29.12.2008 | Еда / Путешествия

Пограничный инцидент

К северу от Гайд-парка, Чикаго, Соединенные Штаты

47-я улица на севере и 61-я на юге: запомнили? Между ними можете ходить совершенно спокойно. Но дальше по обе стороны начинается совсем другой мир. Очень нехороший район. Очень. Настоящее черное гетто — слышали?

Предостережения, которыми профессор Холмс зачем-то пытался испортить мне впечатление от первой прогулки по застроенному изумительной неоготикой кампусу Чикагского университета, звучали совершеннейшей чушью. Чушью и были, несомненно: нам, вон, мимо Черкизовского рынка ночью доводилось ходить — и ничего...

Поздней осенью 1993 года, через два месяца после московского мятежа, тема научных исследований профессора юридической школы Чикагского университета Стивена Холмса достигла пика своей актуальности.

Становление и развитие конституционного права в странах Восточной Европы эпохи распада СССР: раньше это считалось материей сугубо академической, а теперь — самой что ни на есть прикладной. Университет, вопреки принятой процедуре, даже увеличил финансирование холмсовской кафедры, не дожидаясь начала нового семестра. Профессор неожиданно смог позволить себе маленькие академические излишества: позвал нескольких московских знакомых поучаствовать в семинарах, выступить перед аспирантами... Опыт политического хроникера одной из ежедневных газет, который накопился у меня, тоже показался ему интересным.

Три лекции за три дня — по два академических часа — всего-то и работы. Атмосфера спокойная и почти семейная: на скамьях небольшого амфитеатра неизменно располагается человек восемь прилежных аспирантов, почти исключительно — стажеров из различных университетов стран свежеразвалившегося соцлагеря. Им даже и переводчик не нужен — можно спокойно говорить по-русски. Ну и в задних рядах каждый раз устраивалась еще компания слушателей из юридической магистратуры со своим синхронистом, почти беззвучно шелестящим в уши перевод. Эти уже посерьезнее, повзрослее: полноватые брюнетки с выраженной "средиземноморской" внешностью, худощавый красавец мулат с приветливейшей улыбкой, пара китайцев, обязательный в любой университетской аудитории индус. Вопросы доброжелательные, всегда в финале — вежливые аплодисменты, в общем: не слишком шумный, но зато стабильный успех. Не поездка — а санаторий.

Одно худо: после шести, когда на роскошный парк, игровые лужайки и кварталы вилл быстро опускалась густая ночь, становилось совсем тоскливо. Кампус мгновенно вымирает, делать тут абсолютно нечего. Надо садиться в такси и ехать ужинать в центр города.

На третий — и последний вечер — часам к девяти я все-таки отправился на разведку местности. Завернул за угол и пошел наугад, в темноту, на свет каких-то перемигивающихся неоновых трубок, который все-таки угадывался где-то впереди. В счете пройденных кварталов почти сразу сбился.

Ну, вот, скажем, какие-то "Чикены-Чикаго" невообразимо прекрасные, если верить вывеске. Почему бы и нет? Внутри заведение — совершенно безлюдное в этот час — освещено несколько истерическим розоватым светом, но пахнет там, как ни удивительно, по-настоящему хорошо.

За широким окном в кафельной перегородке, из которого видно все, что творится на кухне, поднимается полусонная тетка, явно не слишком обрадованная моим появлением. Дальше начинается нечто вроде хорошо отрепетированного балета, в котором каждый жест исполнителя выверен, отточен бесконечной тренировкой и повторением.

Я вижу, что она разбивает в миску четыре яйца и, плеснув туда же немного молока, быстро, буквально несколькими движениями, взбивает их при помощи металлического венчика. Так-с.

Выложила в эти взбитые яйца несколько куриных крылышек, цыплячьих голеней, в просторечии называемых барабанными палочками, и нарезанных длинными брусочками грудок, посолила, поперчила из мельницы и отставила миску в сторонку.

Затем обжарила до приятного светло-коричневого тона и отчетливого орехового запаха на несильном огне в глубокой сухой сковороде по горсти дробленых в крупу ядрышек арахиса и обыкновенных овсяных хлопьев вроде нашего геркулеса, к которым подбавила еще немного желтоватой, видимо, кукурузной, муки. Пересыпала все в большой пакет из коричневой крафт-бумаги, бросила туда же щедрую щепотку крупномолотого чили, еще соли и черного перца. В последнюю очередь — пяток мелко-намелко порубленных зубчиков чеснока.

Дальше достала из миски со взбитым яйцом несколько крылышек, опустила их в тот же пакет, аккуратно сложила и завернула его горловину, несколько раз сильно встряхнула из стороны в сторону — и готово: крылышки очень равномерно и плотно покрыты слоем ореховой панировки, прочно прилипшей к смоченной яйцом поверхности.

Ну и теперь запанированную вот так, небольшими порциями, курицу осталось зажарить в сильно разогретом малопахучем каком-то масле: аккуратно, выкладывая во фритюр совсем понемногу. Панировка тут же принимается пухнуть и топорщиться красивыми румяными хлопьями, и надо только осторожно переложить готовые кусочки в широкую картонную коробку, застеленную все тем же крафтом.

