Все эти суды, обыски, аресты, следственные действия последнего времени — они о чем?
Ну, разумеется, они о том, что нескольким молодым людям на ровном, как говорится, месте ломают жизнь, с мясом выдирая из биографии самые, может быть, продуктивные, самые, возможно, счастливые годы.
И это само по себе преступление. И этому нет и не может быть никаких оправданий. И этого, вообще-то, более чем достаточно. Но это не все.
Эти вот дела, дела именно последнего времени, еще и необычайно поучительны. Они таят в себе какой-то очень серьезный философский смысл, еще не очень-то осознаваемый, не вполне до конца уловимый. Они пытаются заставить нас тотально пересмотреть все сложившиеся даже не десятилетиями, а буквально веками представления о связях между причинами и следствиями, между целями и средствами, между реальным и мнимым, между добром и злом, между черным и белым, верхом и низом.
Кто-то скажет, причем совершенно справедливо, что в истории известны времена, когда эти связи подвергались не меньшим, а, скорее всего и большим по размаху катастрофическим разрушениям. Это правда. Но они существовали хотя бы формально. Они хотя бы имитировались. За них хотя бы цеплялись. Иногда отчаянно. Иногда безнадежно. Но цеплялись. Они так или иначе существовали. Хотя бы в сознании. Хотя бы в привычной, казавшейся незыблемой картине мира.
Это раньше можно было с большой долей уверенности сказать: «Позвонили и говорят, что я не платил за электричество четыре месяца. Но я отыскал все квитанции, завтра пойду туда, откуда звонили, покажу им квитанции, и они заткнутся».
Это раньше можно было сказать без риска показаться сумасшедшим: «Как же это я мог участвовать в драке, если я вообще был в этот день в другом городе. Посудите сами!»
Это раньше можно было сказать в расчете на общепринятый здравый смысл: «Как же я мог в пьяном состоянии угнать автомобиль, если все знают, что, во-первых, я никогда не умел водить машину, а во-вторых, я совершенно не пью. Ничего и никогда. И то, и другое могут подтвердить человек десять как минимум».
Это раньше можно было уверенно говорить: «Посмотрите на эти видео-кадры. Здесь же ясно видно, что это не я кого-то бью, а меня бьют. Причем четверо! Вы что, вообще!»
Это раньше человеку казалось, что даже сфабрикованные обвинения должны содержать в себе какие-то признаки правдоподобия. Что следствие и суд так или иначе должны работать — пусть даже и жульнически — с такой священной юридической категорией, как доказательство.
Всего этого нет теперь, даже на декоративном уровне. Вот просто нет, и все. Оказывается, без всего этого легко можно обойтись. Это, между прочим, серьезное, можно сказать, выдающееся, чреватое не вполне еще осознанными последствиями открытие нашего нового века.
Когда присутствуешь в каком-нибудь из судебных заседаний по «московскому делу», к многократно и разнообразно описанным кафкианско-кэрролловским ощущениям примешивается ритмично постукивающий в висках вопрос: «Зачем?»
Зачем все это? Мантии, адвокаты, «ваша честь» (какая честь, вы о чем?), приобщить к делу, не приобщить к делу, какие-то ходатайства, какие-то «просим встать, суд идет». Все почти как у взрослых. Все вроде бы есть. Кроме самого суда.
Суда нет, но случилось так, что два дня подряд я поприсутствовал на этих, с позволения сказать, мероприятиях — как бы их ни называть…
В первый из этих дней я стал свидетелем, как дали три года молодому парню, Кириллу Жукову, неосторожно прикоснувшемуся к бронированному наморднику, надетому на нежного и трепетного росгвардейца, испытавшего от этого прикосновения невыразимую боль, как физическую, так и нравственную.
На следующий день четыре года получил Константин Котов. Ему уже — ну, просто совсем ни за что.
Очень многие, походившие по судам, отмечают, что как правило и судьи, и даже обвинители по совокупности чисто внешних признаков и проявлений не похожи на патентованных злодеев. Они имеют вполне обычные лица и говорят вполне обычными голосами с вполне даже человеческими интонациями. И все, конечно же, постоянно вспоминают про «банальность зла».
Судья второго судного дня и по манере речи, и по специфической, вкрадчивой какой-то пластике и мимике живо и мучительно напомнил мне о борзых комсомольских стукачах-карьеристах времен моей юности. Ох, какой любимый типаж!
Судья этот очень долго, шелестящей, едва слышной скороговоркой зачитывал что-то, из чего мне удалось чудом расслышать: «Единственным источником власти является народ».
Я решил, что этот постулат является одним из аргументов судебного решения. Но из контекста стало ясно, что эта страшная ересь была всего лишь написана на одном из плакатов, который где-то когда-то развернул подсудимый.
В этом месте я не выдержал и сказал: «Какой ужас! Не может этого быть!»
В зале засмеялись, а судья, не меняя фирменной интонации Иудушки Головлева, не поднимая глаз, сказал: «Товарищи приставы. Я разрешаю вам удалять из зала всех, кто нарушает ход заседания». И зашелестел дальше.
После роковых слов судьи, а точнее человека, неумело изображающего судью, произнесенных с той же самой интонацией, что и все остальное, зал, конечно же, отозвался соответствующими случаю восклицаниями, самым литературным из которых было слово «позор».
Потом «товарищи приставы» стали вытеснять собравшихся из зала со словами «проходим, не задерживаемся».
Старая почтенная шутка «Кому должен, всем прощаю» в наши дни утеряла последние остатки остроты. Сейчас даже непонятно, о чем она и что в ней смешного.
А вот формула, звучащая как «Кому должен, с тех и потребую», — это да, это сегодняшний день, это, так сказать, актуалитет.
Вас избили менты? Вас просто так продержали ночь в кутузке? Вам сломали дубинкой пару ребер?
Ждите в лучшем случае обыска, а в худшем — возбуждения уголовного дела. Против вас, разумеется. А против кого же еще! «Кому должен, с тех и потребую».
Когда я читаю о том, как несчастных, слабосильных и совершенно мирных граждан в шлемах на головах и с дубинами в руках страшно и жестоко бутузят распоясавшиеся очкарики с зелеными волосами и хрупкие барышни в дырявых джинсах, я неизменно вспоминаю давнюю сцену из, как говорится, комедии нравов своего времени.
Итак.
Середина семидесятых, канун какого-то советского праздника. Пьяных полно. Иду и вижу, что поперек тротуара лежит довольно крупный и совершенно бесчувственный джентльмен. И не просто он лежит поперек тротуара, а лежит он так, что ноги его занимают и некоторое пространство проезжей части.
Стихийный приверженец абстрактного гуманизма, я сначала пытаюсь разбудить этого серьезно рискующего своим здоровьем господина. Куда там!
Тогда я хватаю его поперек туловища и из последних сил оттаскиваю от проезжей части. Тащу его тело до стены какого-то дома, титаническими усилиями приподнимаю его и кое-как усаживаю, прислонив к стене.
Тут его глаза неожиданно открываются, а за ними открывается и рот. И рот отчетливо говорит мне: «Ну, а теперь деньги давай!»
«Какие еще деньги?» — растеряно спрашиваю я.
«Как какие? Ты ж меня избил и ограбил. Теперь деньги давай. Я на что поправляться буду?»
Ничего не ответила в моем лице золотая рыбка. Только хвостом она махнула и уплыла себе по своим насущным делам.
Это, повторяю, было давно. Поэтому ни до ОМОНа, ни до задержания, ни суда и срока дело не дошло. В тот раз не дошло.
Источник:
inliberty, 18.09.2019,
