29.09.2008 | Книги

Казнь в формах жизни

Отдельной книгой вышла поэма Егунова «Беспредметная юность» - одно из самых загадочных произведений русской поэзии

Семь лет назад в предисловии к книге «Елисейские радости» Андрея Николева (А.Н. Егунова) Глеб Морев писал, что составившие ее стихотворения «давно стали для немногих русской поэтической классикой». Теперь отдельной книгой вышла поэма Егунова «Беспредметная юность» - текст намного более загадочный, чем его лирика, но не менее существенный.

Андрей Николаевич Егунов родился в 1895 году, закончил Тенишевское училище, затем классическое и славяно-русское отделение Петроградского университета. Преподавал сначала в университете, затем на рабфаке; переводил с греческого (Платона; любовные романы);  вращался в еще не до конца разгромленной литературной среде. В 1933 году был арестован и сослан в Томскую область; после ссылки поселился в Новгороде – оттуда в 1942 году был депортирован в Германию; работал на молокозаводе в Нейштадте. После войны он еще год провел в Германии, преподавая советским офицерам немецкий язык; в 1946 году попытался бежать на Запад и перешел в американскую зону оккупации, но через несколько дней американцы выдали его советским властям – и он на 10 лет отправился в лагерь.

Вернувшись в 1956 году из лагеря, он поступил на службу в Пушкинский дом; продолжал переводить греческих классиков; выпустил фундаментальный труд «Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков»; умер в 1968 году. На его надгробии выбиты слова “Филолог. Писатель. Поэт”.

Из его художественных сочинений при жизни был издан (и сразу же изъят цензурой) лишь роман «По ту сторону Тулы» (в 1931) - под псевдонимом Андрей Николев; и несколько стихотворений вошли в изданный на Западе сборник «Советская потаенная муза» (1961).

«Беспредметная юность» издана как монография итальянского слависта Массимо Маурицио. Наверное, лучше было бы, если бы автором книги значился сам Егунов, а Маурицио остался автором статьи и комментариев (к тому же издание и комментирование текста среди филологов всегда котировалось выше, чем написание монографий). Литературоведческие монографии адресованы узкому кругу специалистов, и в своем нынешнем виде книга может не попасть в категорию «Поэзия» - а значит, не дойти до другого узкого круга, до читателей стихов.

Содержательная статья и полезные комментарии намечают основные линии понимания, но тем не менее поэма остается одним из самых загадочных произведений русской поэзии.

Будущие комментаторы, может быть, и распознают когда-нибудь все до единой аллюзии, но суть здесь не столько в распознавании отдельных источников, сколько в узнании общей схемы происходящего и общего тона.

Ключ дает сам Егунов в позднем тексте: «лирические состояния,  в своей интенсивности доходящие до того, что начинают слышаться голоса, персонифицируются, кристаллизуясь в прозрачные и противоборствующие персонажи – так происходит брань человека с самим собой».

Вот эта «невидимая брань» (с внутренней борьбой связано и название поэмы, отсылающее к песнопению из утрени «От юности моея мнози борют мя страсти») изображена в поэме взаимодействием полугалантных, полубалаганных персонажей. Использование галантных, то есть дистиллированно душевных, интонаций для духовной притчи – самая необычная черта поэмы. Зато ее балаганность  имеет за собой прочную традицию метафизического шутовства. Ближе всего «Беспредметная юность», своего рода стихотворная мистерия, к «Сродству мировых сил» Козьмы Пруткова - и по некоторым интонациям (околосмертный идиотизм), и по сюжету (повешенье), и даже по действующим лицам – если у Пруткова действуют Дупло, Ком земли и Веревка,  то у Егунова подают реплики Зеркало и Колокольный звон. Как писал Егунов, «мучительность переживаний из своеобразной стыдливости прикрыта шутливостью. Балаганная рифмовка, предустановленная, впрочем, словарным составом языка, дешевые каламбуры и, местами, веселенькое стрекотанье ритмов вроде текста старинной оперы-буфф, - все это подсказано самой природой языка, а это наводит на мысль, что языковое шутовство есть метод вскрытия и уловления метафизики, таящейся в недрах языка».

Языковое шутовство поэмы не боится, например, установить параллель между неудачливым самоубийцей из мистерии Пруткова и сорвавшимся с виселицы Рылеевым, как не боится  и переиначить рылеевские предсмертные стихи («Мне тошно здесь, как на чужбине.// Когда я сброшу жизнь мою? // Кто даст крыле мне голубине, // Да полечу и почию») в такую песенку: «Пару б имел я крыл, // ими б тебя покрыл // там, вдалеке от рыл».

Включение висельных каламбуров в притчу о «втором рождении» было вообще в духе времени – практически одновременно Егунов пишет свое: «перевязанный бечевкою, как пакетик, // увы, не из лучшего магазина,// уж готов к отправке на тот я светик», а Набоков – свое «Сократись, Сократик» и прочие макабрические шуточки в «Приглашении на казнь».

Внешний, то есть советский, мир присутствует в поэме не как тема, а как словарь. Поэтому внутренняя перемена, «второе рождение», именуется «казнь», а в пассаже «В этих краях уже не плачут // ни дождиком радости, ни печали – // облака человеческие замолчали» -- «эти края» могут быть и Россией, и адом. «Не стоит рваться в мир иной – // он здесь уже, и без молений // ты промелькнешь, как неземной, //среди твоих минутных тлений» - «здесь» может быть и Россией, и «миром иным». Единственной же темой поэмы остается «казнь». Но если  в лирическом стихотворении («минутном тлении») тему «перемены», «перелома», «смерти» разрешает сама его краткость, «минутность», то в поэме  «казнь» распространена на огромный  (1640 строк) текст, который своим объемом имитирует скорее «жизнь». Отсюда неопределенность, текучесть интонации в тексте поэмы, в отличие от сухого, «посмертного», голоса лирики Егунова.  Собственно, не неясность сюжета, а отсутствие этой посмертной сухости, растворение «казни» до консистенции «жизни» и делает поэму загадочной.

Источник: "Коммерсантъ Weekend", № 36, 19.09.2008,