06.06.2007 | Париж Дельфины де Жирарден

Жить в Париже невозможно

11 апреля 1840 года

Мы утверждаем, что жить в Париже невозможно; ведь жить -- это значит думать, работать, любить, молиться, а также ходить и спать, пить и есть. Так вот! всего этого делать в Париже совершенно невозможно.

Неужели, скажете вы, в Париже невозможно есть? – Именно невозможно, по крайней мере в настоящее время; есть стало совсем нечего, и раздобыть себе сносный обед – задача неразрешимая. – Но ведь теперь пост, можно есть рыбу. – Да в том-то и дело, что теперь пост, и потому рыбы в Париже не сыщешь.

Если все хотят одного и того же одновременно, никто не получает ничего; поэтому наши рынки вот уже две недели как охватила ужасная паника. Тот, кто желает отведать жареной рыбы, обрекает себя на многочасовые поиски; тот, кто предпочитает рыбу в винном соусе, обязан призвать на помощь всю свою изобретательность; хозяйки охотятся за куском лосося с тем же пылом, с каким в неурожайный год несчастные матери сражаются за кусок хлеба для голодных детей; поварихи осыпают друг друга бранью из-за щуки, а повара дерутся на дуэли из-за камбалы. Дичь еще не выросла, овощи еще не созрели. Весна – время надежд, иначе говоря – время лишений.

В Париже невозможно спать... В недавно построенных домах отдых – вещь совершенно недосягаемая. Стены там – тонкие перегородки, которые никого ни от кого не отделяют.

Здесь нечего и думать о сохранении тайны, нечего и мечтать об обретении тишины; здесь каждый знает мельчайшие подробности жизни соседей, которых он в глаза не видел. Крикливый младенец не дает спать всем жителям дома сверху донизу. Собака, которой скучно сидеть взаперти, своим лаем смущает покой сотни жителей квартала. Если на втором этаже дают бал, значит, обитателям первого, третьего и четвертого этажей суждено провести ночь без сна. Если отец семейства гневается на домашних, брань его обрушивается на всех соседей, подобно раскатам грома. Не проходит и месяца, как вы уже знаете наизусть вкусы, мании и пороки всех, кому выпало жить с вами в одном доме. Госпожа Такая-то постоянно журит горничную; малютка с третьего этажа своенравна, как бесенок; дамы со второго этажа дни напролет только и делают, что хохочут; барышне с четвертого этажа по ночам неможется, а лошадь доктора до утра грызет ясли с жутким грохотом. Все это происходит внутри дома; на улице дела обстоят ничуть не лучше: до трех часов пополуночи там разъезжают коляски и фиакры, а после трех в город торжественно въезжают телеги торговцев. Спать в таком шуме – все равно что совсем не спать.

В Париже невозможно  ходить... Передвигаться по улицам и бульварам сделалось задачей  неразрешимой.

Если идет дождь, на каждом шагу вы рискуете утонуть в грязных лужах; если светит солнце, рискуете быть затоптанным толпой, высыпавшей на улицы; самое же губительное для элегантных пешеходов изобретение – это сток для грязной воды, который теперь проходит не по середине улицы, как прежде, а у самой кромки тротуара. Вы, конечно, можете выйти из дому, но при этом должны твердо знать, что далеко не уйдете; первый же кабриолет, который проедет мимо, обдаст вас грязью с ног до головы; не пощадит он и вашу шляпу. Возвращайтесь домой, сударыня; ваше прелестное платье все заляпано грязью, все хохочут над вами; ступайте, на сегодня визиты отменяются. Идти по улице, которую загромождают омнибусы и телеги, комиссионеры с носилками и ванны на колесах, модистки с картонками и прачки с корзинами, а также тысячи прочих препятствий – это не значит  идти.

В Париже невозможно молиться... Во всяком случае, молиться в церквях сделалось весьма затруднительно. В них приходит слишком много народу.

Протиснуться сквозь эту толпу поближе к алтарю можно лишь с величайшим трудом. О том, чтобы опуститься на колени, не может быть и речи. Дети толкают вас под руку, женщины, сдающие внаем стулья, вас отвлекают. Дамы, задыхающиеся от духоты, желают выйти на улицу; надобно дать им дорогу – новое развлечение, отрывающее вас от молитвы. Меж тем все это нисколько не удивительно; иначе и быть не может, ибо количество храмов в Париже не соответствует населению. Мыслимое ли это дело: тридцать восемь церквей на 900 000 душ? Но кто дерзнет сегодня строить в Париже храмы?

Мы сказали также, что в Париже невозможно любить. Почему? Мы уже объяснили: потому что в нем не осталось женщин.

Еще в Париже невозможно работать, потому что целый день здесь вы не знаете ни минуты покоя, потому что с утра вам приходится прочесть дюжину газет, потому что вы оплачиваете десяток  маленьких счетов в час и прочитываете четыре записки в минуту, потому что у вас есть родственники, которых вы уважаете, друзья, которых вы любите, а также знакомые, которых вы обожаете и не можете не принять; все эти милые люди приходят повидать вас на минутку, не дольше, сказать вам пару слов, не больше, но поскольку в общей сложности этих визитеров набирается не меньше двух десятков, их минутки слагаются в часы и поглощают весь ваш день ; их слова образуют длинную увлекательную беседу, которая не позволяет вам заняться каким бы то ни было серьезным делом. Например, писать так, как мы пишем сегодня, поминутно отвлекаясь ради того, чтобы поболтать с остроумнейшими парижанками и с достойнейшими парижанами, не значит писать. Впрочем, это, по счастью, не работа.

Наконец, в Париже стало невозможно думать: во-первых, потому, что здесь слишком много действуют; а во-вторых, потому, что здесь высказывают все без остатка.

Странная вещь! с тех пор, как стало возможно говорить обо всем, с тех пор, как люди дерзают говорить обо всем, беседе пришел конец. Отгадайте, чем занимаются сейчас в наших гостиных те, кто не танцуют и не поют? Они играют в карты: молодые дамы играют в тридцать и сорок или в двадцать одно, и получают от этого удовольствие. Поистине, в этой новой моде есть что-то загадочное

.