27.01.2009 | Книги

Записки беспристрастного

Александер был человек разносторонних способностей: кадровый военный и профессиональный путешественник

В 1829 году Евросоюза еще не было, а европейские наблюдатели уже были. Один из них, шотландец Джеймс Эдвард Александер (1803–1885), в мае этого года отправился на фронт русско-турецкой войны. Ехать пришлось через всю Европейскую Россию с севера на юг: из Петербурга через Москву, Тулу, Курск, Харьков в Николаев. Чтобы попасть в действующую армию, нужно было дождаться разрешения императора, а потому британский наблюдатель ехал не торопясь и внимательно осмотрел достопримечательности Петербурга и Москвы и даже успел объехать весь Крым.

Быть английским офицером на русской войне — дело небезопасное. После заключения осенью 1829 года Адрианопольского мира с турками Александер как раз собирался покинуть Россию, но тут его обвинили в шпионаже, и, вместо того чтобы по своей воле отплыть в Константинополь, а оттуда домой в Англию, британец провел семь недель в Севастополе, сначала в карантине, а затем в крепости, после чего под охраной русского офицера отправился совсем в другую сторону — в Петербург, где, впрочем, был оправдан, удостоился извинений от Николая I и в январе 1830 года отбыл-таки домой.

Александер был человек разносторонних способностей: кадровый военный (за четыре года до смерти получил полного генерала) и профессиональный путешественник (побывал в Персии, Индии, Португалии, Египте, Западной Африке и Новой Зеландии), он всякую свою поездку и всякую военную кампанию описывал по свежим следам, а описание незамедлительно отдавал в печать.

Не стал исключением и русский эпизод: в том же 1830 году Александер выпустил книгу «Путешествие к восточному театру военных действий через Россию и Крым в 1829 году» (первый русский перевод которой издательство «Аграф» почему-то лишило авторского названия и озаглавило невыразительным клише «Россия глазами иностранца» ).

Впрочем, это изменение куда более невинное, нежели превращение лейб-медика Якова Васильевича Виллие в Джеймса Уайли; разумеется, в родной Шотландии этот доктор звался именно так, но после того, как он вступил в русскую службу, фамилию его довольно скоро русифицировали, и под именем Уайли его опознать затруднительно.

Александер не был профессиональным литератором и писал по принципу «что вижу, о том пою». Другой, более знаменитый иностранец, который тринадцатью годами позже предоставил всей Европе возможность взглянуть на Россию его глазами, — маркиз де Кюстин, — считал, что единственный способ не утомить читателя и не наскучить ему — руководствоваться одной главной мыслью, одной идеей и подчинять ей все описания. У самого Кюстина такая идея имелась, он ехал в Россию с определенными ожиданиями и даже чаяниями: убедиться, что абсолютная монархия — строй, способствующий процветанию государства и его подданных. В его знаменитой книге «Россия в 1839 году» (1843) главной мыслью и «путеводной нитью» становится именно проверка: так ли все хорошо в России, как утверждают ее апологеты, певцы российского «порядка» и российской «стабильности» Проверки Россия не выдержала, и Кюстин вернулся домой, заметно смягчив свое отношение к французским конституционным порядкам и крайне ожесточившись против порядков русских, самодержавных.

Кюстин — самый знаменитый из авторов «идеологизированных» путевых заметок, но отнюдь не единственный; еще один француз, Андре Жид, через сто лет после маркиза приехал в Россию, уже советскую, со сходными иллюзиями, а уехал столь же разочарованным. Путешественники кюстиновского типа не оставляют ни одно из явлений, попавшихся им на глаза, без оценки; мало того, от явлений, на первый взгляд незначительных, они склонны немедленно переходить к самым глобальным обобщениям. У Александера подход к чужой стране совершенно иной. Британец не спешит ни хвалить Россию, ни бранить ее. Например, тот факт, что на Невском проспекте помимо православного Казанского собора располагаются католический и лютеранский храмы, а также синагога, — прекрасный повод воспеть религиозную толерантность Екатерины ІІ, при которой был введен этот храмовый «плюрализм» (что и делали почти все путешественники-«идеологи»). Александер же фиксирует наличие разных храмов на главной улице Петербурга без малейшего комментария. Пример обратного свойства. Британец описывает русскую баню: полки, веники, обливание холодной водой. После всех «технических» подробностей следует нейтральная фраза: «В обеих столицах известно и совместное купание». Сколько иностранцев клеймили этот обычай как оскорбляющий нравственность (мужчины и женщины вместе! голые!), Александер же опять-таки совершенно спокоен, оценки (одобрительной, но сдержанной) удостаивается лишь чистоплотность русского крестьянина, который «по субботам так же регулярно ходит в баню, как наш рабочий в пивную».