Я забрал с прилавка готовую коробку, обернулся и чуть ее не выронил: прямо вплотную ко мне притерся полноватый черный парень, похожий, разумеется, на молодого Фореста Уитакера (такие почти всегда на него похожи), только гораздо менее обаятельный. Стоял и молчал. Потом не глядя протянул руку, вытащил из моей коробки жареное крылышко и принялся, не говоря ни слова, задумчиво его обгладывать.

Тут я отдал себе отчет, что совершенно не понимаю, как бы мне начать разговор с молодым человеком, так бесцеремонно обходящимся с моим ужином. Краем глаза заметил, что на улице у витрины остановилась машина. Фары погасли: внутри сидел человек и, не вылезая, наблюдал через свое ветровое стекло и витрину забегаловки нашу немую сцену. Машина была, к сожалению, не полицейская.

Я повернулся опять к Уитакеру и обнаружил в сложившейся обстановке нечто новое. В поднятой на уровень груди руке этот парень держал вилку.

Вообще-то в заведении никаких вилок не было, даже пластмассовых: здешние чикены полагалось, видно, есть исключительно руками. Но тут вилка, самая что ни на есть настоящая, стальная, была несомненно налицо. Причем она отличалась некоторыми крайне неприятными особенностями: два средних ее зуба были напрочь отломаны, но зато два крайних остро отточены и тщательно выпрямлены. Короче говоря, эта вилка явно предназначалась не для еды. Раньше, чем я успел как следует удивиться, Уитакер, по-прежнему не произнося ни звука, ловко, легко, практически без нажима воткнул эту вилку мне в левое бедро.

Боли я никакой не почувствовал. Дело в том, что как раз там, на этом бедре, располагался карман джинсов, а в кармане лежал кожаный бумажник со всеми моими наличными деньгами, визитными карточками и кое-какими полезными в пути клочками бумаги. Именно в этот бумажник Уитакер и воткнул сквозь карман свой кошмарный инструмент.

Он слегка пошевелил своей вилкой вверх-вниз, и бумажник, проколотый насквозь, тоже подвинулся. Нам обоим стало совершенно ясно, что этот бумажник теперь уже принадлежит не мне, а чернокожему молодому человеку, и то, что он до сих пор находится в моем кармане, совершенно ничего не меняет в этом очевидном обстоятельстве.

В эту минуту дверь на улицу открылась, и в заведение вошел тот самый человек, что разглядывал нас с улицы, из машины. Я моментально его узнал: это был аспирант-мулат, который три дня подряд приходил на мои лекции.

— Убери, брат,— сказал он просто и убедительно, показывая глазами на вилку, воткнутую в мое бедро.

— Мы только хотели вместе поесть этой курочки,— соврал Уитакер.

— Мне кажется, наш гость с удовольствием и сам угостил бы тебя. Но так с приезжими не знакомятся, брат, как ты это делаешь. Убери, брат, эту штуку.

Я с изумлением отдал себе отчет в том, что понимаю английскую речь почти дословно. Уитакер таким же легким и точным движением вытащил зубья своей вилки из моей ляжки и спрятал инструмент в рукав. Бумажник в моем кармане тихо скрипнул, сообщая, что опять принадлежит мне.

— Ну, вот видишь,— сказал аспирант почти с гордостью.— Мы тут, в нашем городе, умеем принимать гостей. Мы можем. Если захотим.

Потом он повернулся ко мне и сказал очень неодобрительно:

— Это не лучшее место, сэр, для вечерних прогулок. Вам ведь, наверное, говорили про 47-ю улицу? А вы зашли уже на 44-ю. Надо смотреть, куда вы идете ужинать, сэр.

Я хрипло сказал ему "тэнкью" и вышел, прижимая свою коробку к груди. И придя домой — вы не поверите — съел этого проклятого "Чикена-Чикаго". И он мне, честное слово, понравился.

Профессор Холмс, как я только что установил после недолгих изысканий в интернете, жив-здоров и продолжает сегодня свои штудии в области конституционного права. Наверное, так же просто было бы раздобыть его нынешний телефон и выяснить наконец: это только теперь мне кажется или так и было? Да или нет? Действительно ли тот худощавый чернокожий аспирант с замечательной открытой улыбкой и даром мгновенного убеждения,— это был Обама? В официальной его биографии все сходится: 1993 год — Чикаго, юридическая школа. Но спрашивать я не стану. Смешно это будет звучать пятнадцать лет спустя. Мало ли у них там, в Чикаго, было обаятельных аспирантов. В самом деле: мало ли...

"Чикен-Чикаго" из приграничной закусочной

Голени, крылья и грудки молодых нежирных цыплят (бедра не годятся, они слишком крупные) — 1,5 кг в общей сложности

Яйца — 4 шт.

Молоко или сливки 12 стакана

Чищеный (и освобожденный от темной шелухи) арахис — 1 стакан

Овсяные хлопья — 1 стакан

Кукурузная мука — 12 стакана

Соль, черный перец, молотый чили, чеснок

Растительное масло без запаха для фритюра 

Источник: «Коммерсант-Weekend» № 48(94) от 12.12.2008 ,