14.01.2021 | Нешкольная история

«Времена не выбирают. В них живут». Часть 1

Становление личности молодого учителя. 1910-е–1920-е годы

С чего все начиналось? С «Дома Няна». Музей с таким названием появился в Няндоме несколько лет назад. В его фондах мы обнаружили дневник уроженца села Шожма (это сейчас железнодорожная станция на пути из Няндомы в Архангельск) Михаила Ивановича Шаблыкина (12.11.1894–22.06.1958). Няндомцам эта фамилия известна – железнодорожный вокзал украшает огромная картина «Речка Шожма» художника Юрия Шаблыкина, сына Михаила Ивановича. Живет он в Санкт-Петербурге, хранит у себя отцовский дневник, распечатанную копию которого и передал в музей «Дом Няна».

Дневник Михаил Шаблыкин вел с юных лет, его записи проливают свет на события рубежа двух эпох – до и после Октябрьских событий, на судьбу жившего в это переломное время молодого человека.

Начинает он свое повествование такими словами: «Отец мой был человеком характера грозного, со слабой верой в бога. Помню его я смутно и судить о нем основательно не могу, но его отношение ко мне я помню и отсюда вывожу, что был он добрый отец. Мать я помню лучше. Она была неграмотная, как и большая часть крестьян села Шожма, но светлая и нежная мать. Как первый сын, я пользовался большой любовью и матери, и отца. Я родился в крестьянской семье и начинаю помнить себя с трех лет. Мать – стройная, высокая. О моем воспитании нимало не заботились. Я был предоставлен самому себе, бабушка жила с нами только зимой и влияла на меня сказками… Лето с ребятами я проводил в лесу, в поле. Был я бойким мальчуганом и пяти лет уже ходил с родителями на покосы, хоть пользы как работник принести не мог».

В другой, более поздней записи он с прежней теплотой вспоминает о раннем детстве: «Ясное июльское утро. Еще прохладно. Солнце не высоко поднялось над горизонтом. Лет пяти я шел с мамой на сенокос. Она очень спешила, но идти было легко и весело. Я бежал в припрыжку, но успевал сорвать цветок. В воздухе стоял серебристый звон от птичьего пересвиста. Потом – поле. Мама работала, а я катался в восторге по лугу на сене. Почему эту картину я так ясно помню? А зима! В валенках и ушанке целый день играешь с ребятами в снегу пока, выбившись из сил, не вбегаем в сени избы. Потом на печь к бабушке. Слушаешь ее тихий голос, длинные северные сказки и, наконец, засыпаешь под вой вьюги».

Но рано пришлось нашему герою повзрослеть. «Моя нежная любовь к родителям заставляла меня презирать тех, кто был к ним враждебен. Так я ненавидел дядю, брата моего отца, враждовавшего с моими родителями из-за раздела имущества и земли. Вражда выходила из ряда обыкновенных распрей, выливалась в тяжелую свинцовую ненависть. И кончилась она тем, что дядя убил мою мать». Такого удара отец не выдержал. «Его будто свалило с ног. Он стал так нежен ко мне и моему брату, что при каждой ласке отца я не мог удержать слез. Так продолжалось три недели… В одно утро отец почему-то разбудил меня очень рано. У меня по телу пробежала дрожь. Он был бледен со сжатыми судорожно губами, нижняя челюсть у него дрожала. Я понял, что он болен. В тот же день он слег в постель и больше уже не встал. Умер он на седьмой день».

Девять лет было Мише, когда они с младшим братом остались сиротами. Внезапная смерть родителей наложила отпечаток на характер Михаила Шаблыкина.

«Из бойкого веселого ребенка я стал задумчивым, сосредоточенным, а позднее рассеянным».

Сход села Шожмы долго решал, кому передать двух сирот. «Поначалу одна из теток взяла нас с братом к себе вместе с какими-то вещами, оставшимися от родителей. Но через два года она бросила нас на произвол судьбы, ссылаясь на старость. Подобрала нас другая тетка – бобылка Иринья. Женщина она была упрямая, с сильной волей, но бедная и могла дать только кров». Михаил пишет, что им приходилось нищенствовать, какое-то время жить подаянием.

Спасение подросток нашел в учении. «Ведь я был нищим. Единственным другом была книга. С ребятами я расстался. О шалостях не могло быть и речи. Надо было как-то протянуть года три. Об образовании я не задумывался. Какими судьбами я удержался в начальной школе? Не понимаю. Но за три года школа дала мне порядочно знаний и открыла путь в жизнь. Трудно мне было с арифметикой. К тому времени тетка отказалась от воспитания брата, и я должен был снова принять его на свои руки. Одна надежда – может быть, удастся усовестить, уговорить тетку?»

В декабре 1912 года, после большого перерыва, автор возвращается к своему дневнику. Ему исполнилось 18 лет, он учится в Хреновской церковно-учительской школе. Туда его определили по решению попечительского совета за успехи в учебе. У молодого человека из северной деревни появился шанс выбиться в люди, стать учителем.

