Даже и не знаю, с чего бы начать.
Ну, можно, допустим, начать с того, что в детстве я страшно любил читать всяческую научную фантастику. Но нет, это потом. Или можно начать с того, что в школе у меня неважно обстояли дела с точными науками, причем с математикой еще хуже, чем с физикой, потому что учительница математики относилась ко мне скорее плохо, а учительница физики — по непонятным причинам — незаслуженно хорошо. Но и об этом позже. А можно лишний раз напомнить о том, что само такое понятие, как закон, в наши дни в нашей стране подвергается очередному, ставшему практически традиционным испытанию на хотя бы приблизительную семантическую устойчивость. А если говорить чуть проще, о том, что нет у нас сегодня вовсе никаких законов, кроме законов природы, которые тоже, если вдуматься, приобретают на территории нашего государства какой-то особый, не вполне универсальный характер.
И уж если говорить о законах природы, то позволительно ли не вспомнить об Исааке Ньютоне, моем в каком-то смысле заклятом враге.
Впрочем, насчет врага, тем более заклятого, это я, конечно, в полемическом азарте слегка загнул. Но то, что претерпел я от него некоторое количество разного рода неприятностей, — это точно.
Все началось, кажется, с яблока, упавшего на меня, пятилетнего, с высокой ветки. Помню, что было больно. А взрослые при этом самым обидным образом, вместо того чтобы пожалеть меня, бедняжку, стали смеяться и упоминать какое-то неведомое мне нерусское имя того, на чью голову когда-то тоже упало яблоко. Поэтому воспоминание об этом малозначимом дачном происшествии, следствием которого стало вовсе не открытие каких-то там всемирных законов, а всего лишь легкое сотрясение моего небольшого и неокрепшего мозга, навсегда связалось в моем сознании с этим вот «британским ученым», напридумывавшим на мою сотрясенную голову кучу всяких трудно постижимых вещей специально для того, чтобы омрачить годы моего, в общем-то, блаженного детства.
Началось с яблока и сотрясения мозга в пятилетнем возрасте, а закончилось уже в десятом классе.
Было так. Я только что перевелся из одной школы в другую. Вошел в совершенно незнакомый класс. Сел за свободную парту. А следом за мной туда же вошла совершенно не знакомая мне математичка, имени которой я еще не знал, зато очень скоро узнал и уже теперь не забуду.
Валентина Гавриловна звали ее. Дура. А еще к тому же и изрядная стерва. Ну, да ладно — дело давнее.
Вошла она и прямо с порога заявила, что сейчас речь пойдет про тот самый пресловутый бином Ньютона, который потом, с легкой руки писателя Булгакова, стал притчей во языцех для нескольких поколений соотечественников и соотечественниц.
Начала она так: «Великий французский ученый Исаак Ньютон…»
«Английский!» — со своей парты выпалил я с некоторой не вполне адекватной горячностью.
Она взглянула на меня как бы бегло, с какой-то такой специальной, выстраданной нелегким педагогическим опытом скукой в глазах и раздельно повторила: «Великий французский ученый Исаак Ньютон…» Слово «французский» она произнесла жирным курсивом.
«Английский», — снова сказал я, хотя и сам уже понял, что лучше бы мне здесь и промолчать. Но нет же.
«Ты кто?» — спросила учительница, ткнув в мою сторону белым, испачканным в мелу пальцем.
«Рубинштейн, — сказал я, — Лев. Я новенький».
«Ах, Рубинштэээйн? — почти пропела она зловещим меццо-сопрано. — Ноооовенький? Вон оно что!»
Класс заметно оживился в предвкушении каких-то веселых событий.
События в очень даже скором времени действительно наступили. И вроде бы оказались они и в самом деле веселыми. Но веселыми они были больше для других, чем для меня.
В общем, на следующий же день я был вызван к доске, где вопрос о национальной принадлежности виновника злополучного бинома уже благоразумно не дискутировался, а вот о сути самого этого бинома, наглухо закрытого для моего понимания как тогда, так и теперь, мне было с омерзительной садистской вежливостью предложено доложить.
Ну, дальше понятно. И о том, как вообще сложились мои дальнейшие взаимоотношения не только с конкретной математичкой, но и с самой математикой, и особенно со зловредным, отравлявшим мое существование биномом, можно особо не распространяться.
