07.02.2007 | Pre-print

Похождения скверной девчонки

Отрывок из нового романа Марио Варгаса Льосы, который выходит в издательстве "Иностранка"

В начале пятидесятых  в  Мирафлоресе еще не было  высоких зданий, весь район состоял из  одно- или, в лучшем случае, двухэтажных  домиков, окруженных садами, где непременно росли герань, палисандры, лавры, бугенвилии, имелись газоны  и  террасы,  увитые плющом и жимолостью,  на террасах стояли  кресла-качалки,  и в них  по вечерам усаживались  дамы, чтобы посплетничать и насладиться  ароматом жасмина.   В некоторых парках росли  колючие сейбы с красными и розоватыми цветами, и тянулись прямые чистые дорожки, обсаженные невысокими деревцами —  сучилями, жакарандами, шелковицами. Кроме цветов яркие пятна  в пейзаж  добавляли  желтые тележки  мороженщиков  фирмы «Д’Онофрио»,  щеголявших  в белых  форменных халатах и черных шапочках. Они  с утра до ночи сновали по улицам и  о своем появлении извещали дудя в  специальный рожок – его протяжный  зов действовал  на меня подобно  рогу варварских племен, если прибегнуть к исторической параллели.  В тогдашнем Мирафлоресе еще слышалось пение птиц, и там сохранялся обычай срубать  сосну, когда девушка достигала брачного возраста, — считалось, что, если этого не сделать, она может остаться старой девой, как моя тетка Альберта.

Лили ни разу не сказала мне «да», но, если честно признаться,  во всем остальном   мы вели себя  как настоящие влюбленные. Например, сидели взявшись за руки на утренних сеансах в кинотеатрах «Рикардо Пальма»,  «Леуро», «Монтекарло» и «Колина», хотя даже во мраке зрительного зала держались  довольно робко –  во всяком случае, по сравнению  с  другими парочками,  у которых стаж был побольше. Те, например,  позволяли себе    от  простых поцелуев   переходить к поцелуям взасос, а также  давали волю рукам – то есть  делали то, о чем в ближайшую пятницу следовало рассказать  священнику как о смертном грехе. Лили, между прочим,  тоже  разрешала мне целовать себя – в щечку, в  мочку уха,  в уголок губ, а иногда – на секунду – даже  прижимала свои губы к  моим, но тотчас отстранялась с театральной гримасой: «Нет, нет, только не это, Тощий».

«Ну, Тощий, ты прям в теленка превратился, ты пропал, Тощий,  прям таешь от избытка чувств», — смеялись приятели из Мирафлореса.  Да, кстати,  никто не называл  меня  настоящим именем – Рикардо Сомокурсио, — всегда только  по прозвищу.   Что ж, друзья ничуть не преувеличивали: я  действительно втюрился в Лили   по   уши.

Из-за нее я подрался в то лето   с Лукеном, закадычным своим  дружком.  Мальчики и девочки из нашего района  завели обычай кучковаться на углу улиц Колон и Диего Ферре, в саду  у Чакальтана. Лукен,  чтобы подколоть меня,  взял да и  брякнул, что чилийки — они  вульгарные, потому что на самом деле  никакие не блондинки, а  высветляют волосы  перекисью,  и что   в Мирафлоресе их уже  называют  — за моей, конечно, спиной —  Кукарачами. Я  двинул ему прямым в челюсть, но он успел  увернуться, и  тогда мы стали лупасить друг друга –  дело происходило на углу набережной Ресерва, рядом с обрывом.   А потом  не разговаривали целую неделю, пока на ближайшей вечеринке  наши мальчишки и девчонки  не  заставили нас помириться.

