Авторы
24.07.2007 | Литература / Память
Работа ПриговаПрозрачный и неуловимый Дмитрий Александрович скрылся за поворотом судьбы
Текст: Дмитрий Бак
Прозрачный и неуловимый Дмитрий Александрович скрылся за поворотом судьбы. Часто после ухода человек становится яснее, нам понятно, на какую полочку памяти можно теперь осторожно и навсегда поставить встречи с ним, его речи, жесты, тексты. Здесь – другой случай. Прозрачный и прохладный Дмитрий Александрович Пригов ушел куда-то к себе, туда, где многих из нас нет и пока быть не может.
Лет семь назад на одном из старорежимно- роскошных литвечеров в большом зале ЦДЛ (Центрального дома литераторов, напомню не ведающим) известный прозаик говорил что-то о возвращении литературы к реализму.
Главный тезис: времена Пригова прошли, путь, многим казавшийся путем всей русской литературы («постмодернизм», «концептуализм» и все такое прочее), оказался путем одного только Пригова. Сказано в самую точку, осталось разобраться – а что же такое «путь Пригова»?
Еще мемуар: 1993 год, подмосковный семинар тружеников вузовской гуманитарной нивы. Приглашены для выступления «современные поэты», среди них Пригов. Настороженное ожидание в глазах начальников отделов и заведующих секторами. Д.А. бодрым шагом входит в фойе – прозрачный, прохладный, с бутылью минералки без газа в руках. «Так, здравствуйте, где будем работать!?» И достает из нагрудного кармана толстый ежедневник. Облегченный вздох встречающих – да, это приехали труженики литературной нивы, не чернушники, не пропойцы какие-нибудь! Пригов: «Вот я вам пока историю расскажу. Одна дама спрашивает другую: вы, Марьиванна, вышли бы замуж за коммуниста-радикала? – Ради чего??» Немая сцена изумления-возмущения. Очень хотелось шепотом повторить для тех, кто не понял: Пригов уже начал свою работу — прямо здесь, в вестибюле некогда роскошного пансионата, еще не добравшись до сцены.
Работа Пригова состояла в разоблачении любых квадратных смыслов, не допускающих пунктирных толкований. Вот, скажем, что ощущает человек, читающий Лермонтова или, прошу прощения, Пушкина?
Очень часто – не более того, что принято чувствовать, предписано квадратными рамками шаблонных представлений. И вот приходит кто-то, называющий себя поэтом, и декламирует «Евгения Онегина», опуская все гласные (или согласные, значения не имеет). Те, кто возмутились надругательством над святыней, сами того не ведая, испытали позитивные результаты работы Пригова. Им теперь меньше угрожает банальное зомбирование пошлостью, подмена пусть неизощренного, но личного, собственного восприятия – чужим и квадратным. Если спасительные клише о «лирическом герое» и «образе Печорина» отобраны – что остается?
В полдневный зной, в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я
Я! Я лежал – Пригов Дмитрий Александрович
Кровавая еще дымилась рана
По капле кровь сочилась – не его! Не его! – моя!
Остается прозрачное и прохладное повторение пройденного, возвращение к себе, незатейливому, но правдиво вопрошающему: а зачем мне, именно мне, литература, поэзия — если отбросить выпускные сочинения и идеологические привязки к вечному и бесконечному?
Дважды при мне Д.А. рассказывал одну и ту же историю. Человек приходит к знатоку и показывает стихи. Тот изрекает: похоже на каких-то второстепенных акмеистов, интересно! — Да нет, это мой сосед написал! – Тогда чушь собачья! – Но он же специально так написал! – А, тогда интересно!
Подлинное художественное намерение может остаться самим собою в каком угодно текстовом облике. Или не остаться – если оно наносное, не пережитое. И наоборот – привычно «высокая», привычная стилистика еще ничего не гарантирует, легко превращается в штамп. Главное у Пригова: в искусстве не гарантирует ни строгость, ни показной эпатаж, ни классическая сдержанность, ни демонстративные парадоксы и кульбиты, не подкрепленные серьезностью намерений. Путь авангардистов как таковых не совпадает с путем Пригова. После «Черного квадрата» слишком уж соблазнительно с таинственным видом изображать синие круги и зеленые трапеции. Кричащий кикиморой Пригов не кикимору славит и не попранную ею сладостную гармонию поэтической классики.
Он кричит об ином: в искусстве, как и в жизни, более не существует никаких гарантий. Свержение тиранического режима не сулит немедленной свободы. Четырехстопный ямб не ведет торной тропинкой к совершенству.
Помню 1991 год, опьянение первоначальным накоплением бесцензурной свободы. Обсуждение нового списка текстов для вступительных экзаменов на филологический. Ну, Гоголь, Чехов, Булгаков – понятно. А кто из современных – кроме Бродского. И вдруг из разных концов зала начинается коллективная декламация приговских вещей из недавно вышедшей антологии «Зеркалá». Так начинался приговский путь литературы, предполагающий недоверие к квадратной несвободе ритма, стиля и жеста.
Пунктирный и прозрачный Дмитрий Александрович скрылся за поворотом кремнистого пути. В отсутствие его ежедневных окликов многие снова решат, что Луну делают в Гамбурге. Может быть, это и неизбежно, ведь другого такого нет, если судить по гамбургскому счету – так ведь?
Цикл состоит из четырех фильмов, объединённых под общим названием «Титаны». Но каждый из четырех фильмов отличен. В том числе и названием. Фильм с Олегом Табаковым называется «Отражение», с Галиной Волчек «Коллекция», с Марком Захаровым «Путешествие», с Сергеем Сокуровым «Искушение».
Олеша в «Трех толстяках» описывает торт, в который «со всего размаху» случайно садится продавец воздушных шаров. Само собой разумеется, что это не просто торт, а огромный торт, гигантский торт, торт тортов. «Он сидел в царстве шоколада, апельсинов, гранатов, крема, цукатов, сахарной пудры и варенья, и сидел на троне, как повелитель пахучего разноцветного царства».