С физикой у меня тоже было как-то не очень. Но зато, в отличие от математички Валентины Гавриловны, физичка Эльвира Васильевна почему-то была по отношению ко мне добра, снисходительна и терпелива. За что я до сих пор испытываю к ней искреннюю благодарность.
Там тоже, понятное дело, некоторое время царил пресловутый Исаак Ньютон.
Кстати, загадка. Почему имя «Ньютон» в алгебраическом контексте, то есть в сочетании с «биномом», мы произносим с ударением на втором слоге, а когда речь идет о физических законах, то на первом? Кто-нибудь знает? Впрочем, ладно…
Из ньютоновой физики мне кое-как запомнился закон всемирного тяготения.
Мне было, признаться, довольно приятно узнать о том, что «все тела друг к другу притягиваются». Мне было радостно осознавать, что наши тела не одиноки в этом мире. Что к нам непременно кто-то притягивается, а мы — к кому-то.
Но в повседневной бытовой жизни это, как правило, означало то, что все, что не находит поддержки, все то, что неустойчиво стоит и плохо лежит, стремится рухнуть вниз. Например, кирпич с крыши. А еще это означало и означает, что вещи, обладающие приличной массой, поднять с земли довольно тяжело.
А уже потом до меня постепенно стало доходить, что этот всемирный закон не такой уж и всемирный. Что есть места на планете, где действует какая-то другая гравитация. И одно из этих мест — моя несчастная и забавная в своем роде страна, не столько родившая, сколько взрастившая некоторое количество воспетых Ломоносовым собственных, якобы быстрых разумом Невтонов, суверенных законодателей природных явлений в одной отдельно взятой стране.
«В часы бессонницы предметы тяжелее», — прочитал я когда-то у Мандельштама и поразился тому, до чего же это точно. Но ведь не только в часы бессонницы тяжелеют разные предметы. Не только, нет.
Мой социальный и чувственный опыт проживания в нашем удивительном государстве — что в советскую, что в нынешнюю пору — неоднократно заставлял меня серьезно усомниться в прямом действии этого, казалось бы, незыблемого закона на территории сначала СССР, а впоследствии и Российской Федерации.
Время от времени приходится констатировать, что для того, например, чтобы приподнять с пола табуретку, необходим подъемный кран. А для того, допустим, чтобы взять бумажку со стола, требуется помощь двух здоровенных грузчиков.
Я хорошо помню то ощущение, когда я впервые выехал за пределы отечества и сразу попал в город Лондон. Я помню это ощущение, когда мне все время казалось, что если я сейчас слегка подпрыгну, я сколько-то времени продержусь в воздухе.
В детстве, как я уже упомянул в самом начале, я любил читать всякую научную фантастику. Особенно про полеты в разные далекие галактики. А уж если на какой-нибудь затерянной планете обнаруживались братья по разуму, застывшие в ожидании продвинутых землян, которые наконец-то научат их обустроить на их планете вожделенный коммунизм, то это и вообще был подарок судьбы.
Космические корабли там летали со скоростью света. Это тоже все имело отношение к физике. Только уже не к Ньютону, а скорее к Эйнштейну, к теории, так сказать, относительности.
Когда — в соответствии с этим Эйнштейном — внутри корабля проходил, допустим, час, на далекой родной планете проходили целые десятилетия. В результате чего вдоволь нагулявшиеся по просторам вселенной, усталые, но довольные космонавты возвращались на Землю в весьма отдаленное будущее.
Об этих научно-фантастических фокусах с временем я вспоминаю всякий раз, когда время от времени (каламбур случаен) приходится в отчаянии думать или говорить: «Ну, не может же это быть долго! Ну, не бывает же так! Ну, ведь прямо сейчас этот морок рассеется! Ну, правда ведь? Ну, ведь это же все сейчас исчезнет? И эти все тоже исчезнут? Прямо сейчас! Не могут же они быть тут дольше нескольких минут!»
Все правильно — не могут. И эти все, и это все, будучи всего лишь досадной исторической погрешностью, явилось сюда минут на десять-пятнадцать максимум. Просто дело в том, что эти самые несколько минут длятся на наших бескрайних просторах несколько десятилетий. И это еще в лучшем случае.
Такая вот тут физика. И такой тут Эйнштейн. И Ньютон тут такой вот особенный вместе со своими законами и со своим, прости господи, непостижимым биномом.
Источник:
inliberty, 31.08.2019,