Лили нравилось каждый вечер приходить на угол парка «Саласар», где росли пальмы, красный дурман и колокольчики и где с низенькой  кирпичной стены  можно было охватить взором  весь залив Лимы — так капитан корабля со своего мостика окидывает взглядом море. Если небо было чистым, а я готов поклясться, что  тем  летом оно всегда было безоблачным и солнце неустанно,  изо дня в  день, сияло над Мирафлоресом,  то далеко, у самого горизонта,   мы видели  пылающий  диск,  который, погружаясь в воды Тихого океана, посылал нам прощальные огненные  лучи. Лили   тянула лицо в ту сторону с таким самозабвением, словно шла к причастию в  церковь  у Центрального парка; она не отрывала глаз от красного шара, ловя  миг, когда море поглотит последний лучик и можно будет   загадать желание, которое  солнце, или  Господь Бог, непременно исполнит. Я тоже загадывал желание,  хотя не слишком верил в свою удачу.  Желание, разумеется,  всегда было одним и тем же: чтобы она наконец сказала мне «да»,  чтобы мы могли считаться  настоящей парочкой и по праву следовать  всем ритуалам, любили друг друга, потом стали  женихом и невестой, потом поженились, а потом поселились в Париже, богатые и счастливые.

С тех пор как я себя помню,  я мечтал жить в  Париже.  Возможно, виной тому были мой отец и книги Поля Феваля, Жюля Верна, Александра Дюма и многих других писателей, которые он  давал мне читать,  пока не  попал в автомобильную катастрофу и не погиб, оставив меня сиротой.  Эти романы заразили меня   мечтами  о приключениях и  накрепко вбили в голову мысль, что во Франции жизнь богаче, веселее, прекраснее – короче,  во всех отношениях завиднее, чем в любом другом  уголке земного шара. Поэтому я и стал  заниматься языками — сперва английским в Американо-перуанском институте, потом  уговорил тетку записать меня во «Французский альянс» на улице Вильсона, куда  трижды в неделю ходил на уроки французского.  Мне, конечно,  нравилось бить баклуши  вместе  со сверстниками  из нашего района,  но по натуре я был зубрилой, в школе  всегда получал хорошие отметки и обожал учить языки.

Если позволяли  полученные от тетки карманные деньги, я приглашал Лили в «Белый шатер»  выпить чаю – тогда еще не вошло в моду приглашать девушек на ланч.  Там были белоснежные стены, а столики под зонтиками выставлялись прямо на тротуары улиц Ларко, Арекипа и бульвара Рикардо Пальмы, под сень высоченных  фикусов.  Там подавали   пирожные, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи», а еще — фигурное глазированное печенье, крендели из миндального теста с белой начинкой и пиононы . 

Сводить Лили в «Белый шатер», где мы пили чай, ели мороженое или заказывали по куску торта,  было для меня немыслимым счастьем, но, увы,  почти всегда омраченным присутствием   Люси, которую я вынужден был терпеть рядом, куда бы мы ни пошли. Она была третьей лишней и не выказывала из-за этого  ни малейшего смущения, хотя прекрасно понимала, что рушит все мои планы и  мешает  поговорить с Лили наедине и  нашептать ей на ухо  милые глупости, которые роились у меня в голове.  Да,  присутствие Люси заставляло меня избегать некоторых тем,  но все равно я воспринимал как  бесценный дар возможность видеть, как Лили поворачивает голову или  встряхивает  распущенными  волосами,  видеть  хитринку, затаившуюся в глазах цвета темного меда, слушать  непривычный  говорок, а иногда  ненароком углядеть в вырезе облегающей  блузки едва заметную ложбинку, с которой начинались маленькие  груди,  кругленькие и  уже, вне всякого сомнения,  крепкие,  как  неспелые плоды, нацелившие вперед  свои  нежные пуговки.

«Сама не пойму, и чего  я  за вами  таскаюсь,  словно хвостик», —  вдруг ни с того ни с сего  принималась извиняться  Люси. Я  лицемерно утешал ее: «Ну что ты, что ты,  мы так рады, что ты с нами. Правда, Лили?» Лили смеялась, и  чертики плясали у нее  в глазах. А потом  восклицала: «Ага, еще бы,  руо...»

