Я рос в пятидесятые годы, в годы торжества единственно верного мичуринско-лысенковского учения. Во дворе школы, куда я поступил в 1954 году, стоял небольшой бюстик Мичурина с цитатой из него же: «Мы не должны ждать милости от природы. Взять их у нее — наша задача».
А еще был сосед по даче Иван Яковлевич, как бы представитель великого Мичурина на Земле. Он носил такую же шляпу, какую носил Мичурин, и явно подражал ему даже в деталях внешнего облика. Он тоже, как и Мичурин, был садовод-любитель, хотя и не такой прославленный. Он не любил слова «любитель», а называл себя не с первого раза произносимым словом «селекционер». В его саду росли всякие забавные фруктовые деревья, которые он называл таинственным словом «гибриды».
Не знаю почему, но это слово казалось мне слегка неприличным и в любом случае смешным. Во всяком случае мы с другом Смирновым, обзывая друг друга «гибридами» — что было для нас чем-то вроде синонима к слову «дурак», — всякий раз радостно ржали.
«Ну ты и гибрид!» или «Чего это у тебя такая рожа гибридная?» — говорили мы друг другу, когда кто-то из нас говорил или делал что-то дурацкое и нелепое, стараясь, впрочем, не быть услышанными обидчивым Иваном Яковлевичем.
Почему вспомнил? Ну, понятно, почему. Потому что с некоторых пор и в нашей стране, и в окружающем мире довольно широкую и, прямо скажем, печальную известность приобрело причудливое словосочетание «гибридная война».
Этот порожденный постмодернистской эпохой термин, означающий, что войны как бы вовсе нет, но при этом стреляют и убивают, что ее нет, но кто-то сбивает пассажирский самолет, что ее нет, но власть и государственная пропаганда ведут себя так, как ведут себя власть и пропаганда в военное время, способен если не все, то многое объяснить. Потому что ключевым в этом странном словосочетании является не слово «война», а слово «гибридный».
Да и мне приходилось, и даже не один раз, использовать этот пластичный, бескостный термин.
Да и как его не использовать?
Гибридной в наши дни бывает не только война. Гибридными оказываются, например, гражданские свободы. Гибридной является риторика и практика властей всех уровней. Гибридными являются стилистика и аргументация придворной прессы и прежде всего телевидения.
Единственное, что в сфере социальной и политической жизни не является гибридным, а является абсолютно монолитным, монохромным и устойчивым, как ванька-встанька — это всепроникающая и почти не скрываемая ложь и усердно культивируемая, неутомимо поощряемая властью ненависть.
Ненависть всегда первична по отношению к своему объекту. За последние сколько-то лет можно было наблюдать, как сменяли друг друга объекты направленной ненависти, поражающей довольно широкие слои телезависимого населения. В разное время это были жители Кавказа, потом «либералы, ограбившие народ», потом украинские «бандеровцы» и, конечно, — как универсальная палочка-выручалочка — «Запад, мечтающий развалить, захватить и расчленить нашу великую страну».
Чтобы что-то понять, начинать надо не с экономики, не с политики, не с особенностей местной истории, а с языка. Ключевые термины и категории современного мира, чья хрупкая устойчивость обеспечивается в том числе и тем, что между словами и их значениями установлена некая взаимно очевидная связь, импортируясь на российскую почву, непременно мутируют во что-то совсем другое, что всегда приобретает явные или неявные признаки гибридности, а поэтому всегда требует перевода и толкования.
Официальная пропаганда (а порождаемые ей языковые мутанты со скоростью вредных насекомых распространяются не только по стране, но и по миру) противостоит современному цивилизованному миру не только политически, но и лингвистически.
Цивилизованный мир, привыкший к тому, что слова имеют какие-то реальные значения, пребывает в полном недоумении, а недоумение порождает естественный страх, как неизбежно порождает страх все непонятное.
Именно поэтому бывает иногда затруднительно прямо и однозначно ответить на некоторые вопросы.
Например, существует или не существует в стране цензура.
Нельзя сказать, что цензура есть. По крайней мере ту статью российской Конституции, где сказано прямо, что она запрещена законом, никто официально не отменял.
Но и — с другой стороны — зачем ее отменять, если ее легко можно ввести под другим именем. Например, назвать ее «мерами по борьбе с экстремизмом».
Цензура есть, но ее нет. Ее нет, но она есть. Она, как и «война», как и многое другое — гибридна.
Цензуры нет как института, но она есть как практика. Она есть в одних случаях, но ее нет — в других.
Так же в условиях гибридной войны и не менее гибридного мира дело обстоит и с таким непременным атрибутом гибридно-военного времени, как национализм.
Национализма нет, но он есть и называется он не «национализмом», а «патриотизмом». Патриоты в других странах называются «фашистами», а фашисты в нашей стране называются «патриотами».
