе и создание недовольства против мероприятий, проводимых советской властью». Постановлением Тройки УНКВД по Краснодарскому краю был осужден в 1937 г. на 5 лет в исправительно-трудовые лагеря, из которых он не вернулся.

Прикоснувшись к тому времени, слушая воспоминания тех лет, видя слезы в глазах пожилых женщин, их натруженные руки я невольно задавал себе вопрос: за что им все это?

Не умереть с голоду в 1932–1933 гг. для того чтобы дальше выживать. Но ведь жизнь человеку дается один раз и хочется прожить ее счастливо. А впереди Великая Отечественная война и послевоенный голод. Андрей Денисович встретит и полюбит Шахову Нину. Молодые люди распишутся в 1942 г. и Андрея сразу заберут в армию. 1 марта 1943 г. у Нины родится сын Владимир (мой дедушка), которого Андрей успеет подержать на руках в свой приезд в отпуск, перед тем как в апреле 1943 г. пропадет без вести на фронте.

Но ради чего погибали люди, в том числе и мои родственники, от голода? Ради чего жили с постоянным ощущением голода? Ради чего искалеченное детство у моего прадедушки и его сестер? А ведь миллионы людей выжили и дальше жили с психологической травмой, запомнив эти страшные события на всю жизнь.

Сестра моего прадедушки, Леонова Мария Денисовна до сих пор обижается на сестру Серафиму, за то, что та жила с родителями в городе, пока Мария с братом выживала в деревне. Но в чем вина Серафимы? В том, что именно ее родители забрали с собой. И Мария Денисовна разумом понимает, что обижаться нет смысла, но с чувством обиды и на сестру, и на маму, и на свою судьбу она живет всю жизнь.

В 1932–1933 гг. голод охватил в основном зерновые районы СССР – Украину, Нижнее и Среднее Поволжье, значительную часть Центрально-Черноземной области, Южный Урал, Западную Сибирь и Казахстан. Этот голод советское правительство считало сугубо внутренним делом и всячески скрывало его от других стран. Мало того, об этом голоде не знали и жители Советского Союза – информации в газетах не было, а за произнесение слова «голод» граждане СССР подвергались репрессиям.

В целом по стране число жертв голода 1932–1933 гг. составляет от 7 до 8 млн. человек. В Северо-Кавказском крае от голода погибло примерно 350 тыс. человек. Абсолютно точными эти оценки быть не могут, так как учет в это время был неполным, далеко не все смерти были зарегистрированы. Так, на мой запрос в архивный отдел управления ЗАГС Краснодарского края о смерти моих прапрабабушки и прапрадедушки Максима и Анны Шаховых был ответ, что данные отсутствуют. А на мой звонок в Усть-Лабинский ЗАГС мне сказали: «Вы же понимаете, что учет смертей никто не вел. Голод же был».

Люди умирали от голода внутри страны, а в это время правительство вывозило зерно за границу: в 1930 г. – 48,4 млн. ц и в 1931 г. – 51,8 млн. ц. В 1932 г. несмотря на начинавшийся массовый голод, из страны было экспортировано 18 млн. ц хлеба. При валовом сборе в 698, 7 млн. ц был вывезен хлебный паек, как минимум, 7 млн. крестьян. На вырученные средства закупались станки и оборудование для строящихся промышленных предприятий. Мало того, голод и разорение хозяйства приводили к тому, что крестьяне бросали деревни и уходили на строящиеся промышленные объекты. К концу 1930-х гг. СССР превратился в одну из немногих стран мира, способных производить все виды индустриальной продукции. В результате индустриализации доля СССР в мировом промышленном производстве к 1938 г. достигла 14, 1%, что обеспечило Советскому Союзу второе место в мире по развитию индустрии. Только какой ценой? Стоило ли это человеческих жизней?

Убийство народа не может быть оправдано никакими красивыми лозунгами и фразами. Невозможно достичь счастья одних людей за счет несчастья других.

Эти времена нельзя забывать, о них надо помнить, и надо помнить о тех людях, которые пережили это. Знать и помнить.