В то лето у наших сверстников   ритуалом стало  фланирование по проспекту Пардо —  под  фикусами, населенными певчими птицами, между  двумя рядами  домиков, где в саду и на террасах  бегали детишки под присмотром  нянек, наряженных в накрахмаленные   белые форменные  платья.  Из-за  прилипчивой Люси мне было  затруднительно  говорить с Лили о том, о чем  говорить хотелось,  поэтому приходилось довольствоваться самыми  банальными темами вроде планов на будущее: я, например,  сообщил, что, выучившись на адвоката,   обязательно  поеду  в Париж  на  дипломатическую работу,  потому что  жизнь  там – это настоящая  жизнь, ведь Франция культурная страна. А может, займусь политикой, чтобы  в меру сил помочь нашей  несчастной родине, Перу,  снова  достичь    величия и процветания, но тогда мне придется чуть отсрочить путешествие в Европу. А кем бы хотели  стать они, что бы хотели  делать, когда вырастут?  Рассудительная Люси  имела очень четкие цели: «В первую очередь,  конечно,  надо закончить школу. Потом подыскать хорошую работу,  например, в музыкальной лавке, где торгуют пластинками, — наверное, это ужасно  интересно».  Лили подумывала о туристическом агентстве или авиакомпании,  куда можно устроиться  стюардессой, если, конечно,  удастся уломать родителей, —  и задаром повидать  мир.  Или  станет киноактрисой, вот только никогда и ни за что на свете  не согласится сниматься в бикини.  Хотя путешествовать,  колесить по миру и увидеть самые разные  страны – это  привлекает ее больше всего. «Ты уже видела по крайней мере  две страны – Чили и Перу, — сказал я  в ответ. –  Мне же до сих пор  ни разу  не  довелось покинуть Мирафлорес. Вот и сравни!»

То, что Лили рассказывала  про Сантьяго,  казалось  мне преддверием французского рая. С какой завистью я  слушал ее  описания!  Там, в отличие от  Лимы, нет бедных,  на улицах нет попрошаек, родители позволяют  мальчикам и девочкам оставаться  на вечеринках до рассвета и  танцевать cheek to cheek ,  там  старики, мамаши или тетушки  во время танцев  не шпионят, как здесь,  за молодежью, чтобы потом  устроить нагоняй  за ерундовые провинности. В Чили мальчикам и девочкам не запрещается ходить на взрослые фильмы, а после пятнадцати лет они могут курить не  таясь. Жизнь там  куда веселей, чем в Лиме, потому что  больше кинотеатров, цирков, театров и  вообще всяких зрелищ, больше праздников с оркестрами, а из Соединенных Штатов в Сантьяго без конца  приезжают то балет на льду, то  танцевальные ансамбли, то музыканты; к тому же, какую работу ни возьми, чилийцы получают за нее вдвое, а то и втрое  больше, чем  перуанцы у себя в стране.

Но тут возникал вопрос: если все это правда, то чего ради их родители покинули такое замечательное место и перебрались сюда?  К тому же они явно  не были богачами, скорее, судя по всему,  наоборот, были  бедны. Во-первых, сестры жили не как мы, мальчики и девочки  из Баррио-Алегре, в домах с  мажордомами, кухарками, служанками и садовниками, а в  обычной  квартире, в узком четырехэтажном здании на улице Эсперанса, неподалеку от ресторана «Гамбринус».  Дело в том, что в Мирафлоресе тех лет  в квартиры селились только люди малообеспеченные, тот исчезающий вид человеческой породы, к которому, по всей видимости, – ах, какая  жалость! —   принадлежали и чилийки.

Я ни разу не видел их родителей. Сестры  ни разу не пригласили ни меня,  ни кого другого из нашей компании к себе домой.  Никогда не праздновали свои  дни рождения, не устраивали  вечеринок, не звали  на чай или  просто посидеть и во что-нибудь поиграть, словно стеснялись или боялись, как бы  мы  не узнали, какое  скромное у них жилище.  Да, они были  очень небогаты и стыдились показать свою бедность,   но  у меня  это вызывало пылкое сочувствие,  я еще больше любил Лили и строил альтруистические планы: «Когда  мы  поженимся,  мы заберем к себе   ее семью и будем жить все  вместе».

