05.07.2008 | Книги / Фотография

Россия и пустота

наступает время истин, которые нужно не заучивать наизусть, а засматривать до дыр

Самые главные книги о России уже написаны. Более того, они уже давно прочитаны. Их авторы – писатели и философы – вместе со своими идеями превращены в явления: толстовщина, достоевщина, бердяевщина, гумилевщина. Новые слова о российской действительности подыскать крайне сложно – и авторитет предшественников давит, и сольная партия в хоре голосов быстро теряется и забывается. Только вышедшая книга Валерия Нистратова «Лесостепь» для чтения не предназначена.

Ее немота не вызов или поза. Это профессиональная необходимость человека, наблюдающего за миром через объектив фотоаппарата. Фотографии, сделанные за 12 лет и собранные в книге, а заодно и на одноименной выставке в галерее «Photographer.ru», показывают природную, языческую, страшную и абсурдную Россию. Откровенно говоря, верным будет любой эпитет. Потому что право последней истины принадлежит, оказывается, не только русской литературе и русской философии, но и русской фотографии. И то, что эту истину о России невозможно произнести вслух, является только лишним и весьма выразительным аргументом в ее пользу. Похоже, наступает время истин, которые нужно не заучивать наизусть, а засматривать до дыр. Ведь не оторваться.

Как фотографировать Россию

Это очень просто: выбираешь место, приезжаешь и начинаешь всматриваться, вживаться. Похоже на шпионскую работу. Важно настроиться на волну. К сожалению, туда легко привнести чужую энергию — скажем, московскую, бешеную. Но жизнь там течет медленно, а фотографии получаются почему-то динамичными. Скука — это тоже тема. Была у меня такая история на границе с Китаем. Ничего вообще не происходило, скучно. Лето, река, на другой стороне Китай, в деревне люди копают картошку. И я ходил и мучительно искал момент, чтобы хоть что-то снять, а потом сделал одну фотографию, на которой виден тот, другой, китайский берег — и больше ничего. Когда проявил пленки, понял, что именно эта фотография отражает психологическое состояние того места. Сколько бы я там ни снимал людей, это не передало такого отношения к реальности, как та фотография. Я ее одну выбрал. А сидел пять дней.

Документальный фотограф не должен давать оценки. Ситуации бывают двойственными. Из губернии в губернию переезжаешь — и все по-другому: другой климат, другая жизнь. Мне интересны переходные состояния.

За 17 лет мы пережили три превращения, почти метафизических. От «гомо советикус» перешли к псевдопротестантскому стилю с диким капитализмом, теперь опять возвращаемся к самости, самобытности с каким-то совершенно жутким имперским взглядом.

Люди «превращаются», но невероятно тяжело. Особенно это видно, когда путешествуешь по провинции: есть такие места болотистые — в переносном смысле, — что не внушают вообще никакого оптимизма. Спрашиваешь людей: зачем вы здесь живете? Просто по-чело­ве­чески ответьте. Отвечают: у нас речка есть, пруд.

Поражает чистота и наивность. Это мышление человека XV века. Ничего нет, понимаете, военный городок, отбирают жилье, не выдают зарплату. Зато есть лес, речка, дети купаются, и люди хотят там жить.

Специально боль я не стараюсь вызывать. Мало снимаю нищету. Я занимаюсь сочетанием журналистики и поэзии — создаю художественный образ. Я наблюдаю. Россия — это же не Москва. Чтобы понять себя, понять мир, в котором ты живешь, необходимо его изучать и познавать.

Я не против цвета, есть великие цветные фотографы, есть традиция живописи. Но для меня он излишен. Достаточно мира форм и движений. Цвет часто разрушает образ, им сложно управлять. Тем более сейчас, когда вся цветная фотография перешла в мир китча. А черно-белая фотография — это всегда шаг немножечко от реальности. Она больше апеллирует к памяти человека, к пограничным состояниям. Там, где есть только черное и белое, мир принимает характер метафоры. Весь.