Перед каждым иностранцем, приезжавшим в Россию в первой половине XIX века, неминуемо вставал вопрос, хорошо знакомый также интуристам века XX: куда пустят, а куда не пустят.

Кюстин, попав в Шлиссельбург, жаждет осмотреть камеру, где содержался несчастный император Иван Шестой, — и, получив отказ под тем предлогом, что она располагается в той части крепости, где содержатся государственные преступники, пускается в пространные рассуждения о губительном влиянии деспотизма. Александер, пожелав увидеть «потайные апартаменты Екатерины, которые обычно не показывают», не вопиет против самодержавия, а подкупает слугу, после чего осматривает все, что хотел, совершенно беспрепятственно. Точно так же практичный британец поступает и в других случаях; вот, например, в домике Петра он любуется лодкой на веранде: «Мы дали денег часовому, и он позволил отрезать маленький кусочек парусины».

Александер не идеолог и потому создает не памфлет и не политический трактат, а путеводитель для туриста, включающий в себя не только список достопримечательностей, подлежащих непременному осмотру, но и список местных обычаев, которые необходимо знать, чтобы не попасть впросак. Первый и важнейший из таких обычаев — взятки. «Идеолог» пустился бы в обличение ужасных российских порядков, при которых ни одно дело не решается без «подмазывания» чиновников. Хладнокровный же британец сообщает своему читателю неофициальную таксу («если полицейский найдет пропавшие или украденные 50 рублей, ему полагается 50 копеек»), потом делится некоторыми полезными советами насчет «правильного выбора того, кому следует давать взятку» («если человек имеет дело к губернатору и не заплатит при этом чиновнику, его прошение пролежит у чиновника на столе, а потом исчезнет; если же канцелярист получит взятку, он передаст бумагу секретарю, который тоже имеет свою долю, а уж тот направит дело на рассмотрение губернатора»), и наконец с не меньшей безмятежностью объясняет, почему нельзя «ввести дополнительные налоги, чтобы император мог увеличить жалованье своим чиновникам и те не вводились бы в искушение» — ведь не все российские подданные обращаются с просьбами в государственные учреждения, почему же кто-то должен платить за то, чем не пользуется.

Вообще коммерческая британская закваска сказывается едва ли не на каждой странице: англичанин подробно объясняет, как торговаться с извозчиками и с купцами в торговых рядах, как сбивать цену, делая вид, что уходишь («и ради бога, не оглядывайтесь — это будет вам стоить лишних двадцать копеек!»).

Чтение таких книг, как записки Александера, помогает сформулировать несколько правил, которые надо соблюдать, если хочешь описать чужую страну без гнева и пристрастия. Во-первых, нужно читать перед отъездом сочинения не апологетические, а ругательные. Вот наш Александер думал, что увидит в крестьянских домах «дыры, закрытые ставнями» — и был «приятно удивлен», увидев застекленные окна; был уверен, исходя из книги его соотечественника Эдварда Д. Кларка, что Москва — незастроенные пустыри, посреди которых разбросаны как попало избушки и дворцы, и был опять-таки «приятно удивлен» просторными чистыми улицами без каких бы то ни было развалин; ожидал, полагаясь на книги различных путешественников, побывавших в России зимой, что, едучи по этой стране, не увидишь ничего, кроме степей и безжизненных равнин, и — любимое словцо Александера (или его русского переводчика) — был «приятно удивлен», что вокруг простираются великолепные хлеба, «волнующиеся подобно морю, над которым дует бриз». Одним словом, готовьтесь к самому худшему — и вы обеспечите себе множество «приятных удивлений».

