04.10.2007 | Дети / Психология

Дети же видят!

Связь между экранным и реальным насилием прочно утвердилась в общественном сознании

Подросток, устроивший стрельбу в школе, был поклонником компьютерной игры-стрелялки», «Ассоциация обеспокоенных родителей обвиняет телевидение в приучении детей к жестокости», «Психологи окончательно доказали: сцены насилия в фильмах и видеоиграх провоцируют акты агрессии в реальной жизни», «Губернатор Калифорнии подписал закон, запрещающий продажу несовершеннолетним видеоигр со сценами насилия»... Почти все публикации на подобные темы – от академических диссертаций до сообщений информационных агентств – единодушно указывают на экранное насилие как на причину реальной детской и подростковой жестокости. Картина, которую рисуют эти сообщения, выглядит прямо-таки катастрофической: индустрия зрелищ и видеоигр обрушивает на наших детей нескончаемый и все усиливающийся поток жестокости, заглушая в них все человеческое и превращая в бесчувственных убийц.

Страшно подумать, что станет с обществом, когда воспитанные кровавыми зрелищами дети вступят во взрослую жизнь: ведь до сих пор все поколения людей выросли в обществе, более-менее успешно ограждавшем детей от соприкосновения с жестокостью и насилием...

В самом деле – в нашем собственном детстве не было всех этих ужасных игр-стрелялок и телевизора, в котором каждый день по любой программе идут боевики со Стивеном Сигалом или тем же Арнольдом Шварценеггером, чьи герои рвутся к цели по десяткам окровавленных трупов. Мы чинно-спокойно ходили в кино на «Неуловимых мстителей», где Данька Шусь одним выстрелом... Нет, давайте, мы лучше вспомним какой-нибудь другой фильм. Какую-нибудь классику советского кино – ну хотя бы «Чапаева». Помните, как мы замирали, когда с экрана прямо на нас надвигались неумолимые цепи каппелевцев – и какой восторг затоплял нас, когда Анка-пулеметчица... Нет, что-то мы опять не то вспоминаем. Давайте уж наверняка – какую-нибудь добрую и поэтичную народную сказку в постановке Александра Роу. Ну, скажем, «Морозко». Как  ловко Иванушка отправил живьем в печь Бабу-Ягу и как весело он потом гнал и расшвыривал ее сучковатых, дубоголовых слуг!..

Да, что-то не очень получается у нас с кино. Но в конце концов, мы же не торчали целыми днями у экранов! Мы проводили время во дворе, где самые обычные кривые сучки или тонкие дощечки от фруктовых ящиков в один миг превращали нас в ковбоев или мушкетеров –

в зависимости от того, что именно мы в это время читали всей компанией, одалживая друг другу книжки и жарко обсуждая их в свободное от игровых поединков время. А еще раньше, когда мы были совсем маленькими и не умели сами читать, взрослые читали нам сказки. Про русских богатырей, одним взмахом меча прорубавших улицы в бесчисленных полчищах врагов. Или про Красную Шапочку, которую вместе с бабушкой проглотил Волк, но добрые лесорубы вспороли ему брюхо и...

Похоже, не все так просто обстоит дело с мотивами жестокости и насилия в нашем собственном детстве. Чтобы ответить на вопрос, почему их было так много, почему мы так ярко их помним и почему это не помешало нам вырасти нормальными людьми, придется оставить на время очевидные и всем известные обобщения и начать с самого начала.

Неполиткорректный Беовульф

«Первое, что я помню, – как я оторвал руку чудовищу.

Я переплыл море и пришел во дворец к воинам, на которых ночью нападал зверь. За чашей меда я хвастал, что только я смогу убить его. Я притворялся спящим, пока чудовище подкрадывалось и пожирало другого воина, – а когда оно приблизилось, чтобы схватить меня, я вскочил, сжал его тяжелую руку стальной хваткой и держал все время, пока мы сражались в зале, снося в ярости деревянные стены, а потом зверь понял, что не освободится, и оторвал себе лапу и бежал, истекая кровью и визжа, смертельно раненный, в свое болотное логово.

Подходящий подвиг для пятилетнего ребенка».

Этими словами начинается книга американского литератора и культуролога Джерарда Джонса «Сражая чудовищ». Описанная сцена с детства знакома каждому англоязычному читателю: это схватка героя английского эпоса богатыря Беовульфа с чудовищем-людоедом Гренделем.