В селе Хреново Кинешемского уезда Костромской губернии (теперь оно относится к Ивановской области) вначале была церковно-приходская школа, но позже, в 1902 году, открылась церковно-учительская школа, готовившая учителей для церковно-приходских школ. На ее устройство значительные средства выделил фабрикант И. А. Кокорев, «чтобы вновь открытая школа была истинным рассадником просвещения в духе святой православной церкви, чтобы она выпускала из своих стен истинных тружеников – учителей христиан, нелицемерно преданных своему царю и родине».

Первая запись сделана в Хренове 25 декабря 1912 года (здесь и далее по старому стилю). Михаил отвечает сам себе на вопрос: что заставляет меня взяться за дневник? «Шли годы. Мне 18 лет. Наконец-то я собрался-таки начать дневник. Я много пережил. Немногим людям я мог доверить думы свои и боли сердца. Не только потому, что дневник позволяет взглянуть на себя со стороны и заново пережить прошлое. Нет. Дневник дает возможность и пережить, перечувствовать прошлое. Вот две причины, побудившие меня взять перо. Сегодня Рождество. Тоскливо и одиноко. Я постарался не замечать этого и преуспел».

От записи, сделанной на следующий день, читатель ждет хотя бы нескольких слов об учительской школе, товарищах, книгах, предметах. Однако картина вырисовывается тягостная, даже о счастливых детских годах он пишет лишь для того, чтобы подчеркнуть нынешнюю безысходность. «Однообразие, однообразие, самая злая бессовестная скука, да тоска по родной деревеньке. Вспоминалось глупое, беззаботное счастливое детство. Я с деревенскими ребятишками ходил славить Рождество. Был весел и бессознательно счастлив… Пишут, что Рождество прошло благополучно, но ночью свершилось убийство. Осталась вдова с ребенком. За что же они будут страдать? Виной всех варварских злодейств проклятое пьянство. Убитый пострадал, но он был пьян, а жена и его ребенок? Ведь они не виноваты».

Угнетает его не просто бедность, а нищета: «Я не участвовал ни в играх, ни в танцах. Я плохо одет»; пишет, что из-за этого его в школе «многие считают чем-то, что гораздо ниже их, и дают это почувствовать».

Скудная пища, вечное недоедание, если чему Михаил и радуется, так это редкой возможности досыта поесть: «Праздновали трехсотлетие дома Романовых. Пища была несколько лучше» (21 февраля 1913 года). Помощи из дома студент не получает, выживает исключительно за счет крошечной стипендии: «Мне бы только удержаться на стипендии. Во второй класс я перейду во что бы то ни стало… без стипендии не будет ни средств, ни надежды продолжить образование. Отнятие стипендии равносильно исключению. Впрочем – буду надеяться» (30 апреля 1913 года). Весенние экзамены на подходе. «Улыбнется ли мне фортуна или окончательно отвернется?» – пишет Михаил. Боится он, видимо, не провала на экзамене, а низких балов, из-за чего рискует лишиться стипендии.

Итак, экзамены сданы, 24 мая автор уже дома, в Шожме. И сразу работа «с темна до темна», так что к середине лета жизнь в деревне, о которой он так мечтал, становится в тягость: «Пожалуй, снова согласен ехать в школу. Тоскливо. Ходил на три недели в бурлаки». Через два дня снова пишет о своей тяжкой доле: «Нагоняет тоску. Хочу положить конец нашей бедности, но не нахожу средств… Зиму – учусь, лето – работаю как крестьянин от зори до зори. Доля незавидная. Решил при всех обстоятельствах продолжать учебу, даже без стипендии, на своем содержании. Выбиться в люди во что бы то ни стало. А сейчас еду пахать под озимые» (26 июля 1913 года).

Стипендии Михаила всё-таки лишили, причем вовсе не за успеваемость. «Весной на дорогу домой, – пишет он 10 сентября, – денег у меня не было. С группой учеников я просил денег у почетного попечителя школы И. А. Кокорева. Он дал мне 3 рубля. На дорогу не хватало еще одного рубля. Я просил у учителя “Г”. Учитель отказал мне. Ребята хотели собрать мне по пятачку, но дело не пошло. Тогда один из товарищей дал мне рубль. Я спокойно уехал. Оказалось, при этой сцене присутствовал сын Кокорева. Его отца я назвал, не упомянув его имени, отчества. Учитель “Г” хотел прогнать меня из школы, но ограничился лишением стипендии. Так вот в чем дело».

Михаил подавлен. «Порою я впадаю в отчаяние: денег нет ни гроша, а за содержание нужен взнос 40 рублей. Хоть в петлю. Если будет стипендия, то на второе полугодие потребуется всё равно 20 рублей». Надеется только на то, «что Кокоревская стипендия будет увеличена», и что «откроется общество вспомоществования. Но ожидать мне здесь оснований нет. Буду просить хоть шинель» (20 сентября 1913 года).

Общество вспомоществования при Хреновской учительской школе действительно было создано и шинель Михаилу замаячила. В записи от 3 декабря он приводит свой разговор с заведующим:

«– Шаблыкин, что Вы просите?

