11.10.2006 | Театр

Новая кипа короля

Премьера «Короля Лира» в «Сатириконе» с Райкиным в роли безумного монарха оглушила музыкой и Лиром, похожим на хасида

Когда рассказывают о Юрии Бутусове, всегда начинают от печки: мол, заканчивал в Питере театральный институт вместе с отличной актерской командой – Хабенским, Трухиным, Пореченковым и художником Александром Шишкиным, вся эта компания пришла в театр Ленсовета и там делала спектакли, вокруг которых клубились толпы поклонников. Когда актеры разошлись по сериалам, Бутусов на некоторое время перестал работать в театре, но потом все по очереди стали объявляться в Москве: актеры один за другим пришли работать в МХТ, а Бутусова вместе с Шишкиным стали приглашать на постановки «Сатирикон».  В прошлом сезоне старая питерская история завершилась в МХТ «Гамлетом»: Бутусов поставил спектакль о бывших друзьях, где Трухин-Гамлет, Хабенский-Клавдий и Пореченков-Полоний выглядели ровесниками, которых уже ничего не связывает, кроме старых воспоминаний.

Изменились все, и Бутусов теперь тоже совершенно не похож на того, кто ставил в Питере нервные, «актерские» спектакли. Теперь для его постановок, полных громкой музыки и бешеного движения, художник куда важнее, чем актеры и каждое из его представлений вспоминается, прежде всего, как череда эффектных, но не слишком объяснимых картинок. Они прокручиваются перед глазами красиво и бессмысленно, как шестеренки на холостом ходу, пока одна из них почти случайно к финалу вдруг не зацепит другую и тогда, оглядываясь назад, покажется, что понимаешь, о чем хотел сказать режиссер.

Говорят, что на этот раз Бутусов принимался ставить в «Сатириконе» «Ревизора» и Райкин должен был быть Городничим. Но режиссер внезапно передумал,  вместо комедии Гоголя стал делать «Короля Лира» и Райкину предложил заглавную роль. До премьеры все судили да рядили, обсуждая этот неожиданный выбор, но, вспоминая парадоксального бутусовского «Ричарда III», где Райкин в роли короля-узурпатора  беспомощно, как ребенок, сидел на огромном стуле и болтал ногами, ждали, что актер и на этот раз не подведет.

Честно говоря, «Короля Лира» можно описать теми же словами, что и предыдущие московские постановки Бутусова. Снова – череда ярких картинок, эффектных и необъяснимых решений, гремящая музыка, беготня и танцы.  Вот начинается спектакль со сцены раздела королевства: Лир лежит на столе, будто на смертном одре, вокруг которого  собрались домочадцы, и карта с указанием доли каждой из дочерей, укрывает его, как одеяло. Вот сами дочери: Гонерилья (Марина Дровосекова) – в алом платье, Регана (Агриппина Стеклова) – в желтом и Корделия (Наталья Вдовина) – в белом. Это эффектно. Вот, когда открывается центральная дверь, за ней видно огромное кукольное лицо какой-то восточной маски. Красиво. Вот разворачивают громадный красный ковер, опускают светильники, похожие на колокола. Вот три раздолбанных пианино. Вот шут – его почему-то играет молодая актриса с набеленным лицом (Елена Березнова). Она бегает в исподнем и рядом с витальным моложавым Лиром напоминает походную жену генерала Чарноты. Вот граф Глостер (Денис Суханов), выглядящий несколько моложе своего незаконного сына Эдмонда (Максим Аверин). Они вместе зачем-то выходят мести дорожки, а потом к ним с метлой присоединяется и герцог Корнуэльский (Константин Третьяков). Вот на крышку пианино вскакивает Глостер, но так перебирает «лапками», крутит головой и кричит, что ясно: это не Глостер, а попугай. К чему он тут и почему птицу изображает актер, минуту назад игравший старика графа – лучше не спрашивать.  Так же, как и почему Гонерилья таскает по сцене то ведра, то доски, а ее дворецкий Освальд (Яков Ломкин) ходит без штанов.

И ведь дело не только в том, что ничего не понятно: то же бывало и в других московских постановках Бутусова. Дело в том, что на этот раз в спектакле чувствуется как будто усталость: суеты много, а драйва нет. Артисты кричат, скачут, катаются по земле, обливают себя водой, дерутся, тяжело дышат, но все это как-то механически, с пустыми глазами и деревянными интонациями. Из-за чего они так мучаются, что именно хотят сообщить залу – не понять.

Поначалу то же самое происходит и с Райкиным. Вернее, нет – в самом начале, когда Лир только делит королевство, этот брутальный, пружинистый чернобородый мужик в вязаной шапочке, с мгновенно закипающим бешенством против всякого, кто ему противоречит, кажется бойцом закавказского типа: не подходи – убьет. Потом точность и узнаваемость куда-то пропадают, и не остается ничего, кроме формального мышечного усилия. Даже главный монолог Лира в степи среди бури: «Дуй, ветер, дуй…» оказывается всего лишь соревнованием, кто кого перекричит: актер гремящую музыку или она его. И вдруг – случается. Не то, чтобы на сцене все резко переменилось и сложилось в понятную картинку. Просто в театре с актером, особенно с хорошим, никогда не известно, отчего и в какой момент в нем вдруг что-то щелкнет, будто лампочка загорелась, и то, на что раньше смотреть было тягостно, мгновенно приобретет смысл и не отпустит. Безумный Лир выходит на сцену в семейных трусах и каком-то полотенце, закрученном вокруг головы, как венок. Он садится рядом с ослепшим Глостером и Эдгаром, и говорит тихо, но его слышно.

Он горько-насмешлив, не имеет ни надежд, ни жалости к себе, он кажется худым, жалким и вдруг в какой-то момент так узнаваемо и скорбно качает головой, что превращается в старого нищего еврея, потерявшего детей. У него борода с проседью, огромные черные глаза и истовые хасидские интонации, где молитва смешана с гневом, а пафос неотделим от иронии. Вспоминается великий Михоэлс, когда-то игравший и Лира, и Тевье.

Это, разумеется, все только домыслы, догадки. Один увидел в том, как всплескивает руками Лир, в его горящих черных глазах что-то библейское, а другой нет. Да и вообще, театр – дело живое, может, в следующий раз совсем другая сцена будет сыграна актером, как главная, и отбросит на невнятное режиссерское нагромождение другой свет.

В этот раз Райкин доигрывал спектакль так же формально, как играл большую его часть, но об этой сцене забыть уже было нельзя. И в финале, когда Лир снова и снова усаживал своих мертвых дочерей в ярких платьях на стульчики у пианино, а они стали музыкально падать на клавиши, а потом красиво сползать на пол… Даже в этой сцене, сделанной, как «верняк», умело выдавливающий из зрителя последнюю слезу, Лир, суетливо и некрасиво бегающий между своими красивыми мертвыми девочками, напоминал о том, как он качал головой и нахлобучивал котелок нищего, будто кипу. Азохн-вей!

Источник: "Газета.ру", 09.10.2006,