23.07.2008 | Pre-print

О русском консерватизме

Фрагмент из книги Ричарда Пайпса, которая вот-вот выйдет в "Новом издательстве"

Текст: Ричард Пайпс

Введение

Новая книга одного из крупнейших американских историков-русистов Ричарда Пайпса «Русский консерватизм и его критики» посвящена тому, как в России начиная с XVI века и заканчивая дебатами, развернувшимися накануне 1917 года, осмыслялась ее политическая система. По мнению Пайпса, фактическое отсутствие в России частной собственности в ее западном понимании стало причиной слабости российского гражданского общества и популярности консервативной идеологии, защищавшей авторитаризм как единственно возможную для России форму правления.

Впервые тема этой книги пришла мне на ум полвека назад, когда, пораженный сходством между коммунистической Россией и Московским царством, я решил заняться изучением русского консерватизма. Среди моих бумаг есть заявка, написанная в 1956 году на имя Клайда Клакхона, основателя и директора Русского исследовательского центра в Гарварде, стипендиатом которого я был. В ней я определял свой научный интерес следующим образом:

В настоящее время я занимаюсь консервативной традицией в современной российской истории… Это вопрос, привлекший мое внимание в связи с изучением русской истории XVIII — начала XX века,— как и в силу каких причин (действительных или предполагаемых) Россия сохранила свою автократическую систему правления даже после того, как эта система была отменена в большей части Европы?

Я начал свой проект с монографии об историке Николае Карамзине, который в 1810–1811 годах написал классический манифест русского консерватизма, чтобы отговорить Александра I от реализации его либеральных замыслов на том основании, что самодержавие является единственной подходящей для России формой правления. В 1959 году я опубликовал перевод этого документа, сопроводив введением, объяснявшим обстоятельства его появления. В 1970 и 1980 годах я выпустил двухтомную биографию Петра Струве, мыслителя, который начал свой интеллектуальный путь как марксист, затем отказался от марксизма в пользу либерализма и закончил свое развитие как либеральный консерватор.

В 1974 году я опубликовал свою интерпретацию русской политической истории с древнейших времен до конца XIX века, основанную на идее «патримониальной», или «вотчинной», монархии, крайней формы абсолютизма, при которой русские суверены не только управляли своим государством, но и владели им.

В промежутке я написал ряд книг на другие темы, главным образом о русской революции.

Если после долгого перерыва что-то заставило меня вернуться к теме, волновавшей меня в молодости, так это поразившая меня скорость и, можно сказать, неизбежность, с которой русские люди, избавившись от самой крайней формы автократического правления, когда-либо известной в истории, и вроде бы выразив готовность принять демократию, снова, как и в 1917 году, стали искать защиту в подчинении «сильной руке». Похоже, Россия, в силу причин, заложенных в ее социальной структуре, культуре или в их взаимодействии, обречена на авторитарное правление. Под этим термином я имею в виду правление, при котором граждане отказываются от своих политических и гражданских прав в обмен на стабильность и порядок. В то время как на Западе консервативная идеология появилась как реакция на крайности Просвещения, давшие знать о себе во Французской революции, в России на протяжении всей ее истории она была основополагающей теорией управления, последовательно поддерживавшейся верхами и господствовавшей в общественном мнении.

Термин «консерватизм» имеет разные значения в зависимости от политической культуры страны, ибо именно она определяет, чтó он стремится сохранить. В Соединенных Штатах, например, консерватизм подразумевает ограничение государства, тогда как в России, наоборот, его расширение.

