05.10.2006 | Архив "Итогов" / Общество

Комплекс народности

Национальная идея как зеркало национальной неполноценности

Слово "нация" приобрело свой нынешний смысл сравнительно поздно. Еще в середине XVIII столетия космополит Вольтер иронизировал по поводу концепции Руссо: "У кого хороший король, у того есть отечество, а у кого плохой, у того его нет". И все же современное представление о нации сформировалось под влиянием идей Руссо, который ввел в философский лексикон понятие "общей воли". "Общая воля", открытая энциклопедистом, коренилась в единой национальной, "патриотической" нравственности (моделью служила Спарта). Понятие "общей воли" составило фундамент теории народного суверенитета, призванной объяснить устройство государственно-правового механизма. Закон получал основание в общей нравственной воле нации. У Руссо, однако, нет и признака национальной идеи в смысле представления о некоем национальном предназначении. Такого рода идеи до XIX века относились исключительно к сфере религии, но никак не политологии.

Для идеологов Просвещения национальная идея, в том смысле, который придается этому термину сегодня, была абсолютно невозможна. Нация понималась как совокупность граждан, наделенных равными правами на политическое волеизъявление, экономическую деятельность и то, что в XVIII веке с пафосом называлось "счастьем". Задача государства при таком подходе состояла в обеспечении условий для достижения гражданами этого самого счастья.

Национальная идея в ее современной форме возникла в XIX веке в двух европейских странах, пораженных тяжелым комплексом национальной неполноценности, - Германии и России. Национальный комплекс Германии был связан с ее раздробленностью и социальной отсталостью на фоне передовых европейских стран. В этих условиях в Пруссии зародился миф об ее особой исторической миссии - провиденциальной роли в объединении немецких земель. Прусская национальная идея легла в основу государства Бисмарка. Пророком немецкой национальной идеи стал историк Генрих Трейчке, который с пеной у рта доказывал, что развитые европейские государства с их прагматической ориентацией на экономическое благосостояние граждан погрязли в бездуховности. Как может вести нацию вперед идея материального благополучия? - вопрошал он. Нация, по его мнению, имеет сугубо идеалистические основания, поскольку воплощает в истории некую идею высшего  порядка (известную роль тут, конечно, сыграло и модное тогда гегельянство).

В России процесс был одновременно и сходным, и отличным. Русская национальная идея обязана своим появлением реформам Петра, который считал, что с помощью энергичных автократических мер Россия может на равных войти в семью европейских народов. Решение было простым: чтобы стать равной и даже превзойти западные нации, Россия должна стать такой же, как они. Молодой Карамзин еще выражал свой патриотизм в безудержном западничестве. Однако к концу XVIII века крах петровского проекта становился все более очевидным - ни экономически, ни политически, ни социально Россия не смогла сравняться с западными образцами. Именно осознание своей несостоятельности вело к экстатическому неприятию Запада и возникновению мысли о том, что России предстоит какое-то иное поприще. Тот же Карамзин в 1811 году, отрицая петровский путь, писал о русском национальном духе: "Сей дух и вера спасли Россию во время Самозванцев: он есть ничто иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное как уважение к своему народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, Государь России унижал Россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и Гражданина к великим делам?"

Именно под влиянием подобных настроений идеологи начинают разрабатывать многообразные варианты национальной идеи (соборность - у славянофилов; самодержавие, православие, народность - в официальной имперской редакции). Несостоятельность экономики и гражданского общества компенсируется в сфере духовности, заставляя кичиться величием и своеобразием культуры, которая в результате становится в России одним из столпов национального мифа.

Несмотря на различия, у немецкой и российской историй есть много общего. Национальная идея в обоих случаях формируется через отрицание материалистической бездуховности технологически более развитых западных наций и предлагает "романтическую" идеалистическую духовность (в широчайшем диапазоне от арийского язычества до православной аскезы) как противовес ей. В обоих случаях национальная идея рождается от неспособности государства обеспечить гражданам права на личное "счастье", экономическое благополучие и политическое равенство. В обоих случаях национальная идея формируется в рамках бюрократических монархий и создается, конечно, не "народом", а группой интеллигентов-идеологов. В обоих случаях эти выдумки в той или иной мере находят спрос в обществе, пораженном комплексом неполноценности, в качестве болеутоляющего средства.

