21.01.2021 | Нешкольная история

«Времена не выбирают. В них живут». Часть 2

Становление личности молодого учителя. 1910-е–1920-е годы

Записи советского периода предваряет своего рода вступление: «А было многое, что стоило рассказать. Ранение в руку. Госпиталь. Отравление газами хлора. Госпиталь. Затем революция. Переход в Красную Армию. Защита Ленинграда от войск Юденича. Становление Советской власти в городе и на селе. Начало мирной жизни. Возвращение к преподавательской работе в Архангельской области». Наконец, в декабре 1920 года назначение учителем в деревню Шожма».

Мечта стать учителем сбылась, однако проза жизни заедает. Апрель 1921 года. «Тетушка дуется, посылала меня сейчас за постным маслом в потребиловку <потребкооперация – К. К.>. Несчастная осьмушка что ли приходится на нашу долю. Сказал, что некогда, читаю. Письмо она еще уважает, а чтение – пустая забава». Диплом учителя ничего Михаилу не дал. «Взял то, что возможно было взять. Может, не поздно еще сменить?»

Даже одеться учителю не во что, есть только оставшаяся с войны форма. «Влез в ботинки, замотал обмотки, надел гимнастерку, френч, только ремня не одел». Время от времени ночью ездит на станцию заработать на фунт табака.

«Эх, жизнь!» Ладно бы летом, но весной и осенью, когда идут занятия, приходится работать в поле. «Ох, и устал же я. Третий день пашу. Утром два часа занимаюсь в школе, а потом в поле… Едва пишу. После первого дня пашни пера в руки не взять. Сегодня чувствую себя немного бодрее. Незавидная доля пахаря. Гложет голод нравственный. Во что бы то ни стадо вырваться из Шожмы» (21 апреля 1921 года).

С радостью Михаил сообщает, что его послали на курсы школьных работников второй ступени в Вологду. Описывает свою комнату в общежитии на 25 человек: «В большой казенной комнате стоят скамейки рядами, на них деревянные щиты. Посредине два стола, по бокам их скамейки и два больших дивана» (25 июня 1921 года). О занятиях он почти не пишет, зато пишет о том, что зимой приходится сидеть в аудитории в верхней одежде. «Суббота. Лекции нет. Все и лекторы тоже ушли разгружать дрова».

Теперь Шаблыкин мечтает о высшем образовании. «Так много хотелось бы знать. Вчера было в газете, а сегодня слышал от лектора, что Луначарский против приема интеллигенции в высшие учебные заведения. За создание новой пролетарской интеллигенции, ничего общего не имеющей с буржуазной. В высшую школу принимают окончивших рабочие факультеты в первую очередь. Кто же я? К буржуазной интеллигенции я отношения не имею. Но я и не пролетарий. Кто я? Не знаю. При старом буржуазном строе университет мне был закрыт, так как не было материальных средств подготовиться к получению аттестата зрелости. Теперь я не могу поступить в университет, т. к. не окончил рабочий факультет» (4 июля 1921 года). И всё же он делает слабую попытку: «Вот и продолжай свое образование. Заявление, поданное мною в Уездный отдел Народного образования об увольнении для продолжения образования, останется без последствий».

В сентябре 1921 года, после окончания курсов, Шаблыкина переводят в Няндому. Преподает в старших классах. Поначалу его пугает, что «не окончивший ВУЗа преподаватель не пользуется популярностью учеников», но довольно быстро осваивается. Но, как и в прежней жизни, существование полуголодное. «Сижу за столом и пишу у керосиновой лампы без стекла… На столе кроме самовара и приборов: хлеб, мешочек с солью, мешочек с сахаром. Это паек». Про встречу нового года он пишет: «Был битый час в клубе в курилке, не рискуя выйти в зал в своих ужасных валенках».

