01.07.2008 | Архив "Итогов" / Интервью

Венецианский бомж

Интервью с Петром Вайлем

- Петр, писал ли ты когда-нибудь стихи, рассказы, повести, романы, то есть что-нибудь из того, что сейчас принято называть словом "фикшн"?

Петр Вайль родился 29 сентября 1949 года в Риге. Закончил редакторский факультет Московского полиграфического института. Работал грузчиком, кладбищенским рабочим, пожарным. Служил в армии. Последние три года в СССР работал журналистом. В 1977 году эмигрировал в США. В Нью-Йорке прожил 18 лет. Работал в различных русских изданиях. Наиболее примечательное из них - "Новый американец", главным редактором которого был Сергей Довлатов. Заведовал Нью-Йоркским бюро радиостанции "Свобода". В 1995 году переехал в Прагу, куда из Мюнхена перебралась штаб-квартира "Свободы". Публикации в российской периодике: совместно с Александром Генисом около сотни, около двух сотен своих.
Книги (в соавторстве с Александром Генисом): "Современная русская проза", "Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета", "Американа", "60-е. Мир советского человека", "Русская кухня в изгнании", "Родная речь". Составил и подготовил к печати два сборника Иосифа Бродского: "Рождественские стихи" и "Пересеченная местность".
Совместно с Львом Лосевым составил книгу "Иосиф Бродский: труды и дни". В мае 1999 года в Москве вышла книга "Гений места".

- За исключением молодого периода лихих совместных пьянок, стихов никогда не сочинял. В то время в нашей компании было принято писать такие застольные стихи. Не просто поздравительные, но и, скажем, стихи с описаниями предыдущей гулянки. Этим жанром я владел, может быть, даже и неплохо. Таковы были мои единственные попытки писать в жанре "фикшн". Но никогда в жизни не пытался писать прозу. Вообще это, как говорят американцы, хороший вопрос. Потому что для меня он принципиален. И без того колоссальная наглость - сочинять что-то и обнародовать какие-то свои жалкие мысли и соображения. Но писать художественную прозу, мне кажется, следующий этап бесстыдства. То есть одно дело, когда ты расписываешься за самого себя, а другое, когда создаешь людей с именами и фамилиями и придаешь им какие-то свои мысли и слова. Это высшая степень метафизического нахальства.

- Ты сейчас говорил о себе. Но не считаешь ли ты, что на сегодняшний день жанр фикшн в принципе уже старомоден? Что, будущее за другими жанрами, в частности теми, какими занимаешься ты?

- И да, и нет. Потому что если говорить о массовой литературе, то никогда - я в этом убежден, - никогда нон-фикшн не победит роман. Всегда главным чтением будет роман.

- Это если говорить о массовой литературе...

- Да. Но даже в ней процент нон-фикшн за последнее время заметно увеличивается. И этому есть вполне понятное объяснение, которое называется "недоверие к слову". Конечно же, это произошло в связи с политическими событиями ХХ века.

- Та самая "поэзия после Освенцима"?

- Примерно так. То есть после того, как все идеологические системы были проверены на вшивость и признаны вшивыми, те слова, которые их выражали, вызывают полное неприятие и недоверие, а вслед за ними и все слова вообще. Поэтому, например, даже на самом пике обожания к академику Сахарову сказать про него "ум, честь и совесть нашей эпохи" было невозможно и непристойно, ибо эта формула была занята КПСС. Так же почти неприлично сказать "Я вас люблю".

- Подобными соображениями руководствовались представители Венской поэтической школы, то есть конкретисты, которые после войны поняли, что дискредитированы не только нация, не только литература, но и сам немецкий язык. И занялись радикальной ревизией языка.

- А уж русский-то в этом смысле дискредитирован куда больше, хотя бы в силу простой арифметики. Дискредитация немецкого языка происходила - официально, по крайней мере - 12 лет, а русского чуть ли не в шесть раз дольше.

- То есть язык тотально заражен идеологией и политикой...

- Совершенно верно. Так что "победный марш" нон-фикшн вполне объясним. И эта, повторяю, метафизическая дерзость - придумывать дополнительные к себе самому миры - мне представляется уже во многом архаичной.

