Грядет, между прочим, довольно знаменательный юбилей, не очень, кажется, замеченный в беспорядочном мельтешении мусорной злободневности.
А по-моему, важный юбилей. Для моего поколения по крайней мере. И уж точно — для меня лично.
Летом 1959 года мне было двенадцать лет — возраст трепетный и памятливый на важные и неважные события. Этим летом я с родителями и старшим братом-студентом был в Крыму. Этим летом я научился плавать. Очень скверно и неуверенно, но научился кое-как. А ведь от умения плавать до умения летать — рукой подать.
И как не запомнить такое важное лето!
В середине июля мы вернулись в Москву. Умеющий, как мне казалось, плавать, я ощущал себя не то чтобы взрослым, но как бы прошедшим инициацию. Впрочем, такие слова тогда если и существовали в обиходе, то лишь в обиходе ученых-этнографов.
Меня распирало желание поделиться новым умением с кем-нибудь из дворовых дружков, но в наших краях никаких водоемов не было. И я некоторое время страдал от нереализованности. И вообще скучал.
Не долго, к счастью. Потому что в один из этих дней отец принес три билета — 25 июля в Сокольниках открывалась Американская выставка — Американская национальная выставка «Промышленная продукция США».
Что это значило для того времени, объяснить трудно.
Нынешнее официальное и полуофициальное отношение к Америке, а точнее, к постоянно конструируемому американскому мифу дает лишь очень бледное представление о том тотально демоническом образе, который сопровождал все мое детство и который был воплощен не только в малопонятных текстах, произносимых дикторами радио, но, что гораздо ярче и выпуклее, в многочисленных карикатурах в «Крокодиле».
Конец 50-х годов и самое начало 60-х — это апофеоз того мимолетного, но столь цветистого и душистого периода нашей истории, который позже назовут «оттепелью».
Это время было в своем роде идиллическим. Время смутных, но скорее радужных ожиданий. Время более чем относительной, но все же пьянящей свободы. До Карибского кризиса, чуть не угробившего мировую цивилизацию, оставалось еще три года. Эта робкая вольница оказалась, как и все прочие, недолговечной. Но какие-то необратимые изменения в общественном сознании все же произошли.
На нежные и неискушенные души мальчиков и девочек моего поколения эта «оттепель», явленная в виде столь же привлекательных, сколь и ускользающих мелочей быта и, что главное, отчетливо осязаемых дуновений чего-то не сформулированного, но очевидного «нового», ложилась густыми и плотными мазками.
Пару лет назад в столице прошел Фестиваль молодежи студентов — фантастическое по тем временам событие. Молодые люди поколения моего старшего брата еще не вполне оправились от этого тектонического потрясения, как грянула Американская выставка.
На каком-то из бесчисленных путинских сроков возникло словечко «перезагрузка», означавшее некую техническую паузу в привычной и враждебности и монотонном недоверии.
В брежневские времена это называлось «разрядкой международной напряженности». В рамках этой разрядки происходили всякие интересные события наподобие полета «Союза–Аполлона», каковой полет инспирировал появление неплохих по тем временам одноименных сигарет. Ну, хоть что-то…
А еще в Москву прилетал президент Никсон. Я хорошо помню эти судорожные и широкомасштабные приготовления к визиту. Выражались они в основном в массовом сносе архитектурных объектов вдоль трассы из Внуково. Например, на Октябрьской площади был снесен кинотеатр «Авангард», находившийся, между прочим, в здании старой церкви. Но кто, как говорится, считает. Эти приготовления москвичи обозначили словом «Книксон».
А раньше, в хрущевские годы, в годы, о которых я рассказываю, это называлось «мирное сосуществование двух систем».
Сосуществование это было совсем не простым, но очень веселым и чреватым бурным анекдототворчеством.
В рамках этого самого сосуществования и открылась Американская национальная выставка.
Событие без преувеличений эпохальное. Наряду с упомянутым выше фестивалем эта выставка стала серьезной вехой на долгом, трудном и тернистом, но уже неостановимом пути окончательного морального разложения строителей коммунизма.
Впрочем, стихийная низовая американофилия уже и без того вовсю бушевала на просторах нашей родины. Точно так же, как в наши дни бушует столь же стихийная, столь же низовая, столь же бездумная и залихватская американофобия.
Нынешняя демонизация «Пиндосии» носит столь же фольклорный и иррациональный характер, как и безудержная героизация Америки. Ни то, ни другое к реальной Америке, к ее достоинствам и ее недостаткам отношения не имеет.