Н. А. Белов в статье «Заработная плата советских учителей в 1920–1960-е гг.» пишет, что учительский доход был одним из самых низких в стране: «заработная плата учителей колебалась в 1921 г. от 2400 до 14800 рублей в месяц. Стоимость картофеля в это время составляла 300–400 руб. за пуд, муки – доходила до 1600 руб. за пуд». Многие учителя не получали заработную плату по полгода, бросали школу и даже нанимались к местным кулакам. Тогда появилась такая частушка:

Я учитель деревенский,

Строю жизнь я новую,

Только мне дают зарплату,

Больно уж хреновую.

Из дневника узнаем, что 07 февраля 1922 года учителя на собрании «постановили закрыть школу. Забастовка объявлена. Ждем пайков и жалования». На следующий день сообщает: «Опять собрание. Мы добились. Завтра получаем по 18 фунтов муки. Жалование – обещали. Толчок дан».

Жалование за лето 1922 года учителям не было выплачено. За сентябрь заплатили.

«Содержание мизерное – 10 миллионов. Чернорабочий получает в 10 раз больше. Бросить школу? Что-то мешает… Стремление учиться остается мечтой. Средств нет. Денег, денег, денег!»

Мысль завязать со школой посещает его всё чаще. «Что делать? Неопределенность. Теряюсь. Нет уверенности ни в чем. Вертимся как белки в колесе, все напрасно. Надо выпрыгнуть из этого колеса, не боясь сломить себе шеи. Я стою на пороге нового миропонимания. Во мне идет ломка, что-то рушится. В нас не воспитывали характера, умения жить. На это жалуются наши педагоги. Один из них оставил школу. Педагоги, которые завидуют бухгалтерам, заправилам профкомов, умеющим пользоваться жизнью. Тьфу, противно!» (21 ноября 1922 года).

Осенью 1923 года мечта Михаила Шаблыкина продолжить образование осуществилась. «Петроград. Герценский институт. Приехал вчера. Чуть-чуть не опоздал… С прошлым порвано. Начинается новая жизнь». Начало радостное… чего не скажешь о продолжении.

Проблемы всё те же: «с пустыми карманами, с пустым желудком?! Есть еще облигации хлебного займа, есть один червонец – реализую. Кое-как на две–три недели, а дальше? Дадут ли стипендию? Получив ее, как-нибудь дотянул бы до конца года. Стипендия невелика, но, если не дадут, будет туго» (26 сентября 1923 года).

Беда в том, что Шаблыкин на Первой мировой получил звание прапорщика, поэтому ему постоянно приходится доказывать свое крестьянское происхождение. В эти годы студентам непролетарского происхождения стипендия вообще не полагалась.

Хватает и других проблем. «Плохо с документами. Я упустил из виду, что в Няндоме надо было сняться с учета. Без учетного билета я не могу получить квартиры. Написал в Каргополь, но будет ли толк, т. к. мое сокрытие звания прапорщика еще не ликвидировано. Боюсь, как бы этот вопрос не осложнился и не принял бы такого оборота, что не пришлось бы оставить институт и, быть может, и Петроград». Документы ему, к счастью, выслали, но добиться общежития не смог. Там хоть и страшная скученность, зато проще с литературой, сам он о покупке книг не может и мечтать.

В результате устроился на квартире. «Живу у Натальи Григорьевны, не пышно. Часто впроголодь. Здесь, когда есть хлеб, съедят по куску и отправляются дети в школу, а Н. Г. на фабрику. До вечера не едят. Вернешься в 8–10 часов вечера, и пообедаешь куском ситного со стаканом чая. Раньше варили картофельный суп, теперь и того нет. Бывает селедка или колбаса, но редко. Так я живу... За квартиру и содержание ничего не просят, ограничиваясь тем, что я даю… Скверно, я чуть не постоянно чувствую себя голодным» (14 ноября 1923 года).

С наступлением зимы новая напасть: «Печка не топлена две недели. Колени застывают всё больше. Сейчас встану и буду бегать по комнате, чтобы согреться. Крыса грызет стену за печью. Этой ночью что-то толкнуло меня по голове и грохнулось об пол. Я думал, упала книга, лежавшая под подушкой, чтобы изголовье было повыше. Подушка тощая, а всё барахло растянуто по кровати вместо матраца. Нет. В следующее мгновение по комнате запрыгала крыса. Чиркнул спичку – крыса удрала. Сегодня грызет стену в противоположном углу» (1 декабря 1923 года).