Зато  моим друзьям  — и особенно  подружкам  —   казалось подозрительным, что Люси и Лили не зовут нас  к себе в гости, точнее сказать, даже на порог не пускают.  «Неужели они настолько нищие, что не могут устроить  у себя хотя бы  самую пустяшную вечеринку?» — спрашивали они.  «А вдруг это не бедность, а скупость?» — неуклюже пыталась смягчить приговор Тико Тираванте, но только подливала масла в огонь.

Какое-то время спустя наши девчонки и ребята  вдруг стали плохо отзываться о чилийках: те, мол,  не так красятся и  не так одеваются. Не упускали случая пройтись по поводу их скромного гардероба —  мы  ведь уже   наперечет знали  все их юбочки, кофточки и босоножки, которые они, чтобы как-то выкрутиться, комбинировали на тысячу  ладов. Я же с пеной у рта  защищал сестер, утверждая, что любые  нападки  на них объясняются  завистью, зеленой, ядовитой завистью, потому что на праздниках чилийки никогда не  стоят у стеночки и  мальчишки  ждут  своей очереди, чтобы потанцевать с ними. «Потому что они позволяют прижиматься к себе —  где уж тут  стоять!» — огрызалась Лаура.  И тем не менее на любых  сборищах, во время  игр, на пляже или в парке «Саласар» сестры  всегда оказывались в центре внимания, и   мальчишки роились  вокруг них,  в то время как другие девчонки... «А это потому,  что они воображалы и строят из себя взрослых, ведут себя нескромно, и  потому, что  при  них  вы без стеснения рассказываете всякие   неприличные истории, чего мы вам никогда бы не позволили!» — вступала в бой Тересита.  На самом деле причина крылась в другом: чилийки были прекрасны, как юные  принцессы, а еще —  очень  современны и  остроумны, а наши здешние сверстницы, наоборот, манерны, тупы, старомодны, кроме того, они цеплялись за всякие предрассудки. «Чем и гордимся!» — отвечала Ильсе, показывая  мне язык.

Но, хотя  девчонки  из Баррио-Алегре злословили на  счет чилиек,  они  по-прежнему приглашали их на праздники, ходили вместе с ними на пляж, и  к воскресной мессе, и на утренние сеансы в кинотеатр, и на непременные  прогулки в парк «Саласар» — с раннего вечера до появления первых звезд, которые тем летом сияли в  небе Лимы с января по март, потому  что облака ни на один день –  в этом  я совершенно уверен – не затягивали неба,  как  бывает в этом городе четыре пятых  времени в  году.  Наши девчонки  продолжали дружить с чилийками потому, что, во-первых,  мы их об этом просили, а во-вторых, в душе они и  сами  были  чилийками околдованы, то есть  чувствовали по отношению к ним  примерно то же самое, что  чувствует птичка, сидящая   перед коброй, которая  ее  гипнотизирует, прежде чем проглотить,  или святая  — перед грешницей, или ангел —  перед дьяволом. Наши девчонки  завидовали чужестранкам, приехавшим из  Чили, завидовали свободе, которой сами были лишены: свободе ходить куда вздумается и гулять или танцевать допоздна, не умоляя  мамашу: ну еще минуточку!  Завидовали тому, что за  теми никто не следит из окна —  ни родители, ни старшая сестра или тетка, нарочно  притащившиеся на праздник, чтобы понаблюдать,  с кем и как  они танцуют, и их  не уводят  домой, едва пробьет полночь —  время, когда порядочным девушкам не подобает танцевать или  разговаривать на улице с мужчинами –  так ведут себя только  нахалки, что строят из себя  взрослых, кривляки и распутные    простолюдинки, а порядочные девушки должны в  такую пору сидеть по домам или лежать в своих постелях и видеть во сне ангелочков.  Наши девчонки завидовали тому, что чилийки держатся раскованно, танцуют без всякого жеманства, что им  без разницы,  задерется   юбка выше колен или нет, они  умели  поводить плечами, выпячивать грудь и крутить попкой, как  ни одна из их сверстниц в Мирафлоресе, мало того, они позволяли себе в отношениях с мальчиками вещи, каких  и вообразить не смели наши благонравные подружки.   Но тут возникал  вопрос: коли они  такие отчаянные да вольные,  почему ни та, ни другая не желает иметь  постоянного ухажера? Почему  всем, кто успел положить на них глаз,  отвечают «нет»? Ведь Лили не мне одному дала от ворот поворот, а еще и Лойеру,  Пепе Канепе и   пижону Хулио Бьенвениде —  первому  в Мирафлоресе, кому родители на пятнадцатилетие,  еще до того, как он закончил школу,   подарили «фольксваген». Почему все-таки чилийки,  при всей своей  свободе, так себя ведут?

