Были две каши. Более или менее равно ненавидимые. Они назывались, соответственно, «белая» и «черная».
Это были стихийно придуманные мамой эвфемизмы, чтобы не произносить их подлинные имена, вызывающие у меня уже окончательное омерзение.
Понятно, что «белая» была манная, а «черная» — гречневая.
Других вариантов не было. И каждое утро, когда мама безапелляционно спрашивала «белая или черная?», мне приходилось осуществлять бесконечно повторяемый изо дня в день мучительный выбор между двумя агентами мирового зла.
Кое-что с возрастом все же менялось. Например, гастрономические пристрастия. Так, например, я в уже вполне взрослом возрасте примирился с манной кашей, благо что она попадается на моем жизненном пути не так уж часто.
А гречка как была моим лютым врагом, так и осталась. Но, к счастью для нее и к несчастью для меня, она об этом, кажется, не знает, поэтому время от времени с самым невинным видом возникает на моем кухонном столе или в ресторанном меню в качестве гарнира.
Нет, только не подумайте, что я злорадствую по поводу лихорадочного исчезновения этой бурой крупы с магазинных полок. Нет! Я просто вспоминаю всякий раз эту «черную кашу», когда прохожу мимо полок с гречневыми пакетами.
А вот теперь я вспоминаю о ней, когда вижу ее красноречивое отсутствие.
Хотя каша тут совершенно не при чем, и я это прекрасно понимаю. Я прекрасно понимаю, что речь идет не об одном из пищевых продуктов, обладающих такими-то и такими-то свойствами, а о символе, о знаке.
Есть несколько таких продуктов, которые одна моя знакомая называет «нервными». Она так и говорит: «Чуть что, из магазинов исчезают нервные продукты — соль, подсолнечное масло, сахар, макароны, стиральный порошок, мыло, почему-то еще и сыр…»
И гречка! Конечно же, гречка!
В наши дни именно она стала абсолютным «лидером продаж», абсолютным чемпионом по «нервности». Почему-то именно она стала символом бытовой стабильности и, если угодно, экзистенциальной устойчивости. А ее исчезновение стало соответственно знаком коллективной тревоги.
Вот ее и сметают, ее и распихивают по коробам и сусекам в нервном ожидании чего-то грозного и неотвратимого, тем более страшного, что оно не видимо, не слышимо, не осязаемо и ничем буквально не пахнет.
Интересно, что именно гречка, одна из всех «нервных продуктов», приняла на себя эту тяжкую символическую обузу. По крайней мере — пока. Так и все в нашей жизни — пока.
Мое поколение было первым поколением советской эпохи, не знавшим голода. Не о дефиците речь идет, не об очередях за колбасой, не о продуктовой скудости — это нам как раз хорошо знакомо.
В начале 90-х годов прошедшего века, когда с едой в стране было, прямо скажем, так себе, и многие из молодых заговорили о «голоде», кто-то остроумный сказал: «Ну, для этого поколения голодом называется закрытие ночного киоска на ближайшем перекрестке, торгующего спиртом “Ройял”, пивом “Хайнекен”, паленым “Амаретто” и “Сникерасами”».
Речь о настоящем голоде, о том, о котором я знаю от своих родителей.
Не забуду маминых рассказов о жизни ее семьи в Харькове в начале 30-х годов. О том, как она, старшеклассница, видела своими глазами лежавшие мертвые тела на привокзальной площади. Потом она узнала, что это были люди из окрестных деревень, непостижимым образом пробравшиеся в город, чтобы хоть чем-то поживиться — выпросить, выменять, хоть что-нибудь.
Но в городе тоже ничего не было. Не так, как в деревне, если учитывать вконец отощавшие карточки, но, в общем, тоже ничего.
Помню ее рассказ о том, как в самую голодную зиму ее старшей сестре посчастливилось устроиться на работу на макаронную фабрику, где зарплату платили не деньгами, которые были тогда никому не интересны, а макаронами. В эту зиму они спаслись лишь тем, что питались исключительно макаронами. Так им удалось пережить эту зиму. Не всем так повезло, как им.
Это она мне рассказала однажды в ответ на мой вопрос, почему она не любит макароны. Я-то их, в отличие от гречневой каши, очень даже любил.
Я не забуду, что рассказывала мамина тетка, пережившая Ленинградскую блокаду. Она рассказывала это шепотом, но я-то все слышал!
Никто из нас не знает, что будет дальше. Никто не знает, сколько продлится эта свалившаяся на наши головы напасть. Я оптимист, уж извините. И в то, что возможен голод, я не верю.
А без гречки можно все же прожить, причем без особого ущерба. Ну, я-то уж точно могу!
Только ведь она окончательно не исчезнет, гадина такая! Вот увидите! Она снова как ни в чем не бывало обнаружится на полках, проклятая.
Кто только не вспоминает теперь о старинной европейской чуме, вдохновившей Пушкина в дни пленившего его холерного карантина, в дни его принудительной «самоизоляции» на одну из его Маленьких трагедий. Кто только не цитирует, взбадривая друг друга и самих себя перед лицом чего-то непонятного, странного, в полном соответствии с умственно-эмоциональными нравами постмодернистской эпохи опасного и веселого одновременно:
«Здесь когда-то было то, а здесь это!» — говорю я сам себе. «Или нет, — возражаю я, тоже сам себе. — Это было как раз там, а здесь было вот это». «А здесь, — говорю я сам себе, — жила Люба, однокурсница» «Да нет же! — раздраженно отвечаю я. — Как раз напротив она жила, в этом вот дворе. Там еще скамейка была у подъезда».
