Художник Гриша Брускин никогда не раскапывал исторических древностей, не собирал материальных свидетельств исчезнувших культур. Его археологическое поле — пространство возможных миров. Все найденное здесь принадлежит его собственному творчеству

Исходной метафорой универсальности всеохватного текста для Брускина выступает Книга. Причем ― и это существенно ― Книга, воспринятая и истолкованная через иудаистскую традицию.

При всей пестроте мотивов, составивших трилогию Брускина, в ней доминируют два взаимосвязанных сюжета: сюжет автобиографический, с особым акцентом на детские воспоминания, и сюжет еврейский.

Еесть много людей, которые раньше почти не писали, а теперь вдруг у них обнаружилась языковая одаренность. Причем многие из них с сочинительством никак не связаны, писательских амбиций не имеют и никогда ничего бы не сочинили, если бы не ФБ.

Есть такая потребность у современного художника – укорениться в каком-либо пласте личного опыта, зарыться в тогдашнюю повседневность и прослушивать заново её звуки и шорохи, пережить страхи и радости, словом, ощутить прошлое, как реальность.

В брускинской версии «Девушки и Смерти», достойной кисти Ханса Бальдунга Грина, действуют гротескные марионетки, найденные на некоем блошином рынке и застывшие в своих патетических позах, когда последний отзвук сирен затих вдали.