– Шинель.

– А когда внесете деньги за содержание?

– Не знаю.

Заведующий показал рукой, какой я большой, а потом дал понять, как я глуп, что, не сообразуясь с действительностью, прошу шинель, а не денег. В заключение приказал мне идти в учительскую и написать другое прошение. Что я и сделал. Черт знает, что такое! Глупо, глупо, глупо! Но мне и шинели-то жаль».

Мальчиком Шаблыкину приходилось нищенствовать, но без пяти минут учитель с этим не может смириться: «Я с учениками ходил поздравить Кокорева. Досталось ногам и еще кое-чему... во всю дорогу по Грезину нас сопровождали насмешки… В комнате нас разместилось 80 человек. Просто удивительно! Нас встретили чаем, колбасой, ветчиной, студнем, телятиной и сухарями. Чай разливала толстая экономка. Набив до невозможности желудки, мы перешли в просторную комнату и здесь славили Христа. Затем получили милостыню – по рублю каждый. Было невыразимо стыдно. Черт возьми! Чего не делает бедность» (25 декабря 1913 года).

Чтобы вырваться из бедности, нужны деньги. Михаилу приходится всё время думать о них, это его гнетет и он постоянно возвращается к мысли, что главное – не деньги, а духовные ценности.

«Как страстно я мечтаю об образовании, об университете. Словами не выразить силы моего желания… Деньги, о которых я забочусь, – суть средство к жизни. Я не хочу больших денег, богатства. К черту богатство. Но я хочу самостоятельности, независимости. Я хочу жить! Деньги дают человеку не всё, но многое» (23 января 1914 года).

Близится к концу второй курс, Михаил ждет не дождется отъезда в родную деревню к брату и тете. «Еще месяц лихорадочной деятельности и я буду дома». Наконец экзамены сданы, с трудом набирает деньги на дорогу и, о счастье, он дома. Однако к середине лета настроение меняется. Сделанная 18 июня 1914 года запись фактически повторяет прошлогоднюю. «Бедность свила здесь себе прочное гнездо. Она царит здесь – чуть ли не нищета. От нее не скроешься. Сознание ее мучительно… Жизнь несносна. Будет ли когда-либо конец проклятой бедности? Я рвался из Хренова, а теперь готов хоть назад».

Начавшуюся 19 июля Первую мировую войну автор почти не замечает: «Кстати, из нашей деревни угнали 18 человек запасных солдат. С кем-то война. Определенно я не знаю с кем. Впрочем, в такой глуши – не диво». Дальше большой перерыв, следующую запись Михаил делает уже в Хренове: «Наша школа и наш 3 класс решили взять и содержать на свой счет 5 раненых. Прошение о разрешении этого предъявлено Совету школы. Это одна формальность. Согласие будет». В стране подъем патриотизма, из хреновской школы уходят на фронт первые добровольцы, хотя «внешне всё идет по-прежнему». Михаила мучают сомнения: «У меня два долга: перед Отечеством и перед семьей. А выбор сделать нелегко. Брат мал. Тетка – стара. Я их единственная надежда. А с другой стороны – патриотизм, Отечество, всемирная война, т. д. Что делать?» Пока что Шаблыкин посещает раненых, патриотизм в нем не убывает, но трезвости прибавляется – отмечает, что выписавшиеся «не хотели, бедняги, ехать опять под пули» (9 сентября 1914 года).

Наконец решение уйти добровольцем принято, но не иначе, как после получения аттестата. «Надо уточнить, смогу ли я в январе сдать выпускные экзамены? Если не разрешат, мне будет скверно. Смерти, казарменных лишений я не боюсь, не боюсь и вступления в самостоятельную жизнь. Если останусь жив, без средств, без надежды на что-либо определенное, обману надежды стареющей тетки и брата. Что будет с ними? Они едва перебиваются, с хлеба на воду. А если за долги у них продадут последнюю лошадь, отнимут землю, что тогда? А если меня не убьют, а искалечат? Дело – дрянь» (30 ноября). Возможно, досрочную сдачу не разрешили, во всяком случае, уже через месяц настроение у Михаила меняется. «Я рвался в добровольцы. Порыв охладел. По окончании школы неизбежно всё равно заберут в солдаты» (20 декабря 1914 года).

Лето уже дипломированный Михаил проводит дома. В июне и августе «провожали новобранцев. Слезы и вопли… Проводили и молча шли 20 километров до села. Говорят о втором призыве».

В сентябре 1915 года автора призывают на действительную службу. 7 сентября он делает последнюю перед долгим перерывом (возможно, часть дневника утеряна) запись: «Тяжело слышать вопли и рыдания родных. Может быть, и я не вернусь, быть может, пишу в дневнике последний раз… Прощай, Родина, прощай, всё! Бывать ли мне еще здесь?»

Окончание следует

4 октября 2016 года Минюст РФ внес Международный Мемориал в реестр «некоммерческих организаций, выполняющих функцию иностранного агента».
Мы обжалуем это решение в суде.