08.04.2006 | Театр

Шаг на улицу

Театральные премьеры: вторая половина марта

Пора уже отчитаться за вторую половину марта.  Из обещанных на это время премьер, пожалуй, только три заранее казались любопытными. «Носорог» в Мастерской Фоменко, поставленный одним из его лучших учеников, Иваном Поповски, манил и из-за театра, который всеми любим, и из-за режиссера, имеющего репутацию эстета. «Ивонна, принцесса Бургундская» в «Эрмитаже» - из-за знаменитой, загадочной и прежде редко у нас ставившейся пьесы Витольда Гомбровича, к тому же в постановке Алексея Левинского – режиссера-эскаписта, такого же странного, загадочного и притягательного, как польская молчаливая Ивонна. «Газета «Русский инвалид» за 18 июля…» в «Et cetera» - из-за того, что тут Михаил Угаров ставил свою собственную пьесу, причем главную роль в ней отдал Владимиру Скворцову. Точно такой же расклад -  драматург-режиссер плюс актер – был несколько лет назад в Центре драматургии, когда Угаров ставил своего легендарного «Облом-off»а, и теперь можно было надеяться, что тот успех повторится.

Начнем с «Носорога». Пьеса одного из патриархов европейского абсурда, Эжена Ионеско, в истории театра считается эпохальной, но, если отвлечься от благородства ее социального пафоса, не кажется слишком существенной. Сюжет о том, как все жители маленького городка, приличные буржуа, один за другим, превратились в носорогов, и только пьяница Беранже остался человеком, всегда трактовался, как произведение антитоталитарное - антифашистское, антикоммунистическое и т.д.

Марширующие и ревущие под окнами стада идентифицировать было легко, а сатирические диалоги о том стоит или нет становиться носорогом, раз уж это делают все, звучали весьма прямолинейно. Поповски удержался от прямых параллелей, но почтительность, которую он проявил к этой длинной пьесе, не только сохранив каждое ее слово, но и обложив его ваткой, выглядела чрезмерной.

Критика отнеслась к этой постановке довольно кисло, все описали его веселенькое начало – белый городок на фоне синего неба, разноцветные платьица девушек и музыкальный автомат, играющий симпатичные мотивчики. А еще трех магриттовских мужчин – безликих (лица закрыты повязками) людей в пиджаках и котелках, которые многозначительно проходят через сцену, выстраиваются, как трио теноров  перед микрофонами, и каждый раз перед тем, как заиграет музыка, издают угрожающий рык. Далее все, пишущие о спектакле, то, стесняясь и делая реверансы, то, рубя прямо, начистоту, признавали, что спектакль получился скучным. Кто-то описывал один-два удачных эпизода, похожих на эстрадные скетчи, кто-то – изумительное преображение изящной Галины Тюниной в неуклюжую толстозадую мадам Беф (я к этому добавлю, что не могла узнать на сцене Андрея Казакова, игравшего совершенно на себя не похожего экзальтированного коммуняку-учителя в беретке). Все соглашались, что сцена, где Жан (Олег Нирян) на наших глазах, после долгих почесываний и валяния в грязи, превращается в носорога – очень эффектна. Но – хором признавали все - забавных деталей и эффектных сцен не хватает на почти четыре часа, которые длится спектакль. Особенно на тягостный, вялый, полный разговоров и лишенный действия второй акт.  Спектакль кажется каким-то пустоватым, он болтается, как большой пиджак на худом человеке. Будто мысль, которую хочет донести до зрителя режиссер, мала для постановки такого формата. Да и актерам в спектакле нет занятия по плечу, вот они и пробавляются скетчами.

Все эти соображения кажутся справедливыми. Есть только одно «но», которое меня, например, примиряет с вяловатым и безбожно затянутым спектаклем. Я говорю о том, как Кирилл Пирогов играет Беранже - невозможно обаятельного, мятого молодого забулдыгу, совсем не похожего на саркастического героя пьесы, а неожиданно искреннего, простодушного и чистого.

Он поспешно и стыдливо соглашается со всяким, кто указывает на его недостатки и имеет смешную привычку, вроде эхолалии, сам с готовностью повторять каждое слово, которое ему назидательно говорят. Он хотел бы быть правильным, как остальные обыватели, но не может - другая природа. Жалко только, что обаяния Пирогова хватает только на первый акт, а дальше актер гибнет вместе со всем спектаклем.