- Понятно. Следующий вопрос такой. Ты ведь уехал довольно молодым и как писатель сформировался в эмиграции...

- Да, мне было 28 лет.

- И мне хотелось бы узнать, какое чтение, какие знакомства, то есть кто и что повлияли на становление твоего стиля, на твои жанровые предпочтения. Считаешь ли ты кого-нибудь своими учителями? Если да, то кого?

- Из книжных образцов мне всегда больше всего нравилась англоязычная эссеистика. И на первое место безусловно ставлю Честертона. Из примеров более давних - Монтень. Греки и римляне - Платон, Плутарх, оба Плиния. Что касается учителей, не в прямом смысле учителей, а неких живых примеров, то это, конечно, знакомство в Нью-Йорке с Довлатовым и Бродским. С Довлатовым мы сблизились сразу, и двенадцать лет прошли в тесном общении, которое - хотя я этого слова боюсь и редко употребляю - можно назвать дружбой. С Бродским были отношения совсем иного характера. Там о дружбе не могло быть и речи. Я смотрел на него снизу вверх.

- Это всегда так было?

- Так было всегда. Более того - это особый магнетизм личности Бродского, - на него все так смотрели. В общем, можно говорить о влиянии личности Бродского и стиля Довлатова. Довлатов самим повседневным общением - а у нас с ним был многолетний ритуал утреннего перезванивания с болтовней по часу - не позволял распускаться в смысле стиля. Если ты что-то неряшливо говорил, он потом к тебе приставал сутками, "донимал попреком" - это его выражние.

Бродский действовал весь, своим существованием. И мне всегда нравились его эссе, как английские, так и русские. Эта вот прихотливость ассоциаций, которая тем не менее всегда содержится в строгой дисциплине, - как раз то, что мне бы хотелось делать.

- Теперь дальше. Мне кажется, что ты и твой бывший соавтор Александр Генис, может быть, одни из первых заметных авторов, которые обозначили определенный интерес к материальной культуре, что русской литературной традиции в принципе не очень-то свойственно. Мне интересно, как формировался этот интерес. Надеюсь, ты понял, что в данном случае я употребляю словосочетание "материальная культура" в том числе и как эвфемизм жратвы.

- Разумеется. И в первую очередь. В метрополии все это, то есть обращение к материальной культуре, почиталось совершеннейшей низостью, в эмиграции - то же самое, потому что там тон задавали люди, которые питались и клялись именами Толстого и Достоевского. А что касается формирования интереса, то я думаю, что это было просто плавное перетекание жизни в литературу, причем самым честным образом. Что тебя интересует, о том ты и пишешь. Всю жизнь меня интересовали еда и путешествия. Бог его знает, что еще. Ну сам я себе интересен. Впрочем, это, кажется, про любого можно сказать.

- Кстати, о твоей страсти к путешествиям. Недавно родилось дитя этой страсти - книга "Гений места". Как развивалась эта страсть? Или она была всегда?

- Я уехал, повторяю, в 28 лет. Это 1977 год. Диссидентом не был, но кое-какие претензии к советской власти имел. Хотел ездить туда, куда я хочу, и читать то, что я хочу. И все. Слегка утрируя, можно сказать так: я считаю, что человек моего склада, желаний и мыслей должен в восемнадцать лет увидеть Париж, а в двадцать пять прочитать Джойса. Первое я сделал в тридцать лет, второе в сорок. Когда уехал, стал все это бурно восполнять.

- Как возник замысел "Гения места"?

- Путешествия - очень удобный способ самопознания. Кто-то идет в богоискательство, кто-то, допустим, в скит, кто-то читает философские книги или чумеет над "Упанишадами". А если тебе позволяют обстоятельства и просто средства (а мне они позволяли, когда я оказался в Америке), то это прикладной способ самопознания: перемещать себя по миру и наблюдать на разном фоне. Тут узнаешь очень многое не только про фон, но и про самого себя. А замысел книги возник в ходе путешествий, когда я понял, что мне становится резко интереснее, если я связываю то или иное место с какой-то фигурой. И не с несколькими, а именно с одной.