Люди лесов и степей

Человек — природное существо. Все укладывается в два слова: жизнь и смерть. Любой образ, любую ситуацию можно назвать метафорой жизни, а можно — смерти.

Лесостепь — это метафора двойственности. Она связана с идеями Гумилева, Вернадского, Савицкого — тех русских ученых, которые утверждают, что природа России половинчата: одной ногой в Европе, другой — в Азии. Лес и степь — метафорические синонимы того, что мы видим в русском человеке. Лес — все то дремучее, непредсказуемое, что есть в нашем характере. Степь — наша склонность к бегству, анархии, свободе. Если бы я делал книгу о Западе, я бы подобрал другие метафоры, разумеется. Германия, например, — чистые Альпы. Но для нашего пространства все-таки лесостепь очень подходит. В России был вырван корень. Это началось при искусственной и насильной европеизации России при Петре I, а закончено было Лениным — реформа не только государства, но и человека.

Лев Гумилев дал мне теорию, а то, что я увидел на практике, оказалось ее абсолютным подтверждением.

Россию я понял в Монголии. Эта маленькая республика, которая сейчас не играет никакой роли, — отдаленный прообраз России. Если Россия будет так же двигаться, она может превратиться в маленькую Монголию. Та тоже была империей, занимающей гигантские пространства. Я увидел там схожесть поз, движений, среды. Треть русской аристократии имеет тюркские, татарские имена. Столько переплетений!

Это парадоксально, но в этом нет ничего страшного. Россия — мусульманская страна. По последней переписи здесь проживают 20 миллионов человек, которые считают себя мусульманами, ходят в мечеть, соблюдают обряды, читают Коран. Мы с вами находимся сейчас в Москве. И я знаю, что такое Москва, — большая азиатская деревня. Я понимаю, что есть такой немецкий великолепный город Петербург. Это разные миры. И чем дальше уезжаешь от Москвы в сторону Востока, тем больше ощущаешь связь. Ее не надо бояться. Быт России — это гораздо больше быт азиатского государства, чем европейского.

Я не мессия

После работы уезжать легко. Чувствуешь перенасыщение, начинаешь превращаться в местного жителя, но это лицемерие. Ты все равно вернешься в свою среду.

Если люди дали тебе право наблюдать — радуйся, что у тебя есть такое право, и ничего больше.

С появлением мобильных телефонов фотографии на память стали просить реже. Я обычно стараюсь, уезжая, обрывать все отношения. Стараюсь по максимуму взять все от пребывания в одном месте, чтобы не возвращаться потом. Иначе возникает такое ощущение, что место тебя насильно притягивает, а все, что я делаю, я стараюсь делать добровольно.

Американская школа фотожурналистики очень идеализирует профессию. Это действительно некая ООН — они пытаются во все вмешиваться. У меня было несколько опытов, когда я был сильно вовлечен в среду, но потом понимал, что уже занимаюсь не фотографией, а гуманитарной деятельностью.

Помощью лучше заниматься без фотоаппарата. По этому поводу было много казусов. Скажем, с Сальгадо, который снимал золотые прииски в Бразилии. Этот культовый проект вошел во все антологии мировой фотографии. И как-то у него спросили: «Себастио, вы понимаете, что на гонорары, которые вы получили, все рабочие, которых вы сняли, могли бы жить несколько лет, наслаждаясь жизнью?» Абсурд, да? То же самое происходит, когда фотограф с дорогой аппаратурой приезжает, например, в Африку, ходит по бедным деревням, потом получает большие призы. Это же все огромные деньги, это надо понимать. Не знаю, как бы я поступил. В том же Ираке. Я не согласен, что нужно создавать образ великой трагедии. С одной стороны гибнут солдаты, с другой стороны — мирное население. Но это население столько лет поддерживало тиранический режим. За это нужно какую-то ответственность нести в любом случае. Американская армия, по сути, освободила эту страну. Другое дело — какими средствами. Но я считаю, что американцы воюют там блестяще, потому что если бы туда вошли русские, то это был бы просто ад. Судя по тому, как русские входили в Грозный в ночь с 30−го на 31−е. Мы знаем прекрасно, что там целая бригада сгорела заживо по дурости генералов. Американская армия — это наемная армия, каждый погибший солдат шла туда сознательно. Но вся мировая пресса в отношении армии создает образ колоссальной драмы. Налогоплательщик ведь должен знать, куда идут его деньги.