Эта и другие тайны, связанные с Лили и Люси,  открылись самым неожиданным образом  — 30 марта 1950 года, в последний день  памятного лета, на вечеринке у Мариросы Альварес-Кальдерон, толстухи и сплетницы.  Тот праздник вошел в  историю и навсегда запомнился всем, кто на нем присутствовал.  Дом семейства Альварес-Кальдерон располагался на углу улиц 28 Июля и Ла-Пас и слыл самым красивым в Мирафлоресе, а может, и во всем Перу. Его окружал прекрасный сад с высокими деревьями и  клумбы  с желтыми цветами, колокольчиками, розами, был там  и  выложенный изразцами бассейн.  У Мариросы праздники всегда проходили под оркестр,  с роем официантов,  которые  на протяжении всего вечера разносили пирожные, бутерброды, сэндвичи, соки и самые разные прохладительные напитки; и к этим праздникам мы, приглашенные, готовились так, словно нам предстояло  попасть прямиком в рай.  Все шло чудесно,  и наконец были притушены огни, и  сотня мальчишек и девчонок  окружили Мариросу и  спели ей «Happy Birthday», после чего  она задула пятнадцать свечек на торте, а гости выстроились в очередь, чтобы, по обычаю, обнять ее и еще раз поздравить.

Когда черед дошел до Лили и Люси,  героиня праздника Марироса, похожая на счастливого  поросенка — розовое платье с большим бантом на спине не могло скрыть складок жира, —   расцеловала их в обе  щеки, а потом сказала, округлив глаза:

— Вы ведь чилийки, правда? Тогда я вас познакомлю с моей тетей Адрианой. Она тоже чилийка и только что приехала из Сантьяго. Пошли  скорей, пошли.

Она схватила их за руки и потащила в дом, громко крича: «Тета Адриана, тетя Адриана,  у меня  для вас сюрприз!»

Через  огромное  окно – светящийся прямоугольник, в котором, как в раме, был виден зал с погашенным камином, стены, украшенные пейзажами и портретами, кресла, диваны, ковры и дюжина дам и господ с бокалами в руках, — я  наблюдал, как минуту спустя туда ворвалась Марироса с чилийками, а еще я успел заметить, хоть и мельком, очень высокую и  очень красивую даму с дымящейся сигаретой в длинном мундштуке, которая с приветливой  и снисходительной улыбкой шла навстречу своим юным соотечественницам.

Я решил сходить за манговым соком и втихаря  выкурить сигарету «Вайсрой»  за кабинками для переодевания  у бассейна.  Там я нашел Хуана Баррето, моего друга и однокашника по колехио Чампаньята, который тоже  нашел там прибежище.   Он с ходу спросил:

— Скажи, Тощий, ты  не  будешь против, если я приволокнусь за Лили?