Но в те годы Америку, в общем-то, любили. Тайно и страстно. Наивно и трепетно. Как это бывает свойственно подросткам или совсем молодым людям.
В разных слоях советского общества, и особенно, молодежи, эта любовь выражалась по-разному. Для людей, что называется, попроще вполне хватало смутной мечты о жвачке и кока-коле. Для более «продвинутых» «великой американской мечтой» были джаз и рок-н-ролл, Луис Армстронг и Элла Фитцджеральд, Элвис Пресли и Чак Берри, Хемингуэй и Фолкнер. И джинсы, джинсы, джинсы — универсальный символ свободы и прогресса.
Распространенное в стиляжьей среде словечко «чувак» некоторые интерпретировали как сокращение от «Человека, УВажающего Американскую Культуру». Чушь, разумеется. Но ведь такая версия возникла, а это само по себе не случайно.
В общем, выставка. Американская.
Отцу, повторяю, дали на работе три билета, и мы — я, отец и мама — отправились в Сокольники. Прямо в недра научно-фантастического купола из романов Александра Беляева или Ивана Ефремова, выстроенного американцами специально для этой выставки. Купол, как сейчас помню, назывался «геодезическим». Он остался стоять там и после выставки и еще долго был виден издалека.
Но и вокруг купола происходили невероятные вещи. Например, всем желающим (то есть, в общем-то, всем) бесплатно наливали в немыслимые вощенные одноразовые стаканчики «Пепси-колу». Тогда же я и узнал о ее существовании — на слуху до этого была только «Кока-кола», вкуса которой тоже никто практически не знал.
Стояла за этой волшебной влагой длиннющая очередь, но шла она довольно быстро. Какой-то, не пожелавший терять национального лица дядька, выпив стаканчик темной воды, крякал и приговаривал: «Да ну, гуталин какой-то! Наш-то квасок получше будет». И тут же занимал очередь за второй порцией халявного гуталина. Стаканчики, само собой, уносили с собой.
Я же, будучи подростком с присущим возрасту кругу интересов, жадно взирал на внеземного происхождения автомобили и на все лады повторял волшебную мантру «Дженерал моторс», упиваясь нездешним фонетическим роскошеством дифтонга «дж», отсылавшим к другим заветным материям вроде «джаза», «джинсов» или, на худой конец, «джемпера» и «джема».
Примерно года два после этого судьбоносного события скромная одежда отдельных москвичей и гостей столицы была украшена неброскими круглыми значочками с цветами американского флага и с полу-крамольной аббревиатурой USA. И буклетики с изображениями автомобилей и бытовых приборов еще долго обнаруживались в домах советских граждан.
А вот заморский «гуталин» с легкомысленным названием «Пепси» исчез надолго, появившись лишь в дни олимпийских игр, заменивших — в соответствии с известным анекдотом — построение материально-технической базы коммунизма в одной отдельно взятой стране, торжественно, хотя и безответственно обещанное партией именно к этому году.
Мы, мальчишки, глазели на автомобили. Женщины — на холодильники и посудомоечные машины. Молодые художники, рассматривали современную американскую живопись, почти задыхаясь от ощущения того, как прямо вот сейчас, в данную минуту, стремительно расширяются их представления об искусстве, о жизни, о свободе. Многие из тех, кого впоследствии назовут «нонконформистами», вспоминали о том, насколько фатально повлияла на их творческую судьбу именно эта выставка.
Все смотрели кто на что. И лишь единицы замечали висевший на стене текст на двух языках — английском и русском. Текст назывался «Декларация независимости».
Я заглянул в этот текст.
«Мы исходим из той самоочевидной истины, — прочитал я, — что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью.
Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье».
Мне этот текст с его торжественными, немножко старомодными интонациями тогда показался скучным. «Дженерал моторс» повеселее, конечно, будет. Непосредственную причинно-следственную связь между этим скучным текстом и «Дженерал моторс» я осознал сильно позже.
Мимо шли люди в поисках чего-нибудь небывалого и красочного. Но некоторые тоже останавливались и читали: «Но когда длинный ряд злоупотреблений и насилий, неизменно подчиненных одной и той же цели, свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства и создание новых гарантий безопасности на будущее становится правом и обязанностью народа».
Читая этот явно подрывной текст, висевший при этом в публичном месте, многие советские граждане рефлекторно озирались и, как будто ощущая на себе бдительное внимание крутившегося где-нибудь поблизости безымянного «гражданина майора», слегка пожимали плечами и отходили в сторону, сделав вид, что они ничего такого не видели. А если и видели, то ни слова не запомнили. А если запомнили, то не поняли.
Источник:
inliberty, 17.07.2019,
