07.10.2008 | Архив "Итогов" / Общество
Продажная невинностьСегодня искусством стало то, что прежде шокировало
В "славные времена" я работал в НИИ киноискусства. В подвале находилась комнатка с видеомагнитофоном. Здесь работали эксперты прокуратуры. В институт то и дело привозили ящики с конфискованными видеокассетами, и эксперты потели в подвальной духоте, просматривая их на предмет порнографии. Изощренная ирония дирекции определила в эксперты двух либералов, кичившихся истинностью своего православия (один эксперт даже имел неприятности из-за несогласий с патриархом, то есть с КГБ). Религиозные убеждения придавали их занятиям оттенок борьбы с плотским грехом, а также, вероятно, и с искушением, которому они мужественно давали бой, покуда остальные сотрудники гоняли чаи.
Критерии выявления порнографии были простыми, как мычание. Порнографией признавались любые фильмы, в которых демонстрировались мужской орган в эрекции или его проникновение в женские гениталии. Все остальное относилось к области эротики и не подлежало уголовной ответственности. Эротика считалась нормальным, даже здоровым явлением, а порнография нет.
Доказательством благородства эротики обычно служили шедевры мирового искусства, как известно, любившего изображать голых баб и олимпийских богов в двусмысленных позах.
В чем различие эротики и порнографии? Считается, что эротическое искусство изображает любовь прекрасной, одухотворенной - словом, человеческой, в то время как порнография, наоборот, подчеркивает низменные, животные аспекты любви. Эротика сублимирует, порнография профанирует любовь. В этих двух установках особая роль отводится гениталиям. Они грубо нарушают гармонию обнаженного тела - предстают какими-то шокирующими, уродливыми, поросшими волосами наростами на его гладкой поверхности. Сублимировать - означает прежде всего прятать гениталии. Французский литератор начала века Реми де Гурмон в популярной книге "Физика любви" писал, что женское тело более гармонично, потому что не имеет неприятных отростков, возмутительно торчащих в момент желания. Оно овально и гладко, а потому как бы создано для высокого искусства. Запрет на изображение пениса в эрекции - это запрет на изображение пугающе неприятного, бесформенного объекта. Между прочим, эффект старинной японской порнографической гравюры основан на контрасте условных и изысканных очертаний тел любовников и их гипертрофированных гениталий. Такого рода графика, порнографическая с европейской точки зрения, странным образом оказывается одновременно и в области эстетического.
Фрейд заметил, что развитие сексуальности во многом определяется тем, что по мере перехода от животной стадии к homo sapiens тело становится все более вертикальным, органы чувств удаляются от генитальной области, а господствующее в животной сексуальности обоняние уступает место зрению, связанному с сублимацией.
Нет сомнений в том, что экспонирование гениталий в порнографии стимулирует психологическое возвращение к животной стадии. Именно с этим связан шокирующий эффект порнографии, всегда сопровождающийся радикальным обезличиванием совокупляющихся тел.
Бесформенное в гениталиях противостоит всей традиции европейского классического искусства, в том числе и эротического. Именно совершенство человеческого тела, ставшее одной из главных тем со времен Ренессанса, позволило искусству "приручить" сексуальность и сублимировать ее в области художественной формы. Постепенно, однако, в высоком искусстве наметилась тенденция ухода не только от совершенной формы, но и от формы как таковой. Закономерно, что эта, казалось бы, чисто эстетическая (или антиэстетическая) тенденция вовлекла в свою сферу то, что обыкновенно считалось порнографией.
Именно в этом контексте следует говорить о скандально знаменитом полотне Гюстава Курбе "Происхождение мира". Написанное в 1866 году по заказу дипломата Халил-Бея, оно было конфисковано нацистами, затем попало в руки советских властей, которые продали его в частное собрание, и наконец оказалось в доме известного французского психоаналитика Жака Лакана. Курбе изобразил нижнюю часть тела женщины, раздвинувшей ноги, то есть поместил в центр полотна гипнотизирующе шокирующий бесформенный объект, подменяющий гармоническое женское тело. Порнография используется тут европейским протоавангардом как элемент антиэстетической программы.
Особенно очевидным интерес авангарда к порнографии становится в 20 - 30-е годы на фоне борьбы "формального" и принципиально "бесформенного" направлений в искусстве. Именно последнее (например, сюрреализм) постоянно обращается к порнографии. Назову хотя бы переведенную на русский язык "Историю глаза" Жоржа Батайя или навязчивые изображения женских гениталий у Ганса Бельмера. Речь отныне идет о том, что истинное воздействие искусство может оказывать лишь в той мере, в какой оно трансгрессивно, то есть решительно выходит за рамки формы (а значит, и за рамки сублимации) и проникает в бесформенную сферу подсознания. И то, что считалось допустимой и здоровой эротикой, начинает пониматься как наследие изжившего себя стыдливого формализма.
Показательно, что послевоенное искусствознание в основном занималось абстракцией, то есть формой в ее наиболее чистом виде. Культовой фигурой этого времени был Мондриан, а затем и Малевич.
Далее чистый формализм уступил место абстрактному экспрессионизму, теме живописного жеста, например у американца Джексона Поллока. Сегодняшняя полемика в искусствознании в основном идет вокруг критики формализма и утверждения бесформенного, которое практически неотделимо от порнографического. "Здоровая эротика" все чаще для людей искусства выступает аналогом порнографии прошлого. Она зачастую олицетворяет лицемерие, пошлость, ханжество сублимирования, а потому выносится за рамки искусства. Академические ню или миленькие нимфы начала века действительно выглядят сегодня невыносимо пошлыми, едва ли отличимыми от "порнографических" открыток того времени. Другое дело эрегированные члены, проникающие в вагину, на листах Бельмера. Высокое искусство освящено здесь порнографическим шоком.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»