«Национализма» в общепринятом смысле вроде бы и нет. Но зато есть никем не сформулированные «наши национальные интересы», а с некоторых пор появилось еще такое понятие, как «национал-предатели», понятие, буквально калькированное из официальной риторики Третьего рейха.
Нельзя сказать, что национализм процветает. Тем более нельзя сказать, что его нет. Отдельно взятые представители власти или державно озабоченные журналисты иногда позволяют себе явно националистические высказывания. И они же резко и темпераментно высказываются против национализма. Время от времени представители радикальных националистических групп подвергаются судебным преследованиям. При этом их риторика, пусть и в несколько смягченном виде, легко присваивается властью.
Национализма нет, но министр культуры вполне открыто заявляет, что государство в его лице намерено поддерживать только «национально ориентированные» кино, театр, изобразительное искусство.
Так же трудно ответить на вопрос, является ли агрессивный клерикализм официальной доктриной. Нет, не является. Церковь — в соответствии опять же с российской Конституцией — отделена от государства. Но зато был принят закон об «оскорблении чувств верующих», в соответствии с которым так называемые верующие получили право не только дискриминировать неверующих (или верующих не в то же самое, во что верят они), но и открыто влиять на культурную политику и общественную мысль, де-факто вводя цензуру. Гибридную, разумеется.
Года три тому назад один еженедельник обратился ко мне с просьбой рассказать о том, какие слова современного русского языка кажутся мне наиболее важными и почему.
Я назвал два слова.
Первым было слово «свобода».
Это слово прекрасно и в то же время опасно не только способностью опьянять, иногда и чрезмерно, но и безусловной размытостью границ интерпретационного пространства. Но безусловно важно и необходимо для меня это слово хотя бы уже потому, что так много вокруг тех, кто, если чем-то и объединен, то прежде всего ненавистью к свободе или презрением к ней.
Вторым словом было слово «сопротивление».
Это слово — одно из самых главных для всех, живущих в эту эпоху и не утративших еще базового инстинкта свободы и приватного достоинства.
Сопротивление — это процесс, совершенно необходимый для нормального, живого и пульсирующего существования многих жизненно важных явлений — таких, например, как культура.
Любой творчески мотивированный человек сталкивается с необходимостью сопротивления в любом месте и в любое время. Но лишь в нашей стране, в нашем государстве — сколь часто ни меняло бы оно своих размеров и названий — в государстве, основной традицией которого является традиция тотального подавления, тотального насилия и тотального наступления на личную свободу, он сталкивается с ней постоянно.
И эта ситуация — как бы парадоксально до циничности это ни звучало — для творческого человека практически идеальная.
Каждый сопротивляется как умеет — в соответствии со своим темпераментом, душевными наклонностями, нравственными и интеллектуальными императивами.
Душевное и нравственное здоровье каждого из нас, как и физическое здоровье, напрямую зависит от сопротивляемости организма. Потому что способность к сопротивлению — это способность к продолжению жизнедеятельности.
Существует неистребимая энергия сопротивления, которая не только не должна, но и не может никуда исчезнуть.
Она лишь может и должна искать и находить все новые и новые формы и стратегии, продиктованные конкретной исторической реальностью.
Энергия сопротивления — сопротивления злу, тотальной лжи, смерти — это, собственно творческая энергия и есть.
Главные битвы происходят в пространстве языка. И эти битвы вовсе не гибридные. Это битвы с самой «гибридностью».
И именно поэтому снова становятся такими важными — и для социальной диагностики, и для социальной терапии — поэзия, литература, искусство.
Художник знает, что такое сопротивление. Понимая творческий процесс как преодоление сопротивления материала (чем сильнее сопротивление, тем важнее и интереснее и процесс, и результат), он понимает также, что и сам он, и то, что он делает есть в свою очередь материал, сопротивляющийся его же или тех, кто будет после него, дальнейшим усилиям.
Искусство предполагает бесстрашие. Не бытовое геройство, а именно творческое бесстрашие. Оно обязано быть бесстрашным. Или оно не вполне искусство.
Нельзя быть бесстрашным во всех обстоятельствах. Но задача художника находить те зоны, те территории, те условия и те обстоятельства, где он ничего и никого не боится. Художник, пугливо озирающийся по сторонам (что, собственно, и есть самоцензура), ничего сделать не сможет.
Я назвал тогда всего два слова. Но я, к сожалению, забыл о третьем, не менее важном. И тоже на «С». Это слово «солидарность», в наши дни по степени актуальности еще не вполне осознанному, но по безусловно мощному потенциалу возможностей оказавшееся впереди многих прочих.
В наши дни если с чем-то и связана столь же робкая, сколь и необходимая надежда, то именно с ним, с этим словом, которое может и будет работать и приобретать новые смысловые оттенки в сочетании с другими более или менее важными словами.
И да минует его, как и первые два слова на «С», соблазн хотя бы на минутку, хотя бы ради мысленного эксперимента связаться с «мичуринским» словом «гибридный».
Источник:
inliberty, 26.10.2019,