Авторы
27 сентября 1801 года именным указом императора Александра I повелено было Сенату «повсеместно по всей империи подтвердить, чтобы нигде, ни под каким видом, ни в высших, ни в низших правительствах и судах никто не дерзал ни делать, ни допускать, ни исполнять никаких истязаний, под страхом неминуемого и строгого наказания», чтобы «самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народа».
Изглаживать было что. Непритязательная по внешности русская пыточная система не имела в своем распоряжении экзотических приспособлений, как, например, инквизиция испанская. Зато отечественные мастера пользовались с большим искусством скудным домашним инвентарем. Главным орудием пытки был кнут. Да не введет читателя в заблуждение слово, речь идет не о безобидном пастушьем хлысте, а о невиданном более нигде в мире довольно изощренном орудии. По описанию внимательного иностранца (внимательного вдвойне, ибо он испытал действие инструмента буквально на собственной шкуре) «кнут состоит из заостренных ремней, нарезанных из недубленой бычачьей шкуры и прикрепленных к короткой рукоятке. Чтобы придать концам большую упругость, их мочат в молоке и затем сушат на солнце, таким образом они становятся весьма эластичны и в то же время тверды как пергамент или кость». Кнут специально готовили к экзекуции, оттачивая края ремней, в результате он при каждом ударе вырывал из спины человека, вздернутого на дыбе, большую полосу кожи.
Палач мог убить человека тремя ударами, но искусство ката заключалось в том, чтобы длить истязания, не лишая пытуемого жизни и даже сознания. Нормой считалась 30 ударов за «сеанс» (в просторечии говорилось — «вечерня»), но часто, особенно в политических розысках, давалось и до 400 ударов зараз.
Обычаем полагалось пытать не более трех раз. Не признавший своей вины на трех пытках считался «очистившимся кровью» и отпускался на свободу. Впрочем, и это правило не соблюдалось неукоснительно, особенно при расследовании «больших государевых дел». Так во время стрелецкого розыска 1698 года один удалец не повинился, выдержав 12 пыток, но его все равно казнили.
Леденящие кровь обычаи российского «розыска» описаны в исторической литературе в больших подробностях. И на первый взгляд александровский указ лишь продолжает ряд гуманных благопожеланий предшествующих сердобольных российских правительниц. Действительно, еще при веселой царице Елизавете Петровне применение пытки было несколько ограничено: перестали пытать растяп, допустивших «в простоте» описку в монаршем титуле, и детей до 12 лет (Сенат хотел было изъять из- под кнута всех малолеток до 17-летнего возраста, но Синод настоял на 12 годах, поскольку с этого возраста российские подданные вступали в брак). Екатерина Великая многократно просила частным образом, чтобы следователи не слишком усердствовали, и даже в своем «Наказе» комиссии для составления нового уложения вслед за модным итальянским правоведом Чезаре Беккариа громогласно провозгласила, что «употребление пытки противно здравому, естественному рассуждению; само человечество вопиет против оных и требует, чтоб она была вовсе уничтожена». Но законом пытку не отменила. И не удивительно. Пытка была едва ли не важнейшим инструментом утверждения самодержавия.
Эта связь между становлением российского «самовластья» и «прелестями кнута», гораздо более тесная и имеющая гораздо более прочное содержательное основание, нежели просто «грубость нравов», известна менее, чем сам пыточный обычай. Суть этой связи заключается в том, что пытка — непременный атрибут «розыскного» судебного процесса.
Древность наша не знала пытки как рутинного приема судебной процедуры. И в Древней Руси, и в удельный период суды вершились публично, причем безусловно господствовал процесс «состязательный», состоящий в споре двух равноправных сторон перед судьей, оценивающим свидетельские показания по внутреннему убеждению. Главным двигателем правосудия был свободный гражданин, которому принадлежал как почин возбуждения дела, так и бремя доказывания, государственная же власть дорожила своей судебной функцией только как источником доходов и вовсе не рассматривала ее как инструмент влияния на подданных в желательном направлении. Собственно, только такой способ отправления правосудия в России назывался «судом» до самого XVIII века, когда этот тип процесса был окончательно вытеснен государственным «розыском».
По мере «распухания» московского государства и власть московского государя начинает далеко распространяться за те пределы, которые ставил ей древний вольный обычай. С конца XV столетия государственные преступления (умысел на жизнь и здоровье государя, измена), а потом — все уголовные и даже многие гражданские правонарушения начинают трактоваться как покушение не на частные права, а урон общему государственному порядку. Государство соответственно становится не только судьей, но единственным законным истцом по всякому делу. И «суд» постепенно уступает место инквизиционному «розыску», при котором на уполномоченного государственного чиновника разом возлагаются обязанности следователя и обвинителя, защитника и судьи.
Значение «розыска» для развития «гражданственности» уже сто лет назад исчерпывающим образом очертил профессор уголовного права Петербургского университета Иван Яковлевич Фойницкий.
В розыскном процессе, писал он, «идея государственности… поглощает все другие: права личности отрицаются в обвиняемом, который становится предметом исследования, подлежащим экспериментам самым суровым во имя государственного интереса; отрицаются эти права в обвинителе, которого заменяет безличная воля закона, наперед стремящаяся определить движение процесса; отрицается и в судьях, которые связываются формальной теорией доказательств».
Судья обязан в розыскном процессе руководствоваться при оценке доказательств не «внутренним убеждением», а «внешним» указанием закона. Закон же детально определял силу доказательств, подразделяя их на «совершенные» и не вполне совершенные. Самым совершенным доказательством почиталось личное признание обвиняемого, а наиболее прямым и простым путем добыть такое признание, естественно, оказывается пытка.
Утверждение розыскного процесса в России идет рука об руку со становлением российского «самодержавства». Впервые его элементы обнаруживаются в первом московском «общерусском» судебнике 1497 года, а абсолютного преобладания в судебной практике он достигает в 1716-м, когда составленное лично Петром Великим для военных судов «Краткое изображение процессов» стало обязательным руководством для всех судов вообще.
Таким образом, одним из первых своих распоряжений в качестве полноправного монарха (указ последовал через неделю после коронации) Александр I — воспитанник швейцарского республиканца Фредерика Лагарпа — совершал важнейший поворот к освобождению в подданных граждан, на который не решились ни кроткая Елизавета Петровна, ни российская Минерва — Екатерина Великая. Акция эта имела бы большое значение, будучи встроена в общую цепь реформ, обсуждавшихся тогда государем с «молодыми друзьями» в рамках неформального «негласного комитета» и позднее получивших форму завершенного и связного плана во «Введении к уложению государственных законов» Михаила Сперанского. Однако «русский сфинкс» не привел в действие другие части плана.
Монаршая воля никогда не может быть вполне последовательной в отсутствии обязывающих общественных институтов, которые одни только и способны обеспечить непрерывное совершенствование государственного порядка.
Розыскной процесс был решительно уничтожен в эпоху великих реформ Александра II с введением в ноябре 1864 года новых судебных уставов. Но, что характерно, как только государство в России начинает «пухнуть», возвращается и инквизиционный «розыск», и неразлучная с ним пытка. Так, 10 января 1939 года товарищ Сталин специальной шифрограммой уведомил все обкомы партии, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод».
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»