Книжку о подвигах Беовульфа маленькому Джерри читала мама. Вообще-то она читала ему множество других книжек: Стивенсона, Свифта, Чосера. Но, как пишет Джонс, все они прошли настолько мимо сознания, что даже о самом факте знакомства с ними он вспомнил только после того, как мама спустя десятилетия случайно упомянула об этом в разговоре. Беовульф же стал не просто любимцем Джерри – он стал его «я», тем, кем малыш видел себя в фантазиях. Он заставлял маму читать его снова и снова, безжалостно пресекая ее попытки пропускать самые жуткие детали («демон быстро схватил спящего тана, разорвал его на куски, прогрыз его кости, выпил кровь и пожрал плоть»), он изображал сцены из битвы шариковой ручкой на кубиках, он с грозным рычанием срывал с кровати подушку – и воочию видел, как убегает страшный Грендель. «Какой ужасный образец для подражания! – смеется взрослый Джерард Джонс. – Он не делал ничего из того, чему герои должны учить наших детей: не обсуждал решений с группой, не думал в первую очередь о безопасности окружающих (настолько, что ради неожиданности нападения позволил сожрать друга-бойца рядом с собой), не пытался поймать монстра невредимым. Он хвастался, задирался, убивал».

Именно в это время мама Джерри решила, что он уже достаточно вырос, чтобы пойти в детский сад, позволив ей вернуться в университет и завершить прерванное образование. Перспектива оказаться на целый день без мамы в окружении множества незнакомых ребят отчаянно пугала и угнетала мальчика. Тогда-то и случилось его знакомство с древним богатырем, отождествление с которым – не «пример», а именно возможность почувствовать себя им! – позволило Джерри восстановить душевное равновесие. Как и положено супергерою, Беовульф, выполнив свою благородную миссию, скромно отошел в тень и уступил место другим персонажам. «Я выбрал ту сказку, которая была мне нужна, а когда нужда миновала, я ее отбросил» – пишет взрослый Джерард Джонс. Но забытый было образ возвращался потом снова и снова под другими именами: Кинг-Конг, Бэтмен, Джеймс Бонд, Невероятный Халк... Всякий раз, когда ребенок (а затем подросток) сталкивался с проблемами, комплексовал, не мог понять, что с ним происходит и чего он на самом деле хочет, – ему оказывался нужен герой-воитель, всегда готовый сражаться и ничего не боящийся.

Это происходит с каждым из нас. Но став взрослыми, мы задвигаем куда-то на задворки личности воспоминания о том упоении, с которым мы играли в войну или смотрели кино про мушкетеров.

И уж совсем не хотим вспоминать собственные страхи и депрессии по поводу вещей, кажущихся нам-взрослым сущей ерундой. Нас пугает доступность зрелищ такого рода для наших детей – и мы всегда готовы поверить, что это не они выбирают себе «ту сказку, которая нужна», а некие злые силы (например, киноиндустрия или индустрия видеоигр – заботящиеся, конечно же, только о своих прибылях) намеренно приучают их к жестоким и кровавым зрелищам. И действительность вроде бы подтверждает наши страхи: после каждой трагической вспышки беспричинной жестокости пресса с готовностью сообщает нам, что убийца увлекался кровавыми боевиками или компьютерными играми-стрелялками. Эрик Харрис и Дилан Клиболд, расстрелявшие в 1999 году в школе Коламбайн 12 своих товарищей и учителя, а затем покончившие с собой, увлекались игрой Doom. Коди Пози,  застреливший в 2004-м отца, мачеху и сводную сестру, несколько месяцев перед этим играл в Grand Theft Auto, а  Чо Сын Хи, в апреле этого года убивший 32 человека в Вирджинском политехническом институте, предпочитал Manhunt. Хотя все эти факты значат не больше, чем то, что все вышеназванные лица регулярно ели хлеб или надевали штаны, общественное мнение даже и без помощи экспертов (в которых, впрочем, тоже никогда не бывает недостатка) воспринимает их однозначно: насмотрелись – и пошли стрелять!

Это кажется очевидным – точно так же, как когда-то казалось очевидным, что Солнце вращается вокруг Земли или что опыт и тренированные мышцы родителей не могут не отражаться на их детях. И нужно было обладать незаурядным интеллектуальным мужеством и непредвзятостью, чтобы публично спросить: а откуда, собственно, нам это известно?

Взял бы я Бандуру...

Задавшись этим вопросом, Джонс обратился к научным исследованиям в этой области – и обнаружил необъятную гору работ, самыми различными способами демонстрирующих несомненную связь между насилием в зрелищах и играх и реальным агрессивным поведением.