С «Принцессой бургундской» тоже все как-то не задалось. Пьесу Гомбровича, как и Ионеско числящегося абсурдистом, Левинский прояснил, сколько мог, и мутная история о вялом, нелепом и молчаливом существе по имени Ивонна, превратилась в забавную сказку с плохим концом. Ведь, в сущности, что такое Ивонна совершенно не понятно. Это какая-то черная дыра. Чучело с медленной кровью, девушка, вызывающая всеобщий смех и даже отвращение, которую капризный принц объявляет своей невестой лишь потому, что рядом с ней особенно чувствует свое величие. Но именно эта безмолвная и вечно испуганная Ивонна, с которой, как с куклой можно делать что угодно, почему-то рождает в людях самые постыдные воспоминания и страшные мысли.

В спектакле попытка понять, отчего это происходит, остается за бортом, а Ольга Левитина играет Ивонну хорошенькой молчуньей, которая, впрочем, иногда поет милые простенькие песенки. Что бишь смущает в ней прочих героев, которых в привычно фарсовой манере играют артисты «Эрмитажа», не слишком понятно. И почему ее надо не просто отправить обратно домой, а обязательно убить – бог весть.

Критики заметили, что Гомбрович у Левинского получился как-то уж очень прост, но отнеслись к этому по-разному. Одни сочли, что история стала притчей и это хорошо. Другие – что она стала слишком уж прозрачна и смыслы считываются так быстро, что смотреть неинтересно. Как бы то ни было, такой набор критических соображений никогда прежде не высказывали по отношению к Левинскому.  И когда представляешь себе вместо бойких исполнителей «Эрмитажа» артистов его студии, всех чем-то похожих на своего режиссера, с их отрешенно-медитативной манерой, странными, нездешними и нетеатральными лицами, и большим опытом игры абсурдистских текстов, понимаешь, что это пьеса очень подходит Левинскому. Только ставить ее надо было со своими.

Самой любопытной постановкой в мартовском наборе была «Газета «Русский инвалид»…». Причем, неожиданности начинались с пьесы, которую прочесть мог всякий: театр остроумно выпустил программку к спектаклю в виде газеты, где напечатан весь угаровский текст в окружении забавных реклам столетней давности и стилизованной под них афиши театра («готовится к постановке выдающ. монопольн. пьеса М. Курочкина»). «Инвалид», написанный лет десять назад, - пьеса странная. Действие ее происходит где-то в ХIХ веке, под ХIХ век стилизован ее язык, да и вся она пропитана литературой того времени, будто плавая в крепком литературном растворе. Не то, чтобы в ней были видны прямые отсылки или цитаты, скорее ходовые микросюжеты, детали и общее «литературное» ощущение. А начинается она даже не как пьеса,  а как роман, с огромнейшей лирической ремарки, о которой в обычном случае у зрителя нет шансов узнать. Ремарка описывает вид сцены, но подробный рассказ о мебели и бутафории прошит горячими детскими воспоминаниями героя: «Сине-черная обнаженная дева-светильник занимает особое место в гостиной… У нее видна черная пуговица соска. Черные ноги ее скрещены, меж них не заглянешь и пальчик туда не вложишь. Зато весело, когда взрослых нет рядом, шлепнуть ее по широким черным ягодицам…». Или: «На гладком кафеле можно написать чернилами плохое слово. Если шепотом прочитать его – по животу пройдет холодок. За корявыми буковками можно вслед, чуть с запозданием, представить тот предмет, который это словцо обозначает. Если предмет мужской, то можно просто усмехнуться, а если женский, то скорее послюнить палец и стереть написанное, как будто его здесь и не было никогда»… 

Буковки, пальчик, а еще – шкафчик, стеклышки, трещинки, ягодки – бесконечные уменьшительные, которыми набит весь текст пьесы, сначала кажутся лишь знаком детского восприятия, а потом становятся невыносимы, будто  к их приторной сладости добавляется что-то гадкое. 

Герой пьесы – мелкий журналист Иван Павлович, пописывающий, не выходя из дому, для «Русского инвалида» статейки  «по вопросам»: «К вопросу о…», «Еще раз о…» и путевые заметки. Иван Павлович, чьи мемуары являются нам в ремарке, плавно перетекая в первый монолог («Если вода попала в ухо, нужно потрясти в нем мизинчиком и попрыгать на одной ноге…») – уже два года не выходит из дому и топит себя в воспоминаниях. Это началось, когда пошлейшим образом завершился его роман с замужней женщиной – по просьбе дамы он увез ее за границу, а потом муж пал ей в ноги и забрал обратно, предварительно изрядно разорив неудачливого любовника. Женщина эта с тех пор родила ребенка и пишет герою невыносимые, будто что-то обещающие письма, полные все тех же уменьшительных: «Смотри, говорю я Котику, - вон там живет очень хороший дядя… Она смотрит во все свои глазенки и ничего, конечно, еще не понимает…». А еще Ивана Павловича навещают племянник с племянницей, не упускающие случая наплести небылиц и как бы ласково попрекнуть тем, что он растратил состояние. В этих  юных существах наивность смешана с жестокостью и бесстыдной порочностью так же, как это было в другой старой пьесе Угарова, даже называвшейся «Пубертат». Иной раз кажется, что дети, подростки, так же как и женщины, представляются автору какими-то непостижимыми, прилипчивыми и отвратительными чудищами, которых нельзя не бояться. И когда Алеша говорит старой няне: «тебя в землю закопают, а мы будем черешенки кушать да смеяться», и когда румяная Сашенька щебечет «дядечке»: «Можно я в душку тебя поцелую? Вот сюда, в ямочку, ниже горла, между ключицами? Здесь душка. (Целует дядю).  А можно еще раз?», - становится как-то не по себе.

