03.03.2008 | Книги

Равнодушный фанатик

Фидлер со своими анкетами и альбомами похож на будущих обериутских героев

Федор Федорович Фидлер (1859-1917), петербургский немец, строгий гимназический учитель, переводчик русских поэтов на немецкий язык, с февраля 1888 по февраль 1917 года вел дневники о жизни русских литераторов. Их разобрал и издал – десять лет назад немецкий оригинал, а теперь и русский перевод – исследователь русско-немецких литературных связей Константин Азадовский.

Как пишет мемуарист, «маленькая фигурка Фидлера в аккуратном старом сюртучке постоянно присутствовала на всех литературных юбилейных чествованиях, обедах и ужинах с неизменным альбомом в кармане» - причем альбомы он имел на каждый случай особые: «В гостях», «В ресторане», «В пути», «Товарищеские обеды», «Поминки»,  «У меня». Фидлера называли «фанатиком литературы», «литературным маньяком»;

Чехов назвал его «неугасимой лампадкой перед лицом русской литературы».  Но это была лампадка необычная - позитивистская.

Фидлер подчинил свою жизнь силлогизму:  «литература божественна, следовательно, писатель есть предмет научного изучения»  – и отсюда непреднамеренно абсурдистский тон его дневников. 

Фидлер поклонялся именно литературе, а на самих писателей смотрел без всякой восторженности – и, например, о Мамине-Сибиряке, одном из центральных героев дневника,  мы читаем:  «Общение с ним оставило меня, как обычно, равнодушным и безразличным». Не рассчитывал он и уловить в отдельном писателе «дыхание гениальности» - Альбов или Баранцевич интересовали его не меньше, чем Чехов, точнее говоря – Чехов был ему интересен не более, чем малейший из беллетристов. И поэтому большинство его персонажей – это писатели третьего и четвертого ряда: «Кроме того, присутствовали: Уманов-Каплуновский, Шуф, Мазуркевич, Мейснер, Кильштет, Рафалович, Грибовский, А.Зарин, В.Корин, Лихачев, Коринфский (уверял, что окончательно бросил пить) и Авенариус».

«Равнодушный и безразличный» и одновременно «маньяк» и «фанатик», Фидлер сознавал себя не столько потомком Эккермана, сколько братом Холмса или Миклухи-Маклая.

Подобно криминалисту, для которого нет неважных деталей, он собирал все, вплоть до пуговиц и окурков; подобно этнографу, он не только наблюдал, но активно расспрашивал и обращался с писателями чуть не как с подопытными.  Его интересовало все:  карьеры, гонорары, тиражи, диета, употребление возбуждающих средств («Чехов пил очень умеренно: вино с сельтерской; утверждал, что никогда в жизни не напивался и не испытывал похмелья»),  внешняя религиозность  (Владимир Соловьев «перед ужином и после ужина перекрестился - чего ни разу не делал в моем присутствии ни один русский писатель, иначе я отметил бы это в одной из своих тетрадей»), внешность от ногтей до прически («Афанасьев сидел рядом со мной, и я невольно видел вблизи его голову: черные, коротко постриженные волосы, похожие на бархат и словно приклеенные (может, парик?)»).

Для исследователя отрицательный результат тоже результат, поэтому об именинах Михайловского Фидлер добросовестно записывает: «Право не знаю, что отметить, поскольку было довольно скучно. Разве что следующее: в клозете на двери появился крючок». 

Те редчайшие случаи, когда он вынужден нарушить свой долг свидетеля, явно мучили его совесть: «Несмотря на мою просьбу не писать в новый альбом ничего непристойного (ведь это может прочитать моя дочь), Мамин написал все же такую гнусную пошлость, что мне придется совершить фальсификацию: изменить одно слово».

Работа этнографа не знает перерывов – и Фидлер наблюдал и расспрашивал везде и всегда: «на похоронах Лохвицкой я спросил Льдова, этого таинственного незнакомца (он был в поношенном пальто), почему его нигде не видно, и он ответил: «Я никому не нужен, и мне никто не нужен». Я протянул ему мой автобиографический вопросный лист, но он отказался сообщить дату своего рождения: «Разве это важно для публики! У нас с ней нет ничего общего!» Пока пели вечную память, он стоял на коленях, лицо его подрагивало, по щекам катились слезы».

Чем научнее и суше методы исследователя, тем наивнее и живее кажутся его подопытные, и русские беллетристы в описании Фидлера – неврастеничные, распутные, пьяные, громогласные, по-детски обидчивые и отходчивые – превращаются в какое-то исчезнувшее племя простодушных туземцев, в воплощение самой жизни – непредсказуемой и иррациональной.

И рядом с ними сам Фидлер со своими анкетами и альбомами становится похож на будущих обериутских героев – нелепых рационалистов, пытающихся уловить божественные тайны с помощью подсчетов и измерений.

Но иногда божественные тайны все же попадают в его неумелые силки  - и тогда мы читаем, например, ответ Федора Сологуба на вопрос Фидлера о псевдониме: «А почему было выбрано написание Сологуб вместо Соллогуб?» - «Не знаю». Мечтательно: «Можно было бы и Салогуб… Или с двумя «л»… Или Залогуб… Или Зологуб… Или Салогуп… Или Салогупь». И он погрузился в задумчивость».

Источник: "Коммерсантъ Weekend", № 6, 22.02.2008,