Правда, при более детальном рассмотрении оказалось, что в ряде случаев эту связь усмотрели пресса и общество – но не сами исследователи. В 2001 году группа ученых из Стэнфордского университета во главе с доктором Томасом Робинсоном обнаружила четкую связь между временем, которое младшие школьники тратят на телевизор и видеоигры, и агрессивностью их поведения на детской площадке: чем меньше ежедневная дань «ящику», тем реже дети дерутся, пихаются и кричат сверстникам «Ща как дам в торец!». Исследование привлекло внимание многих масс-медиа, и все они прокомментировали его сходным образом: агрессивность детей воспитывается телевизором, обрушивающим на них поток жестоких зрелищ. Видимо, обозреватели кидались писать свои комментарии, так и не дочитав до конца саму работу: никто из них не заметил, что стэнфордские психологи специально выясняли, какую роль в обнаруженном ими эффекте играло содержание поглощаемых зрелищ. И выяснили: никакой. Дети, подолгу смотрящие телевизор, начинали пихаться и толкаться, даже если смотрели они исключительно «Телепузиков». В 2005 году (уже после выхода книги Джонса) Фредерик Зиммерман из университета Вашингтона показал, что эта связь может быть долговременной: наблюдая 1266 детей с четырех- до 11-летнего возраста, он обнаружил, что заядлые телезрители гораздо чаще вырастают задирами и драчунами. Зиммерман прямо говорил  о том, что главная причина повышенной агрессивности – невнимание взрослых (из-за которого ребенок и пялится в ящик часами). Но даже некоторые агентства научных новостей, изложив полученные им цифры, уверенно продолжали: «Вероятнее всего, дело в содержании программ и фильмов»...

Однако в большинстве случаев авторы исследований влияния жестоких зрелищ на детскую агресивность далеки от научной щепетильности докторов Робинсона и Зиммермана.

Еще не приступив к исследованию, они уже знают: насилие на экране – причина насилия в жизни. В некоторых исследованиях этот тезис содержался уже в самой постановке задачи: «Целью настоящей работы является демонстрация разрушительного влияния жестоких зрелищ на детскую психику...»

Понятно, что ни о какой научной непредвзятости в таких случаях уже не могло быть и речи.

Для получения заранее известного ответа чаще всего используются два метода. Один из них – статистическая корреляция: опросив множество детей, авторы устанавливают, например, что среди любителей фильмов со сценами насилия агрессивное поведение наблюдается заметно чаще, чем среди прочих детей. О том, что в таких исследованиях считается «агрессивным поведением», мы поговорим чуть ниже, пока же обратим внимание на их неустранимую слабость: корреляция – вещь симметричная, она не может указать, какая из двух черт является причиной, а какая – следствием. Иными словами, все подобные работы, сколько бы их ни было, можно понимать так: не жестокие зрелища делают детей агрессивными, а агрессивные (или чаще неуверенные, тревожные, социально не адаптированные) дети тянутся к жестоким зрелищам.

Впрочем, в некоторых случаях авторы пытаются как-то подкрепить это слабое звено в своих построениях. Широкую известность получило, например, долговременное исследование доктора Леонарда Эрона. Опросив в 1960 году группу младшеклассников, он зафиксировал, что те из них, кто любил «крутые» телепередачи, совершают по мнению сверстников примерно 20% всех «актов агрессии» в классе. Десять лет спустя те же самые парни были – опять-таки по мнению их сверстников – виновны уже в 30% проступков. Исследование выглядит вполне солидно, но начисто игнорирует культурно-психологический контекст: в 1960 году американское общество видело своих героев в людях действия, немногословных крутых парнях; 1970-й – время максимальной популярности пацифизма и отвращения к насилию, особенно в молодежной среде. Представления девятилеток 1960-го и 19-летних юношей 1970-го о том, что такое «акты агрессии», попросту несопоставимы. И в самом деле, когда «оценку одноклассников» заменили более объективными методами – в частности, личностными тестами, – корреляция исчезла без следа.

Другой излюбленный метод – экспериментальный: детям показывают то или иное «жестокое» зрелище, а затем регистрируют изменения в их поведении. И, как правило, успешно обнаруживают усиление агрессивности.