- То есть тебе важно поставить посреди города печку, от которой удобно плясать?

- Совершенно верно. Возьмем тот же канонический, хрестоматийный Париж. Так вот в Париже таких печек может быть сколько угодно. Не будем перечислять имена - это каждый знает. Но для меня Париж - это Дюма. Я это не придумал. Просто считаю "Три мушкетера" одним из лучших романов мировой литературы. Поместил бы его, может быть, в первую пятерку. Есть вещи более очевидные. Приезжаешь в Мехико, а он весь расписан фресками Диего Риверы - просто бросается в глаза. И когда я понял, что у меня города связываются с какими-то конкретными фигурами, то решил, что, может быть, это интересно систематизировать и над этим подумать.

- Твоя довольно немонотонная, скажем так, биография и твоя охота к перемене мест провоцируют такой вопрос: где, по твоим ощущениям, твой дом? В каких горах твое сердце?

- Понятно, что я думал об этом и в конце концов понял, что есть четыре города, от которых мне никуда не деться.

Рига, в которой родился и в которой прожил первые 28 лет. Там каждый угол облит моим портвейном. Хотя теперь, когда я приезжаю туда, чувствую, что это чужой город. Но все равно он никуда от меня не денется.

Второй город - Москва. Город, в котором сейчас живет наибольшее количество приятных и дорогих мне людей. К тому же это столица языка, на котором я думаю, говорю и пишу.

Третий - Венеция. Город, в котором я хотел бы помереть. Довольно хорошо представляю, как там провожу старость. Я в Венецию езжу раза два в год, хорошо ее знаю и ощущаю себя там легче всего. Наверное, многие по себе знают, что когда попадаешь в какое-нибудь место, примеряешь себя к этому месту: а смог ли бы ты здесь жить? Так вот это единственный город, который у меня связан с возможной переменой жизни. И даже более того. Когда я фантазирую, что моя привычная, вполне благополучная на сегодняшний день жизнь вдруг резко меняется, то есть происходит социальный кувырок, единственная картина, которая мне приходит в голову, - что я стою с совковой лопатой в натянутой на лоб вязаной шапочке на венецианском рынке Риальто и засыпаю рыбу льдом. Такой венецианский бомж.

И четвертый город - Нью-Йорк. Если говорить о том, кто я - рижанин, пражанин или кто-то еще, то я нью-йоркер. Потому что ничего лучше Нью-Йорка на свете не придумано. Есть мир, и есть Нью-Йорк - вот такое разделение. Если же говорить о доме в буквальном смысле слова, то в отличие от вас, москвичей, у которых есть собственная жилплощадь...

- У московских собственная площадь...

- Вот-вот. Так у меня собственности нет вообще никакой. Нет жилья, нет машины.

- То есть у тебя нет такого места, приезжая в которое ты мог бы сказать: "Я вернулся".

- Видимо, нет.

- Поскольку формальным поводом для нашей беседы является некая круглая дата, ожидающая тебя довольно скоро, я хочу спросить, что ты думаешь о своем возрасте? Ты его мыслишь скорее как итог или как начало?

- Разумеется, как начало. Без всякого сомнения. Вряд ли я тут оригинален, но, конечно же, мне внутренне не пятьдесят.

- А сколько?

- Хороший, опять-таки, вопрос. Дай-ка подумать. Пожалуй, под тридцать. Даже точнее - двадцать восемь. Может, это связано с тем, что 28 лет - мой последний возраст в Советском Союзе. Потом началась совсем другая жизнь по степени ответственности, необходимости принимать решения и брать на себя груз всего. Это, может быть, мой последний беспечный год жизни. Мне именно столько лет в смысле отношения к приятелям, к женщинам, к погоде, к природе, к чему угодно.

- Петя, напоследок я хочу тебе сказать, что мне пятьдесят уже было. И я тебя уверяю, что это совершенно не больно. Так что не бойся.

- А я, честно говоря, и не боюсь.

Источник: "Итоги", 1999, №33,