Квинтэссенция русского консерватизма — самодержавие, и в этой книге история консерватизма прослеживается с момента возникновения идеала автократического правления в начале XVI века, когда появилась русская политическая теория, до начала XX, когда, по крайней мере на время, эта проблема была решена введением конституционного парламентского режима. Отход от традиции продолжался лишь одно десятилетие, но к тому времени спор между сторонниками самодержавия и теми, кто выступал за его ограничение, исчерпал себя: с началом ХХ века становилось все труднее находить новые аргументы в защиту той или иной позиции. Идеология русского консерватизма — это предмет, который, по большому счету, игнорировали как либеральные, так и радикальные историки. И до, и после революции они склонны были уходить от его обсуждения, считая эту идеологию или самооправданием режима, стремившегося сохранить свою неограниченную власть, или выражением эгоистических интересов имущих классов — во всяком случае, идеология консерватизма лишалась серьезного интеллектуального содержания. Вследствие этого имеющаяся литература не соответствует тому значению, которое консерватизм приобрел как в российской теории, так и на практике. В Советском Союзе, несмотря на реальные успехи консерватизма, эта тема находилась под запретом, однако после распада СССР она сразу же вызвала огромный интерес и привела к публикации большого количества книг. Составитель одной из лучших из них признает, что «в XIX веке консервативная идеология, несомненно, была в России господствующей не только в правящих верхах, но и в обществе».

Классическую традиционную трактовку русской интеллектуальной истории можно найти в двухтомной «Истории русской общественной мысли» Иванова-Разумника, опубликованной до революции.

Несмотря на название, в работе рассматриваются почти исключительно представители интеллигенции: люди, находившиеся в оппозиции к существующему порядку и, за небольшим исключением, посвятившие себя тому, чтобы его свергнуть. Либералы и консерваторы в правительстве и вне его служат там в основном фоном для радикалов.

Почти то же самое относится и к «Русским мыслителям» Исайи Берлина. При всем ее блеске, книга также рассматривает почти исключительно радикалов: она фокусируется на Бакунине, Белинском, Чернышевском, Герцене, Ленине, Марксе, Прудоне и Руссо. Достоевский и Тургенев составляют исключение, один — консерватор, другой — либерал, но оба больше известны как писатели-романисты, чем как политические мыслители.

И, наконец, недавняя «История русской мысли» Анджея Валицкого тоже концентрируется на радикалах Бакунине, Белинском, Чернышевском, Герцене, Лаврове, Ленине, Марксе, Михайловском и Плеханове. Однако она уделяет внимание и славянофилам Алексею Хомякову и Ивану Киреевскому, а также Достоевскому и Тургеневу.

Мне кажется совершенно неверным сводить интеллектуальную историю к идеям противников существующего порядка и игнорировать мнения его сторонников. Такой подход отражает точку зрения, преобладавшую в царской России, когда общество было резко разделено на тех, кто находился у власти, и тех,кто стремился к ней,и во внимание принималось только мнение противников режима. Однако историк не может позволить себе руководствоваться страстями прошлого. Он должен подняться над ними и рассмотреть весь спектр идей, имеющих отношение к политическим и социальным проблемам эпохи.

Мне не кажется правильным сводить изучение политической теории и к лицам, не связанным с правительством. Имеет ли смысл уделять повышенное внимание Дмитрию Писареву, незрелому молодому человеку, чьи нигилистические теории, даже при том, что в течение нескольких лет они кружили головы студентам, имели мало отношения к реальности, но игнорировать Никиту Панина, Михаила Сперанского или Петра Столыпина, государственных деятелей, которые глубоко задумывались над проблемами России и старались как-то решить их? Столыпин был вне себя, когда журналист спросил его, почему в возглавляемом им правительстве нет «общественных деятелей»:

Как в кабинете нет общественных деятелей? Да сам-то я кто же такой? Тот факт, что я губернаторствовал короткое время, еще не делает из меня бюрократа… Я считаю себя общественным деятелем: проживал больше в имении и был рядовым предводителем дворянства. Это просто недоразумение!

Он был прав. И по этой причине я расширяю понятие интеллектуальной истории, чтобы включить в нее тех руководителей российского государства и политиков, которые, помимо своих каждодневных обязанностей в правительстве, задавались вопросом, чтó не так с их страной и как это исправить.