Он знал, что формально  наши отношения не были  ничем скреплены, хотя выглядели они вполне определенно, а еще он знал – как и все на свете,  — что я трижды объяснялся ей в любви и трижды услышал  «нет». Поэтому я заявил, что очень даже против:  Лили и вправду сказала мне «нет», но это была своего рода игра –  просто в Чили  принято так себя вести, — но на самом деле я ей нравлюсь, и   на самом деле  мы все равно как влюбленные, кроме того, нынче вечером я снова – в четвертый  и, надеюсь, последний раз – начал к ней подкатываться, и она уже считай что   сдалась, да тут принесли проклятый торт с пятнадцатью свечками, и толстуха Марироса нам помешала.  Но как только Лили выйдет в сад, побеседовав с теткой именинницы, я снова начну осаду  и уломаю-таки  ее –  она будет моей девушкой со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Ну раз так, я  займусь Люси, — смирился Хуан Баррето. – Беда в том,  старик, что мне больше нравится Лили.

Я стал пылко  советовать ему  приударить за   Люси и даже обещал замолвить за него словечко, чтобы она  проявила благосклонность.  Он с Люси и я с Лили – вместе мы составим славный квартет.

Так мы болтали с Хуаном Баррето у бассейна и глядели, как танцуют на площадке пары под оркестр «Братья Орменьо» — конечно, не сравнить с оркестром Переса Прадо, но все равно классный —  какие духовые, какой ударник, — и выкурили аж по две сигареты.  И чего этой Мариросе  приспичило   именно сейчас знакомить Лили и Люси  со своей теткой? Какую еще кашу она заваривает?   Всю песню мне испортила, чертова кукла!  Ведь,  когда объявили, что несут торт с пятнадцатью свечками, я и вправду  успел приступить к четвертой попытке – и был уверен, что на сей раз добьюсь  своего, мало того, уже уговорил музыкантов сыграть  болеро «Ты мне нравишься»,  которое больше всего подходит, если  кто задумал   объясниться в любви.

Сестер не было целую вечность.   А когда они  вернулись,  их словно подменили.  Люси, белая как полотно, с темными кругами под глазами,  выглядела так, словно ей только что  довелось  увидеть привидение и она никак не может  очухаться после встречи с  посланником загробного мира.  Лили  вышла  пылая гневом, с  перекошенным лицом,   глаза ее сверкали,  как будто там, в доме, все эти расфуфыренные гости  заставили ее пережить очень неприятные минуты. Я тут же пригласил Лили  на танец – на мамбо, в котором она всегда показывала класс. Оркестр играл  «Мамбо номер 5»,   но случилось невероятное: Лили сбивалась с ритма, спотыкалась,  ошибалась,  думала о чем-то  своем,   матросская  шапочка съехала у нее набок,  и чилийка выглядела   немного смешно. Но сама  этого даже не заметила.  Так что  же произошло?

Теперь у меня нет сомнений: к концу «Мамбо номер 5»  все гости уже  знали, в чем дело, — во всяком случае, толстуха Марироса об этом позаботилась. Можно себе представить, с каким удовольствием  она разнесла сенсационную новость —  в  мельчайших подробностях, щедро  приукрашивая свой рассказ, при этом  глаза у нее  делались круглыми-круглыми  — и от любопытства, и от ужаса, и от счастья!  Какую же злую радость  – вот она, месть, вот расплата! –  довелось испытать всем местным  девчонкам,  которые  жутко завидовали чилийкам,  явившимся в Мирафлорес, чтобы устроить  настоящую революцию в поведении здешних детей, в то самое  лето ставших  подростками!

Я последним узнал невероятную правду – уже после того, как Лили и Люси таинственным образом исчезли, не простившись ни с Мариросой, ни с  другими, — «закусив удила своего позора», сказала бы моя тетка Альберта, — и когда свистящий шепот растекся по  танцевальной площадке,  взбудоражив  сотню девочек и мальчиков, которые вдруг забыли про оркестр, про ухаживания и шушукались, без устали смакуя происшествие, изумлялись, волновались,  делали большие глаза, а в них пылала злоба: «Ты уже знаешь? Ты слышал? Тебе сказали? Ну и  как тебе это нравится?  Кто бы мог подумать! Кто бы мог такое вообразить!» — «Они никакие не чилийки! И никогда ими не были! Сплошные враки!  А про Чили  ничего даже не знают! Всё насочиняли! Всё выдумали! А тетя Мариросы вывела их на чистую воду! Настоящие проходимки, да, проходимки!»