Во-вторых, не нужно уподобляться уже упомянутому Кларку, который, приехав в Россию при Павле I, одевался не так, как требовал император, и оттого нажил себе массу неприятностей, а потом в своих путевых заметках долго бранился по этому поводу.

Как философски замечает Александер, лишь те, кто «соотносит свои привычки с законами чужой страны, избегают неприятностей». Сам Александер так всегда и поступал.

Недаром, например, он прекрасно понял и даже объяснил русскому генералу, отчего прибывшие в Москву персы (принц Хосров-мирза со свитой) одеты совсем просто, без украшений и знаков отличия: ведь они представляют проигравшую сторону (русско-персидская война 1826–28 года окончилась победой России), значит, «по их понятиям, после случившегося им надлежит идти в дерюге и пепле ».

Так в переводе; по-видимому, следовало написать «в рубище и посыпав голову пеплом».

И, наконец, нужно быть человеком мужественным и готовым к любым лишениям или трудностям: немолодой изнеженный литератор будет стенать от обилия клопов в номере гостиницы и от русской привычки спать на лавках и диванах, а не на нормальной кровати, сильный же и тренированный военный если и упомянет об этом, то лишь с тем, чтобы противопоставить неприхотливым русским слугам английских приверед, которые «не успокоятся до тех пор, пока не получат пуховую постель». Сам Александер на пуховые постели вовсе не рассчитывал. «Неопытному путешественнику, — пишет он, — возможно, небезынтересно будет узнать, что мой багаж состоял из двух непромокаемых чемоданов, складной кровати из медных трубок, надувной подушки и спального мешка, в который не могут проникать насекомые. В одном чемодане хранилось белье и мундир, в другом — книги и инструменты. Кивер находился в квадратной коробке; весь багаж составлял поклажу для одной лошади».

Одним словом, Джеймс Александер был, если судить о его книге о России, достойнейший человек: отважный и решительный, толерантный и наблюдательный (одни описания военного обмундирования страниц на десять чего стоят!), незлопамятный (его облыжно обвинили в шпионаже и посадили в крепость, а он очень лестно отзывается об искусстве русских полицейских агентов), начитанный (книга пестрит приведенными к случаю стихотворными цитатами), способный к языкам (он знал хинди и персидский, а за полгода, проведенные в России, освоил русский, во всяком случае, научился очень к месту разводить руками, произнося: «А что делать»). Особо надо отметить чувство юмора Александера, обострявшее его внимание к смешным эпизодам штатского и военного быта. Вот, например, прелестная сценка из жизни на борту российского военного корабля: «…Я вдруг услышал из каюты жалобный голос майора, призывавший, ради всех святых, принести ему кошку — по его койке бегает мышь».

Именно толчком, потому что, как убедительно показал в недавней работе А .А. Долинин, сама драма Вильсона, вопреки распространенным представлениям, Пушкина не заинтересовала и он прочел только ее начало, а второй и третий акт в принадлежащем ему экземпляре остались неразрезанными (см.: Долинин А. А. Пушкин и Англия. М., 2007. С. 103–129).

В общем, книга Александера хороша. И тем не менее факт остается фактом: о злобных критиканах-«идеологах» — Кюстине или Андре Жиде — слышали даже те, кто их не читал, Александер же если и известен в России, то, пожалуй, лишь потому, что поместил в своей книге подробный отчет о гибели Грибоедова, а на последней странице упомянул о «частых встречах» с Пушкиным, из чего пушкинисты сделали далеко идущие выводы — например, о том, что, возможно, именно от британского путешественника Пушкин узнал о другом англичанине — Джоне Вильсоне, авторе драматической поэмы «Город чумы», послужившей толчком к сочинению «Пира во время чумы» (Александер был хорошо знаком с сестрой Вильсона).

Выигрываем в беспристрастности — проигрываем в эффектности. Все-таки «главная мысль» в путевых заметках необходима; без нее они превращаются в ряд картинок — впрочем, ярких и познавательных.

Источник: "Отечественные записки", 2008, №3,