Есть и еще одна общая для Германии и России черта. "Национальная идея" с энтузиазмом усваивается государственными структурами и часто ими прямо инспирируется. Ведь именно в кризисные, переломные эпохи государство особенно нуждается в высшем оправдании своего существования. Оно присваивает себе некую духовную миссию, которая позволяет ему выйти за рамки своих прямых юридических и экономических функций или просто пренебречь ими. Не для того, мол, мы существуем, чтобы обеспечивать какие-то презренные материальные условия жизни, - с жаром подхватывают чиновники, - у нас есть некая высшая миссия, безгранично расширяющая наши права. Так прусская национальная идея позволила Бисмарку претендовать на господствующее положение в европейской политике, а идея особой миссии советского государства (которого я тут не касаюсь по недостатку места, но которое тоже основывалось на своеобразном "интернациональном" варианте "национальной идеи") позволила ему распространить сферу своего влияния на полмира. В России граждане всегда отождествляли себя с государством, и это создавало идеальную почву для разрастания всякого рода национальных идей.

Я упоминал о Германии и Франции. Но в российском сознании послевоенного времени Запад, конечно, в первую очередь ассоциируется с Соединенным Штатами. Как обстоит дело с национальной идеей там? С самого начала Америка шла совершенно неизвестным Европе путем формирования нации. Люди, заселявшие ее, не принадлежали к единому этносу, единой культуре. Земля, на которой они осели, не была землей их предков. Американцы не знали европейского понятия "родина", "отечество". Единственно возможной была здесь демократическая модель нации как совокупности равных и свободных граждан. Иммигранты отказывались от родины по формуле Вольтера ("у кого плохой король, у того нет отечества"). Удивительно, однако, как быстро у иммигрантов возникал особый американский патриотизм, основанный на сознании, что именно здесь они стали людьми в полной мере, то есть свободными гражданами свободной страны.

Мессианизм Америки связан именно с относительно полной реализацией тех принципов, которые не привились ни в России, ни в Германии. Национальная идея здесь (если ее вообще можно таковой считать) - как раз идея равной для всех возможности индивидуального счастья и успеха. И даже наложившись на протестантский мессианизм, она не перестала быть идеей именно индивидуальных возможностей.

Государство в рамках такого мировоззрения отодвигается в тень. Поскольку США сложились в результате федерального союза (или, как принято говорить у нас, "союзного договора"), то с самого  начала было неясно, является ли этот союз формой нации или союзом наций (штатов). И хотя постепенно сложилось чувство национального единства в рамках федерации, власти в Вашингтоне так и не стали символом национального единства граждан. Странным образом и сегодня американцы ассоциируют нацию с союзом штатов, но не с федеральным государством (к которому относятся с настороженностью и недоверием). Джефферсон вообще считал, что нет нужды в сильном государстве и что единство нации может быть обеспечено совокупностью суверенных прав отдельных граждан. Знаменитый американский индивидуализм выражается в том, что американцы традиционно ставят свои права выше интересов государства. На этой почве национальная идея в русской или немецкой форме развиться, по-видимому, просто не может. Во всяком случае, трудно представить себе такую ситуацию, при которой американцы будут готовы доверить государству какую-то высшую, духовную миссию в ущерб своим непосредственным материальным интересам.

Я не идеализирую Америку, но ее опыт в области национальных идей кажется мне куда более плодотворным, чем опыт европейский и российский, в частности. Домыслы о необходимости национальной идеи исходят из презумпции, что нация не может существовать просто так, без какой-то высшей цели. Сама по себе достойная жизнь каждого отдельного человека представляется недостаточно ценной, чтобы оправдать существование нации и государства.

Разработка национальной идеи российскими государственными структурами, как всегда, оправдывается необходимостью перехватить инициативу у национал-коммунистов. Но нельзя не заподозрить власти и в сознательной попытке декорировать не слишком популярное рыночное западничество элементами высокодуховного почвенничества. Молодые карамзины обретают государственный опыт.

На службе у властей всегда найдутся умники, которые не затруднятся сочинить для своих сограждан какую-то иную "задачу", способную оправдать некомпетентность чиновников и самопожертвование граждан. Можно было бы, конечно, отмахнуться от такого рода бесплодных и самонадеянных экспериментов, если бы исторический опыт не учил нас: там, где бродит призрак национальной идеи, люди рискуют вновь отложить нормальную жизнь на будущее во имя упоения своей коллективной духовностью в обстановке бедности и бесправия.

Источник: "Итоги", №28, 15.07.1997,