Корректость такой модели сама по себе вызывает большие сомнения: ребенок, смотрящий по приказу чужого дядьки в непривычном, похожем на больницу месте в компании незнакомых сверстников не им выбранный фильм, – это совсем не тот ребенок, что с упоением пялится у себя дома на приключения любимых героев. И снова, как и в случае с корреляционным методом, исправление методологических пороков немедленно снижало выраженность эффекта – вплоть до его полного исчезновения или даже перехода в противоположный. Так, в 1983 году команда исследователей в максимально естественной и непринужденной обстановке показывала одной группе детей фильм с насилием, другой – без насилия, а третьей не показывали ничего. Оказалось, что дети, смотревшие «жестокий» фильм, вели себя после этого более альтруистично и лучше ладили друг с другом, чем дети из других групп.

Но главный порок коренится даже не в неестественных условиях опыта, а в том, что именно считается проявлениями агрессивности. Прародителем всех работ такого рода стал знаменитый эксперимент, проведенный в 1963 году психологом Альбертом Бандурой: дети, посмотревшие фильм про то, как кто-то бьет надувного клоуна, потом били такую же куклу чаще, чем те дети, которые не видели фильма. У нас эта игрушка (специально предназначенная именно для битья) не очень популярна, поэтому сразу скажем: с таким же успехом об «агрессивности поведения» можно было бы судить по тому, сколько раз ребенок толкнул ваньку-встаньку или стукнул об пол резиновый мячик. Что, однако, не помешало работе Бандуры стать классической и породить целый ворох подобных исследований. Всем им присущ один и тот же порок: игнорирование разницы между реальным насилием и игрой.

Сами дети не просто прекрасно чувствуют эту разницу – она для них глубоко принципиальна. Любое увлекшее их зрелище в самом деле требует немедленного выхода в игру – как пишет Джонс, это даже не реакция на увиденное, а просто следующая фаза восприятия.

И если дети смотрели фильм, где герой сражался с врагами, можно не сомневаться: как только погаснет экран, просмотровый зал тут же превратится в поле битвы. Но у этой азартной возни есть четкие правила – никем не сформулированные, но интуитивно ощущаемые всеми детьми. Любой выход за их рамки (например, действительно болезненный удар или укус) немедленно вызывает яростный протест и приостановку игры. Если же нарушитель будет повторять свои действия, очень скоро ему останется лишь играть с самим собой. Это справедливо не только для человеческих детей, но и для детенышей высокоорганизованных животных – в частности, котят и щенков. Однако высококвалифицированные специалисты продолжают считать (или делать вид, что считают), будто удар подушкой в веселой свалке имеет ту же психологическую природу, что и удар кастетом в подворотне. Нужно получить докторскую степень по психологии, чтобы не понимать то, что ясно даже трехмесячному котенку!

Автомат своими зубами

«Это гора материала, но, как большинство гор, она устрашает только тогда, когда мы стоим в ее тени. Если забраться на ее вершину, она вознаграждает нас воодушевляющим новым видом.», – пишет Джонс об изученных им работах по влиянию экранного насилия. Не найдя в них сколько-нибудь убедительных доказательств того, что экранное насилие может быть причиной реального, он обратился к тем, кто реально имеет дело с детьми: педагогам, школьным и детсадовским психологам и просто родителям. И обнаружил, что многие из них (в том числе такие именитые, как, например, доктор Хелен Смит – судебный психолог, бывший руководитель общенационального добровольного интернет-надзора за юными преступниками и автор книги «Сердце в шрамах», посвященной психике малолетних убийц) думают так же, как и он, или, по крайней мере, очень сильно сомневаются в концепции «зрелища как причины насилия».

Немало скептиков нашлось и в академической среде – именно они ставят контрольные опыты, указывают на методологическую некорректность, предлагают альтернативные объяснения и в конечном счете отделяют реальное знание от расхожих предубеждений.

Но обществу эта работа словно бы и не видна. Корпоративное мнение американского научного и педагогического сообщества выражается документами вроде «Совместного заявления о влиянии экранного насилия на детей», выпущенного в июле 2000 года Американской медицинской ассоциацией, Американской академией педиатрии, Американской психиатрической ассоциацией, Американской академией домашних врачей и Американской академией психиатрии детей и подростков и позднее поддержанного обеими палатами Конгресса. В нем прямо утверждается, что «жестокие зрелища могут привести к жестокости в реальной жизни», и эта позиция представлена как «консенсус сообщества публичного здравоохранения» – хотя, как уже говорилось, многие виднейшие специалисты придерживаются совсем иных взглядов.