В результате Михаил подыскивает себе жилье получше, быт постепенно налаживается, однако в конце мая следующего года появляются тревожные записи – идут аресты «студентов, подозреваемых в политической неблагонадежности».

«Чистка, чистка. Похоже на чуму. Слухи, слухи. В Москве 250 самоубийств студентов... Я бывший прапорщик. Скверно, если вычистят. Всё насмарку» (20 мая 1924 года).

Через несколько дней чистка докатывается до его института. «Вывешено объявление о чистке. 26 мая идет на опрос первый курс нашего факультета… Не разговаривают. Чистят и только! И еще. Вопрос: “Как Вы относитесь к чистке советского аппарата?” Отвечать надо умно. Скорей бы выяснить свое положение, удручает. Ведь еще долго будут неизвестны результаты» (24 мая). На комиссию вызывают сокурсника, Касторского, дельного парня. Михаил передает, как вели с ним разговор:

«– Вы сын псаломщика?

– Да.

– А сами сколько дней тому назад оставили клирос?»

Автор сочувствует Касторскому, сына церковнослужителя ничего хорошего не ждет.

29 мая наступает очередь Шаблыкина. Задавали «перекрестные вопросы, касающиеся почти исключительно военных дел. Что-то напутал с датами. Тон вопросов нормальный, дает надежду. Только несколько вопросов иезуитских: “Были ли в ‘Белой’ армии? С какой стороны сражался?” Результат завтра». Через день с облегчением записывает, что в списке вычищенных его фамилии нет, но «исключено 39 человек, плюс 28 не явившихся на чистку».

Закончив первый курс, Михаил едет в свою Шожму. Там всё то же: «Больше месяца дома. Сенокос. Работал, как вол». Хотел выступить с лекциями в избе-читальне, но затея эта провалилась: «более двух человек не затянешь. Вот какова здесь на практике смычка города с деревней». Осенью возвращается в город, который встречает его страшным наводнением. «Ленинград перенес катастрофу. Наводнение залило первые этажи. Бедствие для всех началось внезапно. Мы возвращались с Васильевского острова. Дул сильнейший ветер с моря. Когда мы вступили на Тучков мост, меня поразил подъем уровня воды на реке. По Неве плыли дрова. Навстречу нам бежали люди с сапогами в руках, босые… По Александровскому проспекту бурлил поток воды. Вокруг толпились люди. Одни брели в воде по колено, другие переезжали на телегах домовых извозчиков, третьи бестолково метались из стороны в сторону… Мы надеялись, что воды по Александровскому проспекту еще нет. Ошиблись. Проспект был весь под водой. Мы оказались на острове. Вода быстро прибывала… Залила подвалы, магазины. Добралась до первых этажей. Стемнело. Электричество не горело. Нижние ступени в воде. Первые этажи залило. В половине второго ветер начал стихать. Вздохнули свободнее. Вода так же быстро спадала. К 10 часам утра на улице с веселыми криками бродили дети и подростки, ловя дрова» (21 сентября 1924 года).

Следующим летом он снова в родной Шожме. Привычная работа, но от деревни он уже оторвался.

«Я крестьянин по происхождению, но не могу уже слиться с деревней, с мужиком. Я-то его вижу насквозь, а он меня не понимает. Помочь мужику я не могу» (09 августа 1925 года).

Помочь не может и тете, она остается одна, так как брат поступил на рабфак и едет с ним в Ленинград. Они снимают комнату на двоих, подрабатывают, поскольку Михаил «снят, как и другие» со стипендии.