Имеют ли идеи самостоятельное значение? Как хорошо известно, Маркс и его последователи рассматривали их как не более чем надстройку над экономической реальностью, а социальные отношения — как ее следствие. Говорилось, что идеи как таковые должны отражать социально-экономические условия, но не влиять на них. В этой интерпретации мало что заслуживает внимания. Сам социализм вырос не из социально-экономических условий эпохи развитого капитализма, а, возникнув в качестве идеи в головах нескольких человек, повлиял на эти условия. Представление, что идеи всегда выражают интересы, несостоятельно только потому, что «интерес» — понятие подвижное, определяющееся ценностями, т.е. идеями. Достаточно одного примера: современные опросы показывают, что в Соединенных Штатах 2/3 населения готово к риску, сопутствующему частному предпринимательству, тогда как в Европе это только 1/2.В современной же России менее 6% населения готовы принять на себя такой риск: подавляющее большинство предпочитает работать на других. Из этого примера,как и из многих других, видно, что интересы определяются ценностями, а не наоборот. Вот несколько мнений, которые подтверждают независимость идей и ценность интеллектуальной истории. Шотландский философ и историк Дэвид Юм: «Хотя люди во многом руководствуются интересом; но и сам интерес, и все человеческие поступки всецело определяются убеждениями». Огюст Конт, основоположник социологии XIX века: «Надеюсь, я не должен доказывать читателям этой работы, что идеи влияют на порядок в мире и нарушают его, или, иными словами,в конечном счете,весь социальный механизм покоится на убеждениях». И лорд Кейнс, влиятельный экономист XX века:

Идеи экономистов и политических философов, и когда они правы и когда ошибаются, имеют гораздо большее значение, чем принято думать. На самом деле именно они и правят миром. Я уверен, что значение власти истеблишмента сильно преувеличено в сравнении с постоянным воздействием идей.

В России интеллектуальная история приобрела особое значение потому, что на протяжении всего времени, рассматриваемого в книге (за исключением короткого периода в самом конце), страна знала только автократическое правление, которое запрещало любое общественное вмешательство в политику под угрозой суровых наказаний. Это означало, что политические интересы и пристрастия находили свою главную отдушину в сфере идей. Результатом стало широкое развитие общественного мнения, которое, даже если и было не способно влиять на политику прямо, делало это косвенно, заставляя монархию реагировать на себя либо репрессиями, либо уступками.

Моя книга — это очерк интеллектуальной истории, но истории, связанной с действительностью. Идеи не возникают в вакууме, а те, которые все-таки возникают таким образом, беспомощны и потому представляют небольшой интерес для историка.

По моему мнению, интеллектуальная история должна заниматься идеями, которые, несмотря на свою нереалистичность, влияют на общественное мнение и, в некоторой степени, на общественное поведение. По этой причине исследователь интеллектуальной истории должен объединять изучение идей с изучением тех конкретных социальных и политических институтов, в которых они появляются. Я убежден, что существовавшие на протяжении веков российские политические институты и практики породили уникальную пропасть между правителями и подданными. В главе, открывающей книгу, я намерен осветить причины такой ситуации и порожденные ею идеологии.

Вообще говоря, Россия знала три течения общественного мнения: консервативное, появившееся в XVI веке, либеральное, возникшее в XVIII, и радикальное, родившееся в XIX. Я почти совсем не рассматриваю радикальное движение, хотя оно и было влиятельным, поскольку его занимало не сохранение самодержавия, а его уничтожение: оно хотело не какого-то другого государства, а его полного отсутствия (за исключением переходной формы, необходимой, чтобы уничтожить пережитки прошлого). «Критики» самодержавия в названии этой книги — это мыслители и/или государственные деятели, которые тем или иным способом хотели ограничить власть государя, т.е., по существу, это либералы или либеральные консерваторы.

Перевод с англ. Ирины Павловой