История об Иване Павловиче развивается так подробно и обстоятельно, как будто впереди у нее пять актов со множеством перипетий. Тут и боковой Алешин сюжет с тем, что его невеста выходит за другого, и собственная история героя, которая вот-вот должна сдвинуться с места, поскольку сбежавшая любимая  назначает ему в письме свидание и готова опять бежать за границу. И в этот самый момент все обрывается.

Драматург отрубает пьесу, уже готовую развиваться по-заведенному, как руку, которая соблазняла его.  А Иван Павлович превращается в альтер эго Угарова, как прежде Обломов, говоривший главные для драматурга слова о человеческой цельности, не востребованной жизнью.

Теперь Иван Павлович произносит монолог «Я ненавижу историйки! Я ненавижу повести с сюжетом!», кажется больше от имени автора, чем от своего. «Глядя на нее, он подумал, что…» Черта ли ты знаешь, что он там, собственно, подумал, глядя на нее?… Такая хорошая, теплая, нелепая жизнь, и вдруг – бай! – в роман?!.. Где какой-то мерзавец всем случайностям жизни придаст значение и найдет всеобщую их связь? Найдет причины, следствия, начало, середину и конец – ужас какой!.. А самое смешное – там будет стиль! О-о, стиль!..  А ничего этого нет! Ни связи, ни начала, ни конца нет! И уж, извините, жизнь совершенно бесстильна! Она – как придется, и тем хороша! И слава Богу, как хочу, так и живу, в истории и историйки – калачом не заманишь!». Собственно этим огромным и очень выразительным монологом ко всеобщему изумлению и заканчивается пьеса, будто подтверждая рассуждение Ивана Павловича, что «можно дать занавес, где захочешь». Но спектакль заканчивается по-другому и в этой разнице – те десять лет, которые прошли от написания пьесы до сегодняшнего дня и те изменения, которые произошли с драматургом, а теперь и режиссером Михаилом Угаровым.

Героя пьесы, который казался застенчивым мечтателем, пугливым и смирным «маленьким человеком», Владимир Скворцов играет «мужчиной на грани нервного срыва». Иван Павлович в таком напряжении, что глаза его постоянно наливаются слезами и чуть что, он вынужден, чтобы скрыть раздражение, выскакивать из комнаты. Все дело в переломе. Да, он был погружен в воспоминания – сладкие детские и недавние, вызывающие растерянность и слезы. Да, он был простодушен, добросердечен, позволял собой манипулировать, жил, не зная, что на дворе – зима или лето, и с нежностью описывал чернильное пятно на зеленом сукне, похожее на зайца. Но время изменилось.  «Дураки, я не расклеился, я как раз наоборот – сейчас же и выздоровел! В другой раз я в сюжет не попаду!..», - говорит Иван Павлович и неожиданно выходит к племянникам не в светлой паре с шелковым бантом, а в сегодняшнем спортивном костюме, и в красной вязаной шапочке. Владимир Скворцов, прибавивший для этой роли чуть не 10 килограмм и близоруко щурившийся в зал, вспоминая родительский буфет, как будто резко сбрасывает все свои лишние килограммы вместе с ХIХ веком. Из-за окон раздается шум машин и Иван Павлович, по пьесе всего лишь не пошедший на свидание, чтобы выйти из «сюжета», шагает с рюкзаком на улицу, как бы начиная совсем другой рассказ. В сущности, та же история произошла в последние годы с драматургом Угаровым, ставшим режиссером и руководителем Театра.doc, и ставящем жесткие, полные матерщины и насилия пьесы о сегодняшнем дне, о гостарбайтерах и терроре. Он тоже вышел из старого «сюжета» и шагнул на улицу.

Источник: "Русский журнал", 31.04.2006,