Дневник, который Шаблыкин ведет в студенческий период, естественно, изобилует записями о прочитанных книгах, просмотренных фильмах, об интересных лекциях и диспутах. Будущая его специальность – словесник, не случайно большой интерес у него вызвал состоявшийся 19 октября 1924 года диспут «Судьбы пролетарской литературы» и «выступление профессора Иоффе, утверждавшего, что художественная литература отмирает и что, при убыстрении темпов жизни, ее заменит кино».

Летом 1927 года Михаил с братом трудятся в родной деревне. В разгар сенокоса там случается чудовищный пожар. «14 июля 1927 года сгорела деревня Шожма. Вся дотла, кроме церкви, нескольких гумен, мельниц... Все люди были на сенокосе. Никого в деревне… Я пустился к пожарному депо, а брат схватил чью-то лошадь, стал запрягать ее, чтобы ехать за машиной. Тяжело писать обо всём этом. Мы с машиной ничем не могли помочь. Бочки рассохлись, воды подвезти было некому, качать некому. Всё, что мы делали, было мало. Ветер был на деревню, и огонь с гумна перенесся на избы: за два часа сгорели все постройки. Что тут было! Ужас, дворов 160». Восстанавливать свое хозяйство братьям не по силам, да и от деревни они оторвались: «Тяжело здесь. Всё ликвидировать и уехать, куда глаза глядят».

Возвращаться следующим летом в родную Шожму смысла нет — хозяйство порушено, дом сгорел. О судьбе своей тети Михаил не пишет. Впервые каникулы он проводит не за плугом, а путешествуя по Кавказу. «Баку. Был на нефтяных промыслах. На заводе Шмидта. Интересно. Присоединился к экскурсии. Вечером литературный монтаж о А. М. Горьком из его произведений. Здесь Горький третий день. Но как увидеть? Еду в Тифлис. Горький уже там и собирается в Батум <вернувшийся из эмиграции Горький ездил по стране, готовя цикл очерков «По Союзу Советов» – К. К.>. Из Тифлиса хочу направиться по Военно-грузинской дороге. Пешком 200 верст. Хочется влезть на Казбек» (23 июля 1928 года).

Михаила пускают ночевать в школах, останавливается он и на турбазах. Удобства там обычно минимальные, но случается и неплохие: «…база обширна и благоустроена, но клопы! На двери аншлаг: “Стирка белья на базе категорически запрещена”». Студенты на базах живут весело, устраивают «вечера самодеятельности – пели, играли, загадки разгадывали. Зощенко рассказывали». Путешествует Шаблыкин либо пешком, либо на попутных машинах, а то и на какой-нибудь арбе. «Холодно. Шел дождь. Все трое с возницей ехали под одной буркой. Дождь прошел. Горы, горы и Арагва. Красота. Привал. Чай. В Пасанаур приехали поздно. Было темно. Утром тронулись дальше до Коби, где мы ночевали. Предполагалось, что в 10 часов приедем в Казбек. Мы прошли 4 версты вперед (сломалось колесо). Долго ждали. Наш возница был пьян. Лошадью мы управляли сами. В Коби присоединился к экскурсии. А дальше поход на Гергетский ледник, берег Терека, Девдоракский ледник». В начале августа автор по Военно-грузинской дороге, восхищаясь ее красотами, едет в Тифлис. Потом Туапсе, домой, «куда меня уже тянет», он уезжает из Армавира. На этом дневник то ли заканчивается, то ли обрывается. Знаем мы только, что Михаил Иванович Шаблыкин в следующем году защитил диплом и начал свой путь учителя словесности уже в Ленинграде, с которым он успел сродниться.

Михаил Иванович Шаблыкин получил учительское образование в церковно-учительской школе и продолжил его в институте им. А. И. Герцена, став учителем «русской словесности», как он всегда говорил. Его жизнь – это пример стойкости, упорства крестьянского паренька на пути к образованию, несмотря на постоянные материальные трудности. Но «времена не выбирают…»

4 октября 2016 года Минюст РФ внес Международный Мемориал в реестр «некоммерческих организаций, выполняющих функцию иностранного агента».
Мы обжалуем это решение в суде.