Если бы я снимал в Ираке, то вряд ли бы делал бесконечные снимки страдающих солдат или горожан. Мне интересна ситуация со всех сторон. Не хочу никого выделять. Нужен панорамный взгляд. Для меня в этом — гуманизм.

Мне интересен человек. Я пытаюсь преодолеть (хоть это, наверное, невозможно) свой эгоизм, свое честолюбие, свое тщеславие художника. Стараюсь не издеваться над людьми, не делать из них идиотов. Но в то же время я не хочу быть мессией. Когда фотограф снимает, многие к нему обращаются. А русские люди вообще рассмат­ривают фотографа как представителя власти. Когда им объясняешь, что только снимаешь, а они: «Да ладно! Что ты там снимаешь? Лучше сходи в ЖЭК, попроси, чтобы воду дали». В таком случае лучше честно сказать, что это не твоя работа — я не занимаюсь починкой кранов. И, вы знаете, люди очень часто понимают.

Склад пустоты

В России много умирающих деревень. Если исследовать эту жизнь изнутри, она полна непреодолимых препятствий. Люди живут по инерции, по привычке. Полстраны живет на сто рублей в день. Это элементарно проверить: нужно оказаться утром на Казанском или Ярославском вокзале. Вы увидите реальные лица людей, которые живут в России. Улучшения есть, но они такие медленные, такие ничтожные. Скажем, национальные проекты — это же просто раздача денег. В сельскую больницу привезли эндоскоп, в школы поставили компьютеры. А почему их раньше нельзя было поставить? Почему для этого нужно иметь какой-то специальный национальный проект? В Индии в каждой глухой деревне стоят компьютеры. Это просто перекачка денег, латание дыр, очередное унижение людей. Приятно, что государство начало что-то отдавать, но в таких мизерных количествах…

Нам очень повезло с нефтью. Если б не она, сложно сказать, что бы вообще было.

Россию все время тянет к гегемонии, она не может быть просто «скучной» страной. Она хочет быть «сверх». Сверх того, чем она является.

Для меня Россия сейчас, к сожалению, никакая не «великая, единая и могучая», не мессианская территория, не Третий Рим, а крупная региональная развивающаяся держава с довольно бедным населением. Но и с контрастами: скажем, второе место по миллиардерам в мире.

Россия захламлена городским пространством, притом что в ней на самом деле нет городов. В ней есть нагромождение разросшихся слобод. А между слободами — овражные границы, заросшие пустыри, на них какие-то сорняки, кусты. Все, что должны сделать люди, если говорить о некой национальной идее, — это просто расселиться заново, вернуться обратно в природу. Чтобы человек из города после работы уезжал на скоростном транспорте за 30–50 километров к себе, в свой маленький дом.

Людей должны стимулировать продавать жилье в жутких спальных районах, а сами районы эти ровнять с землей — ничего там не строить, чтобы был просто лес.

Россия переполнена пустотой. Человек здесь не имеет значения. Только территория. Поэтому до сих пор так охраняют границы. Это колоссальный склад пространства, в котором сжато время. В разных пространствах — разные измерения. Ты видишь конец XIX века, XX и XXI века. Невероятно. В Европе такого нигде нет. Таких дыр, пустот, земли, которая никому не принадлежит… Склада ничейной земли.

Источник: "Русский репортер", ,