Правда, пока что усилия борцов с экранной жестокостью на государственном уровне особым успехом не увенчались: как правило, дело ограничивается декларациями, если же какой-нибудь продвинутый штат и принимает жесткие нормы, те долго не живут. Так, например, упомянутый в начале статьи «антиигровой» закон штата Калифорния (по иронии судьбы подписанный Арнольдом Шварценеггером – живым символом «крутых» зрелищ!) так и не вступил в силу: Ассоциация разработчиков развлекательного софта опротестовала его в суде, и в августе этого года федеральный судья Рональд Уайт признал его противоречащим конституции США.

Однако связь между экранным и реальным насилием прочно утвердилась в общественном сознании, и многие родители и педагоги сами пытаются оградить своих питомцев от «жестоких» игр и зрелищ. В книге Джонса приведено немало историй о том, что получается из подобных благих начинаний. Например, в еврейском детском саду в Гринвич-Виллидже были безусловно запрещены все виды игрушечного оружия, а в праздничном рассказе об исходе евреев из Египта ни единым словом не упоминались казни египетские. После рассказа детям, естественно, раздавали праздничную мацу – большие квадратные листы хрустящего хлебца. Один мальчик, взяв такой лист, внимательно посмотрел на него. Затем он зубами проделал довольно аккуратный прямоугольный вырез, откусил немного с другой стороны, повертел в руках, подравнял сзади...

И вдруг принялся носиться по комнате, наводя на других детей получившееся подобие автомата и вопя «пу-пу-пу!» – а те восторженно визжали и падали на пол «убитыми».

В другом случае в смертоносное оружие перевоплотилась кукла Барби: ее ноги стали рукояткой, руки – магазином, а из головы вылетали воображаемые пули. В третьем в роли автомата выступала (естественно, совершенно того не желая) живая кошка. В четвертом дети хотели превратить коробку от холодильника в осажденную крепость, но мать строго сказала: «Никаких игр со стрельбой! Почему бы вам не поиграть, что это космический корабль?!». Так они и сделали. И едва она уселась обратно в кресло, как услышала восторженные вопли: «Смотри! Пришельцы! Стреляй в них! Бдыц! Бдыц! Бдыц!».

«До чего бы он ни дотронулся, все становилось мечом!» – вспоминает Рейчел, отказавшая своему шестилетнему сыну в покупке игрушечного меча и даже запретившая произносить это слово. Запрет не помогал: любой «длинный предмет» (карандаш, игрушечная метла, батон хлеба и т. д.) как-то нечаянно, сам собой превращался в меч. Разрываясь между явной потребностью ребенка и требованиями общественного мнения, Рейчел обратилась за консультацией к психологу и невропатологу Эрику Штайну. И от него услышала: одна из задач растущей личности – научиться отличать фантазию от реальности, совершаемое в воображении – от совершаемого на самом деле. И важнейшим средством для этого служит игра – в том числе и с изображением оружия.

«В этот момент, – говорит Рейчел, – меня как ударило: да ведь это же я, я сама все это время путала фантазию и реальность! Передо мной стоит маленький мальчик с игрушечным мечом – и я всерьез верю, что эта штуковина может превратить его в убийцу!»

Природе вопреки

«Вы делаете для агрессии то, что папаша Фрейд сделал для сексуальности!» – сказал Джонсу один из его собеседников-психологов. В самом деле, кампания против элементов насилия в играх и зрелищах – не первая попытка общества отвратить подрастающее поколение от нежелательного поведения, убрав из его мира все, что напоминает о соблазне. В конце XIX века общество точно так же верило, что сексуальность – опасная сила, которую лучше не возбуждать и не обсуждать. Чтобы не вызывать у детей и особенно подростков опасных и преждевременных  реакций, необходимо исключить из их поля зрения все, что может наводить на мысль о сексе, отношениях полов и т. д. Особенно отличалась этим викторианская Британия: в ней правила приличия требовали, чтобы ножки стола были полностью закрыты скатертью, а книги авторов-мужчин и авторов-женщин ни в коем случае не стояли на одной полке.

Мысль Джонса можно проиллюстрировать и другими примерами – в том числе и такими, которые вряд ли ему известны. В 1920-х – 1930-х годах в советских детских учреждениях были запрещены куклы и другие симпатичные игрушки, которые, по мнению педагогов-теоретиков, способствовали преждевременному развитию у девочек материнских инстинктов. А в 1950-х по обе стороны Атлантики авторитетные специалисты убеждали молодых мам как можно реже брать младенцев на руки, не ласкать, не тискать (это, мол, может избаловать малыша) и уж конечно не пытаться разговаривать с ними («они же в таком возрасте ничего не понимают!»).

Общего у всех этих начинаний то, что их никогда не удавалось в должной мере соблюсти.

Советские девочки пеленали и нянчили пузатых и бородатых попов (эти карикатурно-уродливые куклы были разрешены в целях антирелигиозной пропаганды) или просто поленья подходящего размера – ничуть не менее увлеченно, чем роскошных кукол, которые  умеют плакать и хлопать глазами.

Невыдержанные мамы, стыдясь собственной слабости и сердясь на себя, все же таскали и ласкали своих малышей, сюсюкали и пели им песни. О том, на что толкало юных викторианских джентльменов пробуждающееся половое желание, мы лучше умолчим – напомнив лишь, что именно с этих пор в английских университетах и привилегированных частных школах прочно укоренилась традиция гомосексуализма. Потому что во всех этих случаях (как и в ходе борьбы с жестокими играми и зрелищами) людей пытались заставить делать то, что противоречит их природе, врожденным поведенческим программам.

Беседуя с непредубежденными учеными, с практикующими психологами и педагогами, с родителями, наблюдая за детьми и обсуждая с ними сочиненные и нарисованные ими истории, Джерард Джонс приходит к четкому выводу: психика ребенка – не чистый лист, на котором записывается все, что подвернется, а активная система, ищущая и выбирающая в потоке информации то, что необходимо ей в данный момент. А игра – не копирование увиденных сцен, а способ освоить и присвоить те явления и отношения, с которыми сталкивается ребенок, найти им место во внутреннем мире и научиться безопасно с ними обращаться. И игры с образами насилия тут не исключение. Коль скоро насилие и агресиия не только существуют в этом мире, но и заложены в человеческой природе, формирующейся личности надо уметь управляться и с ними. Уметь не только защищать свою суверенность от внешних посягательств, но и контролировать собственный гнев, страх, неуверенность, капризы, облекая их в общественно приемлемые формы. Уметь, как резонно объяснил доктор Штайн, отличать свои фантазии от реальности.

Здесь Джонс – сам, вероятно, того не зная – почти дословно повторяет основные положения центральной концепции советско-российской психологической школы – теории деятельности.

Она мало известна в США, где подавляющее большинство психологов принадлежит либо к психоаналитической, либо к бихевиористской традиции. О последней надо сказать отдельно. Бихевиоризм первоначально исходил из того, что коль скоро мы не можем непосредственно исследовать устройство психики, надо относиться к ней как к «черному ящику»: воздействовать на него различными стимулами, регистрировать ответные реакции и пытаться найти закономерности, связывающие одно с другим. Эта программа «честной бедности» имела один фундаментальный порок: при таком подходе поведение неизбежно рассматривается как отражение внешних стимулов. В то время как на самом деле оно всегда запускается и контролируется внутренним состоянием организма. К чести лучших представителей бихевиористской школы, они в конце концов это поняли – пройдя через десятилетия теоретических тупиков, необъяснимых фактов и опасных рекомендаций.

Соблазнительно было бы списать слепую веру американского общества в зловещую роль экранного насилия именно на последствия господства бихевиоризма. Увы, оснований к тому нет никаких. В нашей собственной стране детей лишали кукол именно в те самые годы, когда выдающийся отечественный психолог Лев Выготский закладывал основы теории деятельности. Да и сегодня голоса, требующие «защитить детей от тлетворного влияния экранного насилия», раздаются у нас ничуть не реже и не тише, чем в США. Не отстает и просвещенная Европа: в прошлом году, например, в германском бундестаге на полном серьезе обсуждался законопроект, предусматривавший уголовную ответственность (до года тюрьмы!) за «жестокость по отношению к игровым персонажам –  людям и человекоподобным созданиям».

Популярность никем и ничем не подтвержденной идеи «зрелища как причины насилия», видимо, имеет более глубокие и мощные причины, чем та или иная научная теория.

И вероятно, одна из главных среди них – это стойкое нежелание взрослого человека-родителя впустить в сознание тот факт, что его ребенок не объект (пусть даже и самой нежной любви), а субъект, отдельное существо, обладающее собственными желаниями и вкусами. Как пишет Джерард Джонс, борцы с виртуальным насилием любят патетически вопрошать «что мы делаем с нашими детьми?!» – но никто из них никогда не спрашивает у самих детей, что они делают и зачем им это нужно.

Источник: "Вокруг света" № 10, 2007 (под заголовком «Ужасные дети»),