Оказывается,  они   на самом деле были перуанками, вот и все. Бедные! Бедные! Тетя Адриана, только что приехавшая из Сантьяго, видно,  страшно удивилась, услышав, с каким  акцентом они говорят,  нас-то он  мог обмануть, а вот ей сразу  стало ясно, что тут  какая-то интрига.  Можно только догадываться, как чувствовали себя   чилийки, когда  тетя толстухи Мариросы  углядела  подвох и  принялась расспрашивать про их семью, якобы жившую в Сантьяго, про район, где они якобы обитали в Сантьяго, про школу, которую они  якобы посещали в Сантьяго, про чилийских родственников и знакомых. Надо думать, Лили и Люси пришлось испить самую горькую чашу за всю их короткую   жизнь,  а уж тетя Адриана всласть   над ними поглумилась, прежде чем отпустила от себя – в самом жалком душевном и физическом состоянии, — и тогда она объявила своим родственникам и друзьям – и, конечно, ошарашенной Мариросе: «Никакие они не чилийки! Эти девочки никогда в жизни не бывали в Сантьяго, они такие же чилийки, как я папуаска!»

Тогда-то, в последний день лета 1950 года,    когда и мне тоже только что стукнуло пятнадцать,  началась для меня настоящая жизнь,  жизнь, в которой перестаешь  принимать за реальность   воздушные замки, миражи и сказки.

Подлинную историю фальшивых чилиек я  так  никогда  и не узнал, да и никто, кроме них самих, ведать не ведал, что за  этим кроется. Зато я наслушался всяких домыслов, сплетен, фантазий и  наветов, которые продолжали   шлейфом  тянуться  за ними, когда  их  самих уже и след простыл. Вернее, сестер сразу  перестали приглашать на праздники и посиделки, на чаепития и    местные вечеринки. Злые языки утверждали, будто, хотя приличные девочки из Баррио-Алегре и Мирафлореса перестали водить с ними дружбу и даже отворачивались, завидев на улице, мальчики, подростки и взрослые  мужчины, наоборот, искали с ними встречи —  правда, тайком, как  ищут встречи с девицами сомнительного поведения.  А кем же  еще, скажите на милость,  были Лили и Люси, если не  такими девицами? Переехали сюда из какого-то другого района, может, из Бреньи или Порвенира, и, чтобы скрыть, откуда они родом, стали выдавать себя  за иностранок, дабы проскользнуть в хорошие дома,  втереться в доверие  к  приличным людям, обитающим в Мирафлоресе. Понятно, что  ребята  сразу начали к  ним клеиться – просто чилийки многое им позволяли, что только  одни оторвы и могут позволить.

Тем  временем все вроде бы  понемногу забыли про Лили и Люси, потому что новые персонажи, новые события заслонили скандал, случившийся в последнее лето нашего детства. А я не забыл. Не забыл ни про ту, ни про  другую и особенно  часто вспоминал Лили.  И хотя пробежало столько лет и Мирафлорес сильно изменился — изменились его нравы,  исчезли социальные барьеры и предрассудки, которыми  прежде  здесь кичились, а нынче  стараются  упрятать поглубже, — я храню в памяти   образ этой девочки,  нередко  вспоминаю ее, и  опять слышу озорной смех, и вижу хитрые глаза цвета темного меда, вижу, как она тростинкой изгибается  в ритме мамбо. Мало того,  я  по-прежнему считаю, что, хотя мне уже  довелось  пережить  не одно  и не два лета